СтихиЯ
реклама
 
 
(MAT: [+]/[-]) РАЗДЕЛЫ: [ПЭШ] [КСС] [И. ХАЙКУ] [OKC] [ПРОЗА] [ПЕРЕВОДЫ] [РЕЦЕНЗИИ]
                   
2003-10-23
0
0.00
0
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
 
2005-07-11
5
5.00
1
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
 
2009-04-06
5
5.00
1
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
 
Ирина
2004-12-23
5
5.00
1
Живи
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  «Живи…»


Кити любила ходить к врачу, особенно на первый прием. Не потому, что она всегда беспокоилась за свое здоровье или ей нравились белые халаты и запах нашатырного спирта. Ее интересовал процесс «докапывания до истины», до сути вещей, когда разрозненные, казалось, совсем не связанные явления, такие как, например, боль в позвоночнике и внизу живота, оказывались после беседы с врачом признаками одного состояния, одной «болезни». Но еще интересней было, добравшись до сути вещей и разложив все по полочкам, следовать определенному алгоритму приема витаминов и лекарств и, соблюдая определенные диеты, уничтожать когда-то неизвестного врага. И только очередь в кабинет мага и волшебника в белом ее всегда дико раздражала. Обычно она занимала себя тем, что вспоминала сон, приснившийся накануне. Ей снились длинные и символические сны, благодаря которым она много нового узнала о рыбе, волосах, числах, и ее муж начал беспокоиться: все ли с ней нормально – когда она с широко открытыми глазами вскакивала с кровати и что-то рисовала на обоях в углу дальней комнаты, а потом закрашивала сиреневым маркером.
Она не знала, что все началось тогда, когда случайно услышала голос Всеволода Санурова по радио ( и не пытайтесь расшифровать это имя – его нет, я его выдумала ( имя – не певца)). Она купила все диски с его песнями и слушала, когда никого не было дома. А потом ей захотелось узнать, как он выглядит. Но его не показывали по телевизору, а изображения на футлярах пластинок были мало на него похожи – так подсказывало ей сердце. Кити стала видеть его во сне, в последнее время очень часто, но ее это не беспокоило. Других, по-видимому, тоже, потому что никто не знал о ее снах. У Санурова были большие черные глаза и
Будем друг друга любить –
Завтра уже будет поздно.
Жажду нужно губить
Здесь, на земле. А звезды?
А вчера во сне Кити у него был концерт, и он почему-то поселился в отеле по соседству с ней. «Это было похоже на две сообщающиеся комнаты плохо спланированного дома и между ними не было двери. К тому же Сануров мог выйти наружу только через мою комнату. Я хотела у него многое спросить, но все позабывала, а банальности говорить не хотелось. Он сидел на диване и читал книгу, потом встал и пошел во двор колоть дрова. Вернулся, сел на диван, взял в руки книгу. Через некоторое время он уже опять колол во дворе дрова. Так повторялось, пока не стемнело. Я увидела, как стало темно в его комнате, и услышала тяжелый шелест чистого белого белья, я кожей почувствовала, что оно белое. /Я знал, что она войдет, и мне уже было неловко за нее. Сейчас она начнет врать и попытается раздеться. И ее соски не будут торчать. А сердце будет биться так громко, что я перестану улавливать тиканье часов у меня под подушкой./ Я не хотела с ним спать – мне нужно было что-то другое, а вот что я и во сне и теперь не могу понять. Я пришла к нему в ночной рубашке из грубого льна. Он посмотрел на меня с тоской в глазах.
– Уходи.
– Я вам не нравлюсь?
– Не в том дело, просто не надо этого делать.
Я села на краешек его дивана
– Почему вы не видите меня, хотя вы живете рядом со мной почти 12 часов, неужели я такая неинтересная?
– Очень даже интересная. Я сразу заметил, что у тебя в головах лежит серебряная ложка, а в ногах – часы, которые уже 21 год как перестали показывать время. А ты ни разу не спросила себя, почему я сплю в соседней комнате и колю дрова, когда ты наблюдаешь за мной из моего окна.
– Потому что я понимаю язык погибшей Атлантиды?
Его взгляд изменился – и мне вдруг стало страшно, что он сорвется, и мы займемся сексом. Мои соски не торчали. Я встала и ушла. А на следующий день он делал вид, что ничего не произошло, и нас ничего не связывает. Привел к себе в комнату девицу с рыжими волосами. И они надолго замолчали.
Потом я слушала его песни в большом, наполненном людьми зале. А в конце он сказал в микрофон: «Эту песню я посвящаю девушке, которая сейчас сидит здесь, в зале, и грустит и которая не знает себе цены. Прости, Кити, я вел себя с тобою по-свински». Слезы помешали услышать первый куплет песни и помогли услышать второй.
Нет их – их мы придумали,
Чтобы от солнца избавиться.
Чувствуй меня – задумано
С нами утром расправится».
Когда она проснулась, то увидела на среднем пальце левой руки вишневый след от кольца.


Очередь к врачу заметно поредела, но Кити так и не попала к нему – захотелось уйти. Кити раздражали белые в серую крапинку стены и то, что Сануров, действительно приезжает с концертом, на который она уже месяц назад купило билеты. Она твердо решила, что не пойдет туда. И, вообще, надо заканчивать с этими бредовыми фантазиями. В конце концов, быть фанаткой – пошло. Но она ведь не фанатка – что за чушь! Она просто чувствует этого человека. Ну да, и поэтому у нее в доме нет ни одного его изображения, а песни слушаются только тогда, когда нет никого рядом. Боюсь? Чего боюсь? «Сходить что ли к психологу?» – думала она, проходя мимо цветочного магазина, на витрине которого как будто специально был выставлен очаровательный букет сирени в серебряной вазочке со знаками, похожими на финикийскую клинопись. Она знала, что он любит сирень – она это чувствовала, глядя на мягкие фиолетовые зубчики, скрывающие давно забытую тайну. Почувствовала она это и через несколько секунд, когда вдыхала их резкий, глубокий аромат, от которого можно было задохнуться, но который невозможно было не хотеть ощущать у себя в легких, засоренных другими, не родными запахами. Она хотела купить сирень, но не сделала этого, а достала из сумочки деньги и взяла самый дорогой букет орхидей, которые всегда ненавидела.

Красный глаз светофора дал Кити знак, что опять нужно остановиться. «Господи, сколько же светофоров в моей жизни».

«Господи, сколько же светофоров в моей жизни», – равнодушно, констатируя факт пробормотал Всеволод, сидя за рулем автомобиля.
– Дорогой, я не понимаю, зачем тебе понадобилось колесить по этому дурацкому городу. До начала выступления осталось всего несколько часов. Лучше бы ты отдохнул, поспал, ну, или… – она многозначно щелкнула языком и прищурила глаза под темными очками. Этот жест был непроизвольным, и очень жаль, что остался незамеченным никем, кроме меня, – Дорогой, ты меня слышишь?
– Да.
– Ты такой немногословный сегодня, я все понимаю – концерт. И не обижаюсь. У нас еще все впереди – завтра. Правда? Удивительно, что в этом городе еще и пробки бывают. Куда ты смотришь?
Он промолчал. Но если бы Лина, его рыжеволосая красавица-жена, в которую Всеволод безумно влюбился три года назад ( а еще через год они поженились), сейчас увидела лицо своего драгоценного дятла (не спрашивайте у меня, почему «дятла» – не я его так назвала), она бы удивилась, но плакать, наверное, не стала бы, а просто бы начала болеть его болью – в его глазах стоял испуг. Потому что так не бывает. Это была она.
«Я видел ее вчера во сне, только с букетом сирени, а не крикливых орхидей.
Мы сидели с ней в разных углах комнаты. Я ел, а она наблюдала за мной. /Ну что за сноб! Столько девчонок вокруг, а он сидит и жрет. Хотя бы выпил что-нибудь. Да не сок, дурак, что-нибудь покрепче./ Ей не хотелось подходить ко мне, наверное, потому что ей было удобно наблюдать за мной. Она так вжилась в роль, что ей не хотелось ничего менять, но я-то знал, что она пришла не для этого. В руках у нее были таблетки для горла. Для нее начать говорить – значило бы разрушить целый мир, который она вдруг создала сама, как бог, и уже успела полюбить. Я делал вид, что не замечаю, как она шпионит за мной своими острыми глазами-пиками, но она знала тоже, что я делаю вид. Мне было трудно дышать, мои таблетки для горла закончились. Я видел, что у нее в руках таблетки, которые мне нужны, но какая-то сила мешала мне не то что попросить их, но и выдать свой недостаток: горло-калеку. Вот приснится же, с горлом у меня никогда проблем не было. Я посмотрел на нее – она подошла, но без таблеток. Они были мне уже не нужны. Мне хотелось задохнуться у нее в руках. Перестать дышать – это так просто. Мы стали реже вдыхать и выдыхать воздух и уже не могли говорить вслух. Но мы общались – и понимали друг друга. Я узнал о ней все, ее всю – влился в нее. Снял со своего мизинца кольцо и одел ей на средний палец левой руки. Это кольцо когда-то много-много лет назад принадлежало ей. Когда все приготовились умирать, она дала мне его и попросила вернуть, если я вновь ее найду. На внутренней стороне кольца была надпись, похожая на финикийскую клинопись. Во сне мы прочитали написанное, но сейчас я помню только слово «живи».

выбежать из машины, бросить посередине дороги все, что было до, схватить в охапку это незнакомое, но до боли родное тело, принести его в комнату с вишневым диваном, снять миллионы одежд, по которыми спряталась вечность.
Лина тихо дотронулась до его плеча: «Дорогой, зеленый цвет на светофоре – поехали в отель. Ты устал»


Лине было хорошо с Всеволодом везде и всегда. Ей даже не было обидно, когда он часами не разговаривал с ней, потому что он был особенный, не похожий на других, и, главное, он был ее. Он молчал не потому, что хотел ее наказать, а потому что ему было так легче преодолевать какую-то неведомую боль, похожую на равнодушие. Он никогда не говорил с ней об этом, даже в минуты близости и общей радости. Но от нее не могли ускользнуть минуты, когда в его больших черных глазах разверзалась бездна-стена, в которую она хотела провалиться и не могла. Тогда Лина старалась находиться к нему так близко, чтобы их кожа соприкасалась. Они могли молчать часами, и только один вопрос волновал ее потом: ему, действительно, легче, если кожа к коже, или он всего лишь терпел ее, чтоб не обидеть в той, другой жизни, когда они часами смеялись или обсуждали его песни.
И теперь, в номере отеля, ей доставляло особое удовольствие смотреть на его небрежно брошенную рубашку на кровати и слушать, как в душе льется вода, смывая с него уличную, наружную суету. Только что-то начало тревожить и теребить ее чувства, что-то, еле заметное, как тошнота, когда встаешь очень рано утром и так хочется спать. Она вспомнила букет красивых орхидей, который Всеволод принес ей сегодня утром и положил на подушку, когда она еще спала. Это воспоминание на какой-то момент перебило чувство тошноты. И тут она заметила, что ваза в которую она ставила орхидеи, пуста. Вернее, там не было цветов, а только вода, уже мутная с мелкими темно-зелеными кусочками, которые когда-то были шикарными листьями.
– Они завяли, я их выбросил, – без интонации сказал Всеволод и тяжело, всем телом, рухнул на кровать.
Они оба знали, что это неправда, и это немного отравило их общее молчание, которое нарушало лишь радио в соседней комнате:

Казнь наступает медленно,
Гвозди смешались с жилами.


Рядом убить нас велено,
Чтобы померить силами –
услышала Кити, включив радио. Это второе, что она сделала, когда пришла домой – в первую очередь она выкинула в мусорное ведро орхидеи. Боже мой, а ведь это он был тогда в машине, когда я переходила дорогу. Как ты можешь это утверждать, если у машины были зеркальные окна? Ты никого не видела. Он хотел, чтобы я сегодня пришла на концерт, он знает, какое у меня место в зале и обязательно найдет меня. Иначе, какой тогда смысл моих снов, вообще, меня?
Мы теперь битое целое,
То, что умрет за веру,
Верное боли. Веруем
В звезды, не зная меры.
Нет, это не возможно, я уже его стихами стала разговаривать.
Кити выключила радио, порвала билеты на концерт Санурова и отправила безликие осколки в мусорное ведро, «чтоб орхидеям скучно не было». И в этот вечер она немного умерла.


Сануров давно не выходил на сцену с таким волнением. Он ждал. И знал, что она придет с букетом сирени, и он ее не сможет не увидеть. Он пел и вглядывался вглубь зала, но не замечал ее и старался убедить себя, что она обязательно здесь, сидит где-то в конце зала, слушает его и ждет, когда он споет еще одну песню, чтоб вручить цветы. И тогда он скажет, чтоб она задержалась после концерта. Но праздник подходил к концу, а она все не выходила. Его надежда умерла, разорвавшись на множество рваных кусочков, а ему еще осталось исполнить последнюю в сегодняшнем вечере песню. Он не мог понять почему, но чувствовал себя очень виноватым перед той погибшей цивилизаций, капли засохшей крови которой он почувствовал на губах той девушки, в чьих ладонях он хотел перестать дышать. Что-то сдавило средний палец его левой руки, и он увидел вишневый след от кольца. Сануров улыбнулся и продолжил петь.
Стон наш раздастся сладостный,
Тело когда уйдет.
Крик из толпы, чуть радостный:
«Кто ж из них первый умрет?»
Перед последним куплетом песни ему стало трудно дышать, и он понял, что нужно сказать: «Эту песню я посвящаю девушке, которая сегодня сидит здесь, в зале, и грустит, и которая не знает себе цены. Прости…(Сануров на несколько минут замолчал – в первом ряду он увидел свою жену, которую не замечал целый вечер. Он посмотрел ей в глаза.) я повел себя с тобою по-свински».
Великая и благодарная ложь всегда рядом, – подумала я, сидящая в ложе и наблюдавшая за судьбой множества разных обманов, слившихся в какой-то точке Вселенной в одну Великую и Благодарную Ложь, которая разорвалась через секунду на тысячи прозрачных осколков, чтобы исчезнуть, оставив мелкие кровавые раны на теле, поглотившем часы, молчавшие 21 год, и вишневый след от кольца, которое, кроме меня, никто не видел.
А Кити зачем-то включила магнитофон и начала слушать песню Санурова с последнего куплета.
Будем друг друга любить,
Чтобы не было поздно –
Нас обещали убить…
Это последние звезды.
<майклов>
2001-07-13
1
1.00
1
А УТРОРМ ПОШЕЛ СНЕГ
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  А УТРОРМ ПОШЕЛ СНЕГ


Дождь лил вторую неделю, не переставая и не прекращаясь ни на минуту. Временами это был настоящий летний ливень, способный залить город по самые крыши, но чаще он вел себя, как нудный осенний дождь с мелкими каплями и порывами холодного пронизывающего ветра, пробирающего насквозь, несмотря ни на какую одежду. Серое небо, и так низкое в декабре, опустилось еще ниже из-за лениво ползущих облаков цвета слякоти, которая хлюпала под ногами сгорбленных прохожих. Воистину, что вверху, то и внизу.
-Хоть бы раз на Новый год снег пошел! – Сказала Ленка и брезгливо отвернулась от окна.
-Ну какой Новый год без грязи? – Оживился Толик, - Нет в тебе широты душевной. Не все же мордой в салатах спать. Русской душе нужен простор, полет фантазии, чего там салат, ванная салата, а здесь земля, близость…
-А потом стирать.
-Вот нет в вас женщинах романтики.
-Сейчас это называется инфантилизмом. Дай сигарету.
Толик достал две сигареты и, прикурив от печки (они сидели на кухне) протянул одну Ленке.
-Мерси. – Она села на стол рядом с Толиком, сверкая красивыми ножками.
Они были женаты около года. Толик в накуренном виде походил на Боярского в роли д’Артаньяна с прищуром Ленина из «Человека с ружьем», без накурки… Как давно это было! Он был подающим надежды художником и известным в нужных местах халтурщиком, так что, присущая талантам бедность, обходила их стороной. Богатыми они, правда, тоже не были, но жили вполне.
Ленка была Дюймовочкой. Небольшого роста, миниатюрная, с красивыми длинными волосами, которые красила в черный цвет, красивым лицом и огоньками в глазах. Ленка была оторвилой.
-А что у нас там? – Толик потянул пояс халатика.
-Нет. За пять минут я не хочу, а времени уже нет. Пора заботиться об экстерьере.
-У тебя обалденный экстерьер! Если бы я был реалистом, я бы рисовал тебя.
-Но ты же говорил, что каждая картина – это цветовое воплощение твоей ко мне любви.
-Да, но любовь – это чувства, а ты объект любви. Это как автомобиль и езда.
-Ты так забавно говоришь автомобиль.
-Сейчас для того, чтобы быть оригинальным, достаточно правильно произносить слова.
-Ой, сейчас уже Танюха зайдет, а я еще не одета!
-Надеюсь, на папироску у тебя найдется немного времени?
-Взрывай.


-Алло, Жорж?
-Смотря для кого.
-Это Юрий.
-Тогда на 75,5% да.
-Мне нужна дружеская мужская помощь.
-Это на Новый год?
-А что, на Новый год друзьям помогать уже не принято?
-Ну, я могу помочь добрым советом.
-Приходи.
-Когда?
-Сейчас.
-Сейчас?
-А когда?
-Ну ты даешь! В такую погоду, без моральной подготовки…
-Ты мне в доме нужен.
-И чего ради дружбы ни сделаешь!
-Ты лучше сделай.
-Хорошо, жди.
Дождь сразу ударил в лицо и забрался за шиворот, несмотря на заранее приготовленный зонтик.
-Ну ты и ходишь! – Встретил его Юрка.
-И это вместо благодарности за мой нечеловечески мужественный поступок. Я бы даже сказал, героический, если бы не был скромен, в хорошем, разумеется, смысле слова.
-Я тебя больше часа жду.
-А как ты хотел? Надо было приготовиться, найти нужную экипировку, подготовить себя морально. И потом, я шел против ветра, а это, сам понимаешь, тоже надо учитывать.
-Ты как будто на полюс собирался.
-На полюс, не на полюс, но в пути всякое может случиться.
-Из соседнего подъезда?
-Людей вон в собственных квартирах похищают.
-Так то ж людей.
-А я значит дерьмо.
-Судя по тому, как ты ломаешься…
-И ты всегда дерьмо на пороге держишь?
-Проходи, угощайся тапочками. Кофе будешь?
-Может сначала к делу?
-Тогда прошу.
На столе своей участи ожидала бутылка коньяка и блюдце с лимончиком, заботливо порезанным и посыпанным сахарком и кофе.
-Чего же ты сразу не сказал?
-Ты бы тогда прибежал слишком рано.
-Я всегда знал, что ты подлый.
Юрка достал две рюмки маминого хрусталя.
-А Танюха не будет?
-Ее нет. Они с Ленкой подались в парикмахерскую.
-Это к лучшему.
-А Светка чем занимается?
-Раскладывает пасьянс из нарядов. Такова уж их бабья доля.
-Это у твоей от нехрен делать.
-Да лишь бы ко мне не лезла.
-Вот они – радости семейной жизни.


-Зайдем? – Они проходили мимо дома, где жил Сергей.
-А успеем? – Спросила осторожная Танюха.
-Куда они без нас денутся!
Сергей встретил их в старых джинсах и затрапезной майке. Да и не брит он был дня три.
-Фу! – Ленка кинулась к нему на шею, - Не бритый… Только не волосы!
-Что за кортасаровщина?
-Знаешь, сколько эта прическа стоит? Кстати, ты мне ее и подарил на Новый год. Кроме цветов и подарка, разумеется.
-Водки или шампанского?
-Давай водку. Наши мужья из эстетских побуждений набрали столько шампанского, что я еще месяц им писать буду.
-А я вообще шампанское не люблю. – Добавила Танька, - От него потом весь вечер пучит, а кругом люди, люди.
-А ты учись тихо.
-Пошел ты!
-У меня тетя сегодня окончательно поехала. – Начал повествование Сергей после первой, - Звоню ей по телефону. Алло, говорю. А она сразу: Ой! Коля! Ты, что ли? Ты же умер! С того света звонишь? Как там у вас? Да ни с какого, говорю, ни с того я света, а с самого, что ни на есть с этого. Звоню вас с дядей Федей с Новым годом поздравить. Так ты за Федей?! Забрать его хочешь? Пора готовиться? Да ни за кем я не пришел! С Новым годом! Живите долго и счастливо.
-А мой племянник в детстве отмочил, - переняла инициативу Ленка, - Было ему лет пять. Получил он тогда за что-то. Сидит, надулся, а потом заявляет: Мать, говорит, я знаю, ты плохая. Это ты Ленина убила.
Мы устроились на моем любимом диване, который служил мне ложем, письменным столом, гостиной, образом жизни, способом существования. Любая из известных или подозреваемых человечеством категорий проходила через диван. Это была та точка опоры, о которой в сердцах мечтал Архимед, чья фраза дожила и до наших дней. Но такова ирония жизни, что точка опоры необходима лишь тем, у кого ее нет, но стоит только обзавестись Диваном… Нет, не жалким приспособлением для спанья, а ДИВАНОМ, как символом бытия, и переворачивать уже ничего не хочется, а хочется девочку, да под водочку, и…
Мы возлежали среди подушек, которые я собрал со всей квартиры. Водка в сопровождении закусок была отправлена на пол, к груде прочего хлама, который я просто сгреб туда с дивана, и теперь бутерброды, соленья, грибочки, рюмки мирно сосуществовали с бумагой и женскими ботинками, с которых вода, как и с распустивших хвосты зонтиков стекала на ковер. Прямо как шлюпка после кораблекрушения. И дрейфовали мы среди обломков с последней пачкой папирос, а сигареты я не терпел у себя в доме принципиально, на всех.
Для полной достоверности не хватало лишь неторопливого ритмичного покачивания, когда характерное поскрипывание воспроизводит почти со 100% достоверностью скрип мачт, по крайней мере, в отечественном кинематографе, что не может не наводить на определенного рода мысли, возбуждающие аппетит.
Девчонки рассказывали о своем походе в парикмахерскую, о бабе с грязными, не мытыми ногами в несвежих колготках, припершейся на педикюр и лезшей без очереди. О маникюре, как Ленку жестоко порезали (неизвестно еще как дезинфицированными) ножницами, бедная девочка, и как она тряслась в кресле у в задницу пьяной парикмахерши, у которой Новый год был уже в самом разгаре.
-Не сильно похабно? Нет? Чего молчишь?
-Замечательно.
-Врешь ты все.
-Да не вру я.
-Чего тогда сразу не отвечал?
-Разглядывал.
-Там они уже все готовые, а Марина (та самая парикмахерша) вообще на ногах еле стояла. Я боялась уже, как бы она мне кроме волос чего не отрезала.
-Ничего. Ван-Гог вон себе ухо отрезал, и ничего.
-Да ну тебя, тебе смешно.
-Могли бы и уйти.
-И остаться на Новый год без прически?
Ленка развалилась поперек дивана, собрав добрую половину подушек, и гладила мое лицо своими отпаренными напедикюренными ножками в черных колготках. Ножки пахли лаком и мылом. Я прижимался лицом к ее ступням, целуя в миллионный раз ее пальчики, пятки, подошвы…
-А ты меня все-таки любишь. – Сказала вдруг она.


Продукты, чтобы сильно не напрягаться, решено было отвезти заранее, и теперь в машины осталось погрузить только горячее в виде полуфабрикатов, праздничные наряды и торт. Ну какой же праздник без торта! Ехать решили на двух машинах: на новенькой Юркиной «Десятке», где разместились Юрка, Танюха, Жорик и Светка и на стареньком «Опеле» Толика, куда кроме Толика с Ленкой погрузили все оставшиеся вещи. Новая машина – это все-таки новая машина, тем более что Толик врубал джаз, да так, что стекла готовы были повылетать. Для него в джазе заключался целый Мир во всем его многообразии. Благодаря джазу он погружался в то состояние всеведения, когда музыка начинала восприниматься как тактильное ощущение, свет становился густым и тягучим, как сироп, а рука сама находила кисть. Тогда-то и появлялось Нечто.
Ехали медленно. Толик вообще не любил рысачить в дождь, а Юрка был под коньяком, и слушал он самое настоящее, черное, как крепкий кофе, регги, хотя понятно, что кофе скорее коричневый, но уж больно привлекательное сравнение, и это регги завещал великий Джа. Под такую музыку нужен кабриолет – шаланда метров одиннадцать, хозяйский косяк в зубах, и ехать по ровной широкой дороге километров тридцать в час, никуда не торопясь и пропуская пешеходов.
Паром, а дача находилась на острове, торчал на той стороне целую вечность, но из машины выходить не хотелось, как не хотелось и приоткрыть хотя бы одно окно, несмотря на то, что курили все разом. Наконец, огласив округу страшным воем, и пустив по всем правилам драконьей этики черный дым, паром отправился за добычей. Заглотив всего лишь пару машин, зима – холодное время, он, недовольно бурча, отправился в свое логово, переваривая по пути добычу, чтобы, прибыв, тут же освободить чрево…
Наконец подъехали к даче. Дача была такой, какой и должна быть настоящая дача. Небольшой (по нынешним меркам) двухэтажный дом с большим двором и гаражом на две машины. Немного грядок, ну там лучок-петрушка, клубника-малина, виноград. И все это среди деревьев. Много-много деревьев, фруктовых и не очень.
И вот машины в гараже, вещи в комнатах, спальни разделены, и вся компания в гостиной, где нас встретил горящий камин.
-А тепло в доме.
-Со вчерашнего дня топим.
-А не страшно было камин бросать?
-Камин тут не при чем. Он исключительно для любования огнем, а топим мы газом. ОГВ в подвале.
-Первым делом надо немного того, а уже потом можно и столом заняться.
Идея тут же нашла единогласный отклик, и в потолок полетела пробка.
-За победу социализма в Макондо!
-Ура!
Пока накрывался стол, обсуждались последние детали новогоднего сценария, а именно: никакой урбанизации, только свечи, никаких радио и TV, что мы президента не видели. Никакой прозы – все только в стихах. Влияние ХХ века просочилось в виде магнитофона, без которого… но его решено было большинством голосов считать оркестром. А стол тем временем оказался накрытым, и пора было идти переодеваться и принимать соответствующий...


Стоит принять только одно предположение, и ты уже на крючке, а счастливый или не очень рыболов-логика уже подсекла тебя и тянет на берег, и поздно уже распускать плавники и биться о берег. С логики не соскочишь. И как только я согласился с тем, что паром – это мифическое животное, пожирающее пассажиров, как уже никуда мне не деться оттого, что там, на другой стороне происходит процесс дефекации, и мы превращаемся в не переваренные остатки или дерьмо, как и все вокруг, что уже радует.
-Приехали. – Говорит Юрка, и в лицо бьет свежий… удивительно, пол часа от города а воздух… из открытых дверей валит дым, что еще делать в пути. У Юрки мама молодец, соображает. Купили развалюху с четвертью гектара земли, чтобы было где развернуться. А то строят: пять соток дом, сотка забор, и пялятся друг на друга окнами.
В доме тепло.
-Со вчерашнего дня топим. – Говорит Юрка и разводит огонь в камине. В гостиной шикарный камин, отделанный камнем.
-Сколько у вас уже эта дача? – Спрашиваю я.
-Да лет десять, если не больше.
-За это время могли бы и доштукатурить.
Юрке сейчас не до шуток. Ему надо разложить пасьянс из вещей, гостей выпивки, а он в таких вопросах проявляет излишнюю серьезность. Но вот мы распределены по комнатам, вещи разложены, и все готовы к бою.
-Предлагаю сначала выпить. – Говорит Толик, и он прав, как всегда прав.
Дружное ура, пробка летит в потолок и шампанское льется в стаканы, до бокалов еще не дошла очередь. Бутылка отправляется под стол. Старт дан.
-А где Елка? – Спрашивает Ленка, зарекомендовав себя тем самым поборницей традиций.
-Сейчас.
Через минуту Юрка, пыхтя, приносит большую деревянную кадку, в таких бабули раньше разводили алоэ, с елочкой, сантиметров 60 высотой и бухает ее посреди стола.
-Какая прелесть!
-Еще не все. – Юрка долго тарахтит хламом в чулане под лестницей. – Есть! – Он победоносно извлекает на свет коробку из-под обуви с елочными игрушками. Миниатюрными, подстать дереву.
-Опасность засухи! Опасность засухи! – Надо быть Толиком, чтобы издавать ртом такие мерзкие звуки.
-А не часто? – Строго спрашивает Светка.
-Не нравится – не пей.
-Сам не пей.
2:0.
Дальше идет облачение. Платья, костюмы, сорочки, галстуки… Все необходимые атрибуты игры во взрослых, в классность… Время, и мы идем к столу.
Ты в черном платье с разрезом, этим милым трюком для привлечения внимания к ножкам, а у тебя очаровательные ножки, в черных колготках и черных миниатюрных туфельках… твои туфельки почти помещались на моей ладони, а у меня небольшие изящные руки, я называл тебя Золушкой… Рядом с тобой муж. Гордый собой светский львенок. К тому же он мой друг… Но ты всегда была умной девочкой, а он, безусловно… Я даже к этому был готов, и когда ты мне сообщила…
Мы садимся за стол, открываем шампанское, теперь уже вполне официально, и Юрка…


-Пусть пьяные волки на шпильках ходят – Сказала ты, надевая ботинки на сравнительно небольшом устойчивом каблучке. Нонконформистка, ты надела строгий, почти мужской брючный костюм, мужскую белую сорочку и повязала по-мужски галстук. – Поможешь? – Ты положила ноги на тумбочку возле кровати.
-Только бабы способны так над собой измываться, - поддержал я ее, завязывая шнурки.
-Это потому, что мужики все еще остаются дикарями и ловятся на блестящую мишуру. Спасибо. Мужская же мода говорит как раз о том, что мы уже достаточно поумнели, чтобы оценивать содержание.
-Наших кошельков?
-Не совсем. Деньги – это конечно да, но не совсем. Необходимое, но далеко не достаточное условие, если ты еще помнишь что-нибудь из логики. Рай в шалаше может, конечно, быть раем, если рядом припаркован «Мерседес» с полным баком, являющийся связующим звеном с милым гнездышком комнат так…
-Когда мы жили с родителями, ты обожала шалаши.
-А кто тебе сказал, что в них был рай? Скорее бегство из одного круга ада в другой, с менее строгим режимом.
-Давай? – Я достал уже забитую папиросу.
-Договорились же до Нового года.
-Да ну их. Нихрена не понимают. Им бы все, как у людей.
-А тебе?
-А мне, чтобы по кайфу.
-Куда же от тебя наркомана денешься. Только я хочу паровоз.
Наши уста слились в опосредованном, через трубку мира, поцелуе, даря друг другу теплый, терпкий дым, приносящий иллюзию ложного благополучия, как было написано в каком-то пособии для подростков, право, бесполый вариант соития через картонный макет яйцеклада… но ты щелкнула пальцами, так и не дав развить мне метафору в духе старика Зигмунда. Мы меняемся ролями, и вот уже я стал жаждущей оплодотворения яйцеклеткой, втягивающей в себя…
-Паровоза?
-Нет, я лучше так. Слишком она какая-то…
-Эта с шоколадным табачком.
-Каким?
-С привкусом шоколада.
-Который уже кто-то ел.
-Дурь Котовская. Что с ней ни делай, все равно говном прет.
-Твой Кот - говно, и дурь у него говневая.
-Не скажи, прет, что надо.
-Пойдем, что ли?
За столом серьезный Юрка долго толкал тост в стихах. Согласно единогласному решению, любые выступления в прозе будут пресекаться на месте. Жорж пялился на Танюху. До сих пор не угомонится. Поразительная слепота: они уже к свадьбе готовились, а он все еще не догадывался… Я, наверное, такой же. Ну и хрен с ним. Так проще живется. А Таньке нравится. Цветет девка. Ну и тост. Скука, как на собственной свадьбе.
Родители понаприглашали родственников со всего света. Мы с тобой никого и звать не стали. Только дружок с дружкой, да музыканты свои. Друзей мы решили потом собрать, уже после торжественной панихиды по случаю бракосочетания. Я тогда не стал мелочиться и наварил молока с самой, что ни на есть… Помню, Дима превратил Семь-сорок в вариации на тему Брейкера, а потом схватился за голову и кричал, что клавиши разного цвета и играть на них невозможно. Благо, все уже были пьяными. А я весь вечер конструировал эмблему MTV в тарелке. Потом я с дружком, дружкой и музыкантами, ты куда-то делась, пили водку в теплице, закусывая свежими, прямо с грядки огурчиками, а Дима лазил по полу в поисках цвета брюк, пока к нам не ворвалась твоя трагически замужняя тетя, дескать, невесту украли, выкуп требуют.
-Есть захочет – прибежит. – Произнесли мои губы независимо от меня.
Мы продолжили пить водку, но теперь уже с тетей, которая горько рыдала по причине своей тяжелой бабьей доли. Я подсунул тете урода вместо сигареты, и ее горькое лицо стало сводить неудержимым хохотом, сменяющимся слезами с периодичностью правильной синусоиды. Но вот Дима возвратившийся из астрала, крепко сжимая в руках сбежавший от него цвет штанов, ибо брюками это уже назвать невозможно, и предложил тете утешение прямо на месте. Тетя была и впрямь ничего. Лет на пять старше нас, симпатичная, несмотря даже на свой трагизм. Помнится, он порвал ей колготки в клочья…
А ты, уставшая ждать выкуп, тут же начала нас стыдить, дескать, устроили тут с замужней женщиной… А муж уже заметил ее отсутствие, и может застать на месте преступления, и мы сами находим мужа и пьем с ним, пока повеселевшая тетя не возвращается к столу…
Юрка закончил речь.


Не успели мы выпить, как Толик, накуренный до состояния зомби, несмотря на то, что до полуночи объявили дом безъядерной зоной, и ушедший глубоко в себя во время тоста, вдруг ни с того, ни с сего, как-то неестественно оживший, вскочил так, что стул полетел вверх тормашками, и заорал, как оглашенный:
-Шарики!!!
Шарики – это его конек. После того, как лет в 17 он переболел трепаком, его мама, на редкость прогрессивная женщина, приволокла домой килограмм пять презервативов всех цветов и размеров, которые Толик в годы талонно-промышленного голода менял на дурь и деньги, а потом что только с ними не делал.
В прошлом году они устроили с Димой праздник для Диминого сынули, которого бывшая жена оставила Диме на пол дня. Толик тогда приволок штук тридцать любовных резинок, которые они с Димой и надували всяческим образом, стараясь смоделировать соответствующий орган во всевозможных ипостасях, к величайшей радости сынули, который был в состоянии близком к детскому оргазму.
-А у меня шарики! – Радостно сообщил он деду (Диминому папе), который зашел проведать Диму.
-Какие у тебя шарики! – Начал, было, он и осекся.
Жорик смотрел на Тебя голодными глазами бездомного пса. Все еще никак… Наверно, я должен был бы ревновать, тем более что тебе всегда нравилось внимание, но я оставался спокоен. Не ревнуется как-то к бывшим поклонникам и обманутым мужьям. Они не в счет. А вот Светка ненавидит тебя чистосердечной лютой ненавистью.
Я тебя вообще ревновать не умею. Днем ты идеальная супруга, хозяйка… Но ночью. Ночью ты отворачиваешься к стенке, и все. Но это поправимо…
-Шарики! – Завопил коматозный Толик.
-Договорились же
Стихами говорить. – Язвительно вставила Светка, которой надо было на ком-то оторваться.
-Считай мою речь белыми стихами. – Толик усиленно шарил по карманам, - Для меня образец поэзии – это Заратустра . Вот…
Он достал пачку презервативов и принялся их надувать. Первый лопнул почти сразу, и его разорвавшийся на несколько частей трупик залепил Толику лицо. Второй вырвался на свободу и, описав почетный круг под потолком, приземлился в блюдо с салатом.
-Вот сам его теперь и жри! – Светка совсем забыла о поэзии.
-Ну и не ешь,
Раз он тебе х…евый! – Толик победоносно посмотрел на Светку
-Подумаешь,
Нашла себе проблему. – Ленка двумя пальцами взяла презерватив, демонстративно облизала и бросила в огонь.
-Я думаю,
Что время снова выпить. – Решил я залить вином разгорающийся скандал.
-На Новый год
Не стоит нам ругаться, - поддержала меня Ленка, -
Ты прав,
Так откупорь бутылку.
-И все-таки
Пора пустить по кругу
В знак мира
Между нами трубку мира. – Толик прикурил папиросу от свечки.
-Но мы договорились…
-А если полночь
Вдруг застанет нас
Смертельными врагами?
-Ну и гадость! – сказала Светка и осушила полный бокал шампанского одним махом.
-Не горячись. – Предупредил ее Толик.
-А я хочу танцевать! Пойдем. – Ленка врубила магнитофон, и, схватив меня за руку, буквально выдернула из-за стола.


-Ну и качество! – Сказал я, когда презерватив лопнул, почти не познав воздуха.
-Демографический кризис, че, - Толик обожал Кортасара, - катастрофически низкая рождаемость. Надо же хоть что-то делать.
Конечно, мы договорились разговаривать только стихами, но даже сам Шекспир позволял себе временами отпустить фразу другую в прозе. Не тягаться же нам, да еще в приватной беседе.
Второй угодил в салат, и Светка, закипающая от одного Танюхиного вида, а тут не нужна никакая интуиция, не говоря уже о тонкой женской, тут же испустила пучок ядовитых лучей по всем правилам дивергенции, но Толик оказался идеальным зеркалом, и если бы не Ленка…
В конце концов, мы запустили по кругу косяк, после чего Ленка (умочка!) врубила музыку и вырвала Юрку из-за стола - дантист, вырывающий зуб. Светка, вопреки всем законам логики, схватила Толика в охапку, и мне ничего не оставалось, как пригласить тебя, моя милая. Я тут же ощутил желание, как будто не было ни Юрки, ни Светки, ни твоего… Яд слов… Самый страшный яд слов… Как липучка для мух, в которой мы вязнем ежеминутно: долг, честь, совесть, принципы… Каждое слово – еще одно ведро липких густых помоев, связывающих крепче любых веревок…
Ты была рядом. Я обнимал тебя, вдыхал запах твоих волос, твоих духов, чувствовал тепло твоей плоти. И в то же время между нами была непробиваемая стена, НЕВОЗМОЖНОСТЬ. Я тут же вспомнил старину Тантала. Я все бы отдал, чтобы снова… с тобой… без этой стены, без этой демаркационной линии, которая… Но все, что мне остается – это обнимать тебя вот так, как посторонний, да еще дружеский поцелуй по праздникам…
Светка, ревнивая, как иудейский Бог, демонстративно заигрывала с Толиком, который к тому времени совершал восхождение на небеса.
-Пригласи жену, иначе она глаза мне выцарапает. – Сказала ты с улыбкой победительницы.
-Я не танцую! – Буркнула Светка, но ты же знаешь, бунт подавляется силой, и я одариваю (слово-то какое!) тебя поцелуем, в котором вся страсть и невозможность, все та же гребаная невозможность, поцелуем, который предназначался… Я шепчу чужие слова любви, в чужие уши… И твое напряжение, этот переменный ток меняет полярность. Все правильно, скандал – это вариант секса.
-Б…! Колготки! Пойдем поможешь.
Хищница, ты хватаешь добычу и тащишь в нору, упиваясь вкусом крови. Поцелуй, еще, еще… Пиджак уже на полу. Рубашка. Пуговицы летят в разные стороны. Но с тобой так нельзя, и я осторожно снимаю платье. Кто придумал эти лифчики! Шея, грудь, живот, пупок подробнее. Осторожно, колготки! Блин! Кругом одно застежки! Но все, твои туфли чернеют на моей рубашке, колготки, это знамя, со всеми почестями отправлено на стул. Трусики… Дай сюда! И я пробую тебя на вкус, начиная с пальчиков ног, и, заканчивая… Я погружаюсь ртом в твою, слизывая до последней капли, не забывая и про попочку, пока ты не притягиваешь меня за волосы. Выпачкался. Ты промокаешь мои губы трусиками, пахнущими…
-Скоро полночь.
-Одень меня.
Опять застежечки, пряжечки, да знаю, колготки, туфли, которые не хотят застегиваться на ту дырку, моя рубашка, ставшая распашонкой, благо, галстук широкий, пиджак.
-Поцелуй меня…


…я чувствую твой взгляд всем телом. Ты любишь меня. Любишь глазами. Любишь, как тогда, раньше. Любишь страстно, безудержно и в то же время нежно, будто бы и не было этих лет…, хотя каких лет, прошло года полтора, не было свадеб, не было моего…
Но я замужем, ты женат, ради завтрашнего дня… И твой взгляд разбивается о самую прочную из преград, о ради, о завтра, о здравый смысл, о разумность, и ты остаешься там, с той стороны, мой милый мальчик, а сюда проникает лишь твой взгляд, как свет далекой звезды. Я вновь чувствую, как ты опускаешься передо мной на колени, как тогда, и нежно ласкаешь мои ноги, а твои друзья…
Во мне все горит, как будто ты вновь целуешь меня, и я хочу тебя, и это желание разрывает тротиловым зарядом толщу искусственного льда, который я так старательно насыпала, или насыпают снег?… И все, что мне надо сейчас, это чтобы ты подошел ко мне и взял…
Светка, а она совсем не дура, даже когда прикидывается, готова меня испепелить взглядом, но что я могу? И ты приглашаешь меня танцевать. Ты лед и пламень одновременно. Такой приличный снаружи, и такой пылающий изнутри. Я отталкиваю тебя, заставляю идти к жене, потому что больше не в состоянии…
Ты хватаешься за нее, как за последнюю соломинку, выплескиваешь свою страсть, и вы уходите, придумав какую-то глупость о колготках, и теперь, когда тебя больше нет рядом, я могу признаться себе, что хочу тебя, любимый мой… Да, любимый, как я не пыталась забыть это слово…
…которое я положила вместе с тобой на жертвенный камень кровожадного бога Завтра, гребаного Завтра, ради которого я и вышла замуж, устав от нищеты в родительском доме, нищеты и извращенной гордости родителей-интеллигентов, этого эксгибиционизма, родного брата эксгибиционизма нищих, обнажающих зловонные язвы. А наш с тобой брак был бы катастрофой…
Я выпиваю залпом шампанское, наливаю еще, высаживаю несколько сигарет, одну за одной, до икоты, до тошноты, до физиологического отвращения, и, получив этот своеобразный пропуск, накидываю первую попавшуюся куртку и выхожу под дождь.
Холодные капли бьют по лицу, и это разрешение для других капель, но я ухожу под навес: прическа и все такое… Господи, даже здесь я остаюсь собой! Холодной, практичной, несмотря на… А на что несмотря? На что? Да я и жалею о тебе, как о любимой игрушке. Приходишь в родительский дом, а там мишка, и накатывает на тебя…
Но пора возвращаться в дом. Скоро полночь. За столом одинокий буддоподобный Толик строит башню из куриных костей. Эйфель ты мой новогодний! Где все? Но ты далек от нашей мирской или мерзкой суеты, тебя не волнует бог Завтра…
-А мы смотрели коллекцию. – Говорит Юрка с глупой улыбкой на лице, а из-за его плеча выглядывает Ленка. Очередная звездочка на фюзеляже. Тем более что никаких коллекций у нас нет, да и никогда не было.
-Чертовски здорово! Тебе везет.
Бесстыжая ты, Ленка.
Да ладно, смотри на здоровье Юркину коллекцию из одного предмета, другого у него нет, извини. А мне не это, мне Завтра, гребаное Завтра для детей, а у меня будут дети, для меня… А там заведу любовника, как Ленка, но только не тебя, извини. Это все равно, что под себя гадить. Прячь, не прячь, а вывалится в самом неподходящем месте, и уж вони тогда будет…
Но скоро полночь. Вы возвращаетесь, и на твоей рубашке значительно поредели пуговицы, а Светкино платье… Но вот уже Толик демумифицировался и держит в руках бутылку в состоянии готовности №-1, и мы все смотрим на часы, которые вот-вот пробьют полночь, этот Рубикон Новогодней ночи.


Мексиканщина ворвалась в наш дом, как в черно-белых фильмах ЧК в квартиры контрреволюционеров. Сначала Жорж, сочащийся неразделенной любовью. Пьеро ХХI века. Голодный взгляд на страдающей мордашке. Естественно, такое не может не радовать или, по крайней мере, не веселить. Танюха же с жестокостью кошки, намывающейся в сантиметре от лязгающего зубами собачьего рта (цепь-то не безразмерная), наблюдала за Светкиной истерикой, и даже прислала ей помилование, царский жест, в лице законного супруга, который, шморгая носом и утащил ее в спальню. Так поверженная на землю соперница коварно воспользовалась твоим милосердием и нанесла сокрушающий удар в спину. Голливудский стандарт. Готовая разреветься Танюха вылетела на улицу, предварительно списав в архив почти полную бутылку шампанского и с пол пачки сигарет.
У Жорика со Светкой, надо полагать, острый приступ семейного счастья, а Толик…
И была еще ты, страстная и живая, с горящими пороком глазами и улыбкой совратительницы.
-Показать тебе мою коллекцию?
-Давай.
Я завожу тебя в ближайшую комнату, и мы ведем себя будто давние любовники, встретившиеся после разлуки. Не прекращая ни на мгновения целоваться, мы срываем друг с друга одежду. Твои груди…
-Больно!
-Прости, милая…
Я нежно, едва касаясь губами и языком, ласкаю твои соски, которые так и тянутся за лаской…
Ты уже на кроватки, и я стаскиваю с тебя брюки и трусики, наслаждаясь открывающейся моему взору панорамой. И я пробую тебя на вкус, сантиметр за сантиметром, пока не возвращаюсь к твоим губам, и ты направляешь мои действия.
-Тише, не спеши…
Скоро полночь, и мы возвращаемся в гостиную. Толик, этот снежный человек, играется с куриными косточками. Ты куришь, нервно теребя зажигалку, и я не нахожу ничего лучше, как сказать, что показывал Ленке коллекцию, хотя я сроду ничего не коллекционировал. Тебе плевать. Твои мысли заняты им. Кто-то нашел твою закопанную на черный день косточку, твою старую игрушку, которая давно уже покрылась толстым слоем пыли, но это ТВОЯ игрушка, а ты даже колготки штопаешь, чтобы можно было носить их под брюками, Хотя на твои карманные расходы выделяется сумма, превышающая годовой бюджет твоей семейки. И ты вне себя от радости. Негодование оскорбленного собственника. А что до моих любовных шалостей… Наш брак и создан то был, как договор о сотрудничестве и ненападении, ничего не имеющий с личными отношениями брак. Тебе нужна была красивая жизнь, шмотки, рестораны, светские рауты. Мамочка хотела меня слегка приструнить, да и пора, как она считала, а ты как нельзя, кстати, годилась для приличного фасада. Я… Я был не в том положении, чтобы ругаться с мамочкой.
Влюбленные возвращаются из своего гнездышка. Пора…


Вы когда-нибудь чувствовали себя Богом? Режиссером? Директором картины? Зрителем? Я был во всех этих ипостасях одновременно. Глаз, созерцающий драматическое действо, разворачивающееся по неким литературным законам…
И вот начинает выстраиваться любовный многогранник, правильная пентаграмма (я не в счет), домашняя звезда Полынь, охватывающая всех нас своими щупальцами. Есть так же глобальная проблема, достойная Толстого, а именно дождь. Вечный Промозглый дождь, символ гнева Богов, взалкавших кровавую жертву, без которой увы…
Обман, интрига, страсти… Сначала некий турнир двух очаровательных фурий. Победительница получает право на первородный грех. Проигравшая отправляется в изгнание и оказывается обманутой сама. Таков закон жанра. Обманутой моей супругой и своей лучшей подругой в одном лице. Для того и существует под небесами дружба.
Но кто же будет яблоком раздора? Юрка, Жорж, Танюха, Ленка, Светка? Моя милая Ленка – сексуальная, а лучше сказать, сексофильная филантропка. Число пять говорит о возможных вариациях. И кто пойдет на заклание? Кто отдаст себя утреннему снегу? На чьем челе скрытая от взора смертных печать? У кого джокер? Но первый кон уже сыгран, и карты вновь возвращаются в колоду, хотят они того или нет. Рука крупье занесена над столом, и вот уже с улицы вернулась Танюха, оставшаяся без сладкого и думающая, что это финиш, глупая, глупая, глупая… А вот и Юрка с Ленкой. Все верно, глупые лица, дурацкие фразы, мятые костюмы… И, наконец, влюбленные. Надолго ли?
Полночь! Молния рваной раной рассекает небо, и тут же бьет оглушительный гром, рядом видать жахнула. Тут же порыв ветра распахивает окно и задувает свечи. Романтический мистицизм прошлого века или старина Рассел со своей «Готикой», превращающий нашу трагедию в жалкий ремейк.
Светка роняет бокал и с душераздирающим криком выскакивает из дома. Четырехугольник, одна из самых неустойчивых фигур, распадается на свору гончих или борзых (ничего не понимаю в собаках), которая пускается по следу.
Что ж, иногда лучше оказаться в гробу в начале пьесы, чтобы, воскреснув в финале, рассказать о своем коварном замысле, или опии, подсыпанном в вино для розжига души.
Я раскуриваю папиросу, глотая ядовитый дым, декорирующий тенями и без того сумеречное сознание, но это уже диагноз, непозволительный для нашего жанра. А теперь пора искать гроб. Я встаю, изрядно шатаясь, надо спешить, пока меня не догнала последняя доза, и отправляюсь в комнату. Раздеваться уже нет сил, тем более что покойник подается на всеобщее обозрение одетым. Остается только приладить свечу. Я закрываю глаза и отправляюсь по ту сторону времени и пространства, жизни и смерти, добра и зла, богодьявола, ибо это одно лицо…
Но нет мне покоя в этом доме! Кто-то стучится в дверь, и я, словно фамильное приведение восстаю из мертвых, чтобы…
Человек в камуфляже заводит заботливо закутанную в ватник Светку, дрожащий комочек грязи. Бездомный котенок, да и только.
-Подождите секунду. – Говорю я, сам не зная кому из них.
Я пускаю горячую воду в ванную и возвращаюсь к гостям.
-Шампанского?
-Да можно…
Мы выпиваем за знакомство и за Новый год, и парень, сославшись на работу уходит. Скромный такой, воспитанный. Ты докуриваешь, и я веду тебя в ванную. Никаких вопросов. Никаких ответов. Превращаясь в ночную сиделку, начинаю тебя распаковывать. Остатки платья, невменяемый лифчик. Туфли сходят с твоих ног двумя бесформенными кусками грязи, но взором опытного археолога я вижу, что с туфлями как раз все в порядке, и они, как и ты просто жаждут воды. А вот колготкам и трусикам повезло меньше.
-Откисай.
Я переношу тебя в ванную, а сам забираю твой хлам. Тряпки летят в мусор, а выстиранные туфли сохнут под батареей. Разведка приносит огромное махровое полотенце, с которым я возвращаюсь к тебе, купаю тебя, заворачиваю, как маленькую, в полотенце, и несу на руках в спальню. И ты уже в постельке, моя странница. Я наклоняюсь, чтобы…, но ты не хочешь меня отпускать.
-Останься. – Шепчешь ты, - Иди сюда…


Мы считали ворон. Точнее секунды. Десять, девять, восемь… Шампанское закипало в бокалах. Ноль. Яркая вспышка и сразу за ней оглушительный раскат грома. Распахнулось окно, и сильный порыв ветра задул свечи, словно именинник на праздничном пироге. Все застыли на месте, кроме пламени в камине, которое металось, как взбесившаяся балерина, от ветра. Тени совершали чудеса акробатики. У меня открылось второе зрение. Как во время медитации с использованием зеркала, когда вместо своего отражения видишь вереницу всевозможных лиц, от смешных до ужасных. Вы были ужасны. Мертвые раздувшиеся лица со следами тления, пустые глазницы. Глаза Толика наоборот светились каким-то неземным, мертвым, леденящим душу пламени, и когда он несколько раз в подряд выкрикнул: «Кровавая жертва! Кровавая жертва!» вы посмотрели на меня, ощупывая чернотой своих глаз.
-Кровавая жертва! – Повторили вы хором. Покорные рабы господина Дьявола…
Я мчалась напрямик, не разбирая дороги, несмотря на кусты, деревья, заборы. Я падала, вскакивала и бежала вновь. Мое платье разодралось. Грязь набилась, куда только можно, но я не замечала этого, как не замечала и хлещущие по лицу ветви. Я жила инстинктом, который говорил мне: Беги! И я бежала, пока могла, а сзади, по следу шли жаждущие крови монстры.
-А ну стой!
Кто-то сильный схватил меня за плечи. Наверно, я что-то кричала и вырывалась, потому что он с силой встряхнул меня несколько раз.
-Стой говорю! Ты кто такая?
Он пах табаком и водкой. Живой! В камуфляжной куртке. Охранник. Странно, но его лицо я так и не рассмотрела. Мутное пятно в защитном костюме.
-Пойдем.
Он взял меня за руку и куда-то повел. Я покорно шла следом. У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться или задавать какие-либо вопросы. Он привел меня к себе, в домик охраны, усадил на стул.
-Пей!
Стараясь не разбить зубами стакан (я вся дрожала) я сделала большой глоток и тут же закашлялась. Из глаз полились слезы. Твою мать, спирт! Наверно ожгла себе все, что можно. Спирт оказался волшебным эликсиром, и вскоре, успокоенная приятным теплом, я смогла рассказать ему все.
-Пойдем, я тебя провожу. – Сказал он, - Подожди минуту. Накинь.
На мне оказался ватник, пахнущий почему-то псиной, но сейчас это было не важно. Совсем не важно.
Идти было буквально пару минут. Дольше пришлось тарабанить в дверь, пока заспанный Толик со свечкой в руке не открыл дверь.
-Ваша? – Спросил охранник, как будто я была оброненной кем-то вещью.
-Входите. – Толик посторонился. – Выпьете?
-Да можно…
-Ничего, что шампанское?
-Новый год все-таки.
Мы выпили.
-Я, пожалуй, пойду. – Сказал охранник.
-А это вам с Новым годом. – Толик протянул ему бутылку.
-Да ну… я… - Охранник оказался застенчивым парнем.
-Берите, берите! Возражения не принимаются.
-Спасибо.
-Держи. – Толик протянул мне прикуренную сигарету. – Я сейчас.
Какой ты все-таки милый! Ни вопросов, ни упреков. Прикуренная сигарета, шампанское, как будто я выходила покурить или… Меня наполнило чувство нежности.
-Пойдем.
Ты взял меня за руку и повел в ванную точь-в-точь, как заботливый папочка, усадил на край ванной и начал избавлять от остатков одежды. Милый заботливый папочка. Ты раздевал меня, а я успокаивалась, словно все, что произошло исчезало по мере того, как на пол летели грязные мокрые тряпки. Я была совсем голенькая, совсем-совсем голенькая, но я ничуть тебя не стеснялась. Мне было удивительно легко и спокойно сидеть вот так рядом с тобой и смотреть, как ты колдуешь над ванной, готовя свой колдовской отвар. Только в теплой воде я наконец-таки поняла, что промерзла насквозь.
Ты собрал в охапку мои тряпки и вышел из ванной, и я закрыла глаза. Мне было здорово. Как мне было здорово! Потом ты вернулся, долго тер меня мылом, шампунем, еще чем-то… Потом промыл под душем, и уже совсем чистенькую и тепленькую завернул в махровое полотенце. Когда я была совсем маленькой, меня так купала мама. Ты поставил меня на кроватку, вытер насухо, уложил в постельку…
Мне не хотелось, чтобы ты уходил. Ты должен был взять меня. Взять, как единственную женщину в своей жизни.
Я проснулась от нестерпимого чувства голода.
-Тебе есть что надеть? – Спросил ты, когда я пожелала есть в гостиной.
-Боюсь, что нет.
-Тогда я на разведку.
-Подожди. Прикури мне сигаретку.
Эта сигарета стала вещественной связью, мостом, символом, промелькнувшей между нами…
Ты вернулся с легкомысленным махровым халатом.
-Тапочками тут и не пахнет, а твои туфли пришлось стирать в тех водах. Удивительно, но они уцелели.
-Ты помыл мне туфли?
-Я помыл тебе туфли.
-Ты всем моешь туфли?
-Ты была такой трогательной.
-Дай, я тебя поцелую!
-Надеюсь, ты приехала не в туфлях.
-Там сапоги за кроватью.
-Давай ножки.
Ты надевал мне сапоги, словно венчался на царство, а потом поставил мою ногу себе на плечо и прижался к ней лицом.
-Я есть хочу. Ты забыл?
-Идем.
-Хочу на ручках.
Ты такой послушный, что хочется капризничать еще и еще.
-Будешь?
Ты предложил папиросу, и это посвящение в твое таинство. Странное название паровоз.



-Вот Б…! – Вырвалось у тебя, и мы дружно осушили бокалы.
-Хороший тост.
-Кто-нибудь закроет это долбанное окно?!
Окно! Ветер хлопал створками, как будто хотел сорвать их с петель или разбить стекла. Странно, но ветер не был ураганным или слишком уж сильным. Обычный ветер при грозе, необычный разве, как собственно и гроза, в Новогоднюю ночь. Мы кинулись задраивать люки, свистать всех наверх, полный вперед, и орудия к бою. Наконец, порядок был восстановлен, буря миновала, и мы заслужили пятиминутный перерыв, освященный сигаретами.
-С ней ничего не случится? – Спросила ты, метко посылая окурок в камин.
-Судя по ее физиономии, - поддержал тебя Юрка (вот она, супружеская солидарность), - можно ждать все, что угодно.
-Может, поищем? – Ленке не сиделось дома.
-Будем ловить ее с двух сторон. – Стратегически мыслил Юрка. - Разобьемся на пары.
-Мы туда. – Махнула рукой Ленка и подошла к Юрке.
Судьба вновь свела нас вместе. Мне было хорошо идти вот так рядом с тобой среди впавшего в зимнюю спячку дачного поселка, рассказывать какую-то ерунду, держать тебя за руку.
-Вот б…!
-Что случилось?
-Лужа, блин! Полные туфли.
-Вернемся?
И тут мы поняли, что окончательно заблудились.
-У меня ноги закоченели.
-Сейчас.
Нам повезло. В ближайший же дом можно было забраться через чердачное окно, возле которого человеколюбивые хозяева посадили когда-то давно дерево. Стекло пришлось разбить – ничего не поделаешь. Запутавшись в лабиринте комнат (пришлось пробираться в полной темноте) я добрался наконец до входной двери. Замок, как и предполагалось, изнутри открывался без ключа. Пользуясь зажигалкой как светочем, мы исследовали первый этаж, благо, все окна закрыты стальными ставнями, свет никто не увидит. На наше счастье вездесущая мода на камины пришла и в этот дом, а аккуратные хозяева заботливо приготовили дрова. В холодильнике же стояла бутылка с остатками водки. Я придвинул твое кресло как можно ближе к огню (в разумных, конечно, пределах), а сам устроился на полу у твоих ног.
-Давай ноги.
Я помог тебе разуться и хорошо растер тебе ноги остатками своей, уже пострадавшей сегодня от любви, рубашки.
-Сейчас согреешься.
Я поставил твои ножки себе на грудь и тепло укутал курткой.
-Ты не замерзнешь?
-Нет. Все нормально. Правда.
-Будешь? – ты достала сигареты.
-Прикури мне.
-У меня сосед. Ему уже под 50. – вдруг вспомнила ты, - У него на правой руке от указательного пальца осталась только одна фаланга. Его любимое занятие – ковыряться в носу, причем именно этим пальцем. Я тебе скажу, зрелище…
-Представляю.
Я действительно четко, словно увидел во сне, представил себе этого мужика с пальцем в носу по самую ладонь. Нечто достойное Хармса. Ты продолжала рассказывать, отвлекаясь, чтобы втянуть в себя следующую порцию дыма, а я любовался твоим лицом, на котором отблески огня играли уже с выражением довольства. Камин разгорелся, и мне было уже жарко, но вставать совсем не хотелось. Я словно бы вернулся в наше с тобой прошлое.
-Согрелась? – Я коснулся губами твоих пальчиков, как мать, целующая ребенка в лоб, чтобы определить температуру.
-Перестань.
-Почему?
-Перестань, и все.
-Тебе всегда это нравилось.
-А теперь нет.
-Брось.
-Все уже по-другому. Я замужем, ты женат…
-Ну и что?
-Мне не нужны проблемы.
-Какие проблемы!
-Юрка…
-Да, но он выбрал Ленку.
-Не надо.
-Послушай, это все там, в другом месте и в другое время. Посмотри вокруг. Только ты и я, и никого больше. Я снова у твоих ног, как тогда. Необитаемый остров во времени. Как у Маркеса. У нас есть свой необитаемый остров, и мы не можем уйти просто так. Это преступление против вечности.
Ты продолжаешь шептать не надо, но больше не отстраняешься. Ты закрываешь глаза и гладишь меня своими ножками, сама подставляя их под поцелуи. Я нежно покусываю тебе пальчики, именно так, как ты любишь, и вот уже первый стон… Мы лежим с тобой у камина на ложе из курток, курим, смотрим друг на друга счастливыми глазами. Говорить ничего не надо. Совсем ничего...
-А я бы сейчас выпила.
-Пойдем?
-Будем кричать ау?
-Зачем? Наш ангел хранитель, подаривший все это, выведет нас из леса.
Почившая в бозе рубашка отправлена в камин.
-Идем.
Я закрываю за тобой дверь, и выбираюсь через чердачное окно, как и залез. Тропинка (широкая и заасфальтированная) сама приводит нас к дому.
Светка, как ни в чем не бывало, в одном легкомысленном халатике сидит на столе рядом с Толиком, демонстрируя ему все, что можно, и машет ногами в приступе наркотического смеха.
-Сука! – Я от всей души отпускаю ей пощечину, от которой она улетает в другой конец комнаты. И тут я вижу твои глаза, в которых неприкрытая ненависть и презрение, ненависть и презрение…
Сильнейший удар в ухо сбивает меня с ног. Никогда не думал, что Толик такой сильный.
-Еще ее тронешь, я тебе яйца отрежу! – В руках у Толика нож.
-Толик, не надо! Не стоит из-за…
Я выбегаю из дома…


Да он был под кайфом! – Осенило вдруг меня, - Накурился наш боженька, и решил себя приколом порадовать. Выбрал планетку в стороне, так, чтобы не докучали сильно, но и не сильно далеко – вдруг взглянуть захочется, что там и как. Диванчик рядом поставил. Млечный путь, небось, и есть пыль под диваном. Сядет, набьет папироску, закурит… Наши академики тут как тут: Сверхновая, или еще что… Так вот, закурит он, коньячку нальет с лимончиком, и смотрит на нас, как мы в детстве на жуков навозных. Кинем его в муравейник, и наблюдаем мужество отчаянных парней. Чем не книга Иова? Можно и звук врубить: о чем они там скулят? По накурке весело, небось, нас слушать.
Только лепил он нас не из глины. Что мы, сервиз что ли? Это Петр был камнем. Не тот, Церителевский, что в Питере тусуется, а другой, библейский, который стал главным поповским булыжником, на которого все церкви и взвалили. А в прошлом гульванил он в компании хиппи с другими двенадцатью. Вино попивали, девок портили. А тот хиппи крутую карьеру сделал. В боги подался. Только кончили они все плохо. Забили их моралелюбцы. А жаль. Хорошие были парни.
А мы есть коктейль. Смесь дерьма и повидла. Хорошо сбитая миксером смесь, сбитая до однородной массы. Это только согласно основному закону органической химии: ЕСЛИ СМЕШАТЬ КИЛОГРАММ ДЕРЬМА И КИЛОГРАММ ПОВИДЛА ПОЛУЧИТСЯ ДВА КИЛОГРАММА ДЕРЬМА, а у Господа нашего мы получились. Только пропорцией друг от друга и отличаемся.
Но мы начитались правильных книжек, Где добро побеждает зло, где герои добрые и во всем положительные, а злодеи злые и с противоположным от героев знаком. Не жизнь, а шахматы – либо черный, либо белый. Остальной спектр удален, чтобы не нарушать отчетности.
На Федора же Михайловича у нас аллергия со школьной скамьи. И правильно, нехрен! Нехрен, а то еще думать перестанут и начнут мыслить. Кто же тогда будет Родину любить и светлую жизнь строить? В один ряд его к Добролюбову с Чернышевским, раз в костер не рентабельно. А за одно и Михаила Афанасьевича туда. Ну а братья Аркадий с Борисом вообще не про нас. Пусть в низовом жанре посидят. Нехрен.
И пытаемся мы, а особенно девушки повидло повыбирать, а не выходит. Хороший у него был миксер, да и свет некому вырубать. Постарался на совесть. Так что, либо жрать нам друг друга целиком в существующих пропорциях, либо целиком же и выплевывать. Но мы так не договаривались. Этого мы не подписывали. Вот и получается, что бабы суки, а мужики козлы. Ах, повидло! Где моя большая ложка? А пожевать подольше, так и говнецом отдает, да еще как. Тут нас и тошнит с последующими обмороками и сценами из Мария эстефлер и прочей гадости. Разочарование.
Девчонки удалились в ванную. Пусть похныкают, в порядок себя приведут, покурят. Им это полезно, тем более что без соответствующего импрессионизма на лице они вообще себя не мыслят. Интересно, что женщина предпочтет? Изнасилование или публичное умывание?
Жорик тоже хорош. Ну увели сыр, но Светка тут причем? Тем более что пять минут назад сам утешался, лучше сказать, тешился блудом, п-страдатель. Ну дали тебе, так зачем кулаками махать? А потом еще и дверьми хлопать? Тоже мне жертва коварства.
Танюха возвращается одна. Переоделась, подкрасилась, расческой пофихтовала, успокоилась слегка. Но все равно злая. Что ж, повидло раньше усвоилось, бывает. Светка пошла спать. У нее что-то там разболелось.
Первый отбой. До утра еще время есть. Посмотрим.
Давай, Танюха, выпьем! А еще лучше пойдем к огню. Сейчас организую. Ты пока поработай барменом. Пара одеял, подушки, и мы возлежим (никакой эротики) на полу у камина: я, ты, шампанское, сигареты.
БЕЗОБРАЗНАЯ ЭЛЬЗА, КОРОЛЕВА ФЛИРТА…
Я всегда ее пою, когда напьюсь. Особенно припев:
МЫ ВСЕ ЖИВЕМ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЗАВТРА СДОХНУТЬ.
А что, есть возражения? Да? Великие цели? Пардон, но они велики только для нас, соизмеримые только с нашей глупостью. Да хорошо еще, если они глупы безобидно, но есть же еще и такие, как большевизм или разворот рек. Ну или водка из нефти. Идиотизм собственной взбыченности. Нет бы баб трахать!
Ба, да ты плачешь. Ну иди к папочке. Папочка добрый. Да знаю, что нет! Мне и не надо. Ну вляпалась. С кем не бывает. Кобель ревнивый подкаблучный в собственном соку. Такие всегда на женах отрываются за свои левые рейсы. Да забудь ты. Новый год. Мало ли… Моя вон с твоим… Это как преф. Есть карта – играй, нет – вистуй. Совсем нет? Так не бывает. Сдают всем поровну. Тут главное паровоза не взять на мизере. А все остальное… но ты уже спишь.
А у меня есть еще папироса. Папироса и вопрос: Кто? Причем кто два раза. Кто и кого? Кто жертва, и кто исполнитель? Тем более что все идет, как и должно. Секс, скандалы, хлопки дверью… Театральщина. По предварительным расчетам потери составят… А если не составят? И снег не пойдет никогда, и никогда не будет солнца, как никогда-никогда не будет завтра, нашего дорогого завтра, а будет лишь жалкое, пахнущее чуланом, вчера с бледным вампирическим лицом, боящимся света. Кажется, я перебрал. Пальцы в рот и веселый свист. Противно, когда это в носу, и еще слезы. До кровати я не дойду. Там ступеньки… Будем окукливаться здесь. Эй вы, занавес!


-Так вот, пригнал он «Ауди» 100. Иномарок тогда еще не было почти ни у кого. Все это только начиналось. Пока гнал, накрылось у него что-то. Мыкался он, чуть ли не пол года, потом плюнул на все, и пригнал себе еще «Ауди» 200, чтобы из двух одну собрать. На этой почве он даже пить и курить бросил одновременно. А пил он надо сказать по черному. Когда мы перестали поддерживать компанию, здоровье-то не железное, он превратился в мальчика Евграфа , начал ловить собак и заливать водку им в пасть. Сам выпьет, и собаке. Причем в неприятности попадал постоянно. То столб между мотоциклом и коляской пропустит, то в ментовку попадет. Перед «Ауди» у него был «Фольксваген» старенький. Продал он его Сереге. Потом как-то по пьяни взял покататься, и гонялся на нем за Иркой по городу (что-то хотел у нее спросить). Она бежит, между деревьями петляет, он за ней. Пока менты его не взяли. Они ему руки крутят, демократизатором потчуют, а он соловьем о попраниях прав человека в СССР заливается. Фашистами их обзывает и тонтон-макутами. Насилу скрутили. Дома у него плакат висит. Из двух сделал. Полуразрушенная стена. Подпись ПЕРЕСТРОЙ-КА (дефис он сам туда вписал). А в проеме Рембо с пулеметом… Так вот, с этими машинами он и пить бросил. Сделал он свою машину, покрасил, сел с супругой, и на перекрестке, аккурат на красный свет лупит его в задницу джигит на «Волге», да так лупит, что «Ауди» вмиг превращается в «Ниву». Дэвушка красивый шел…
Мы шли на явочную квартиру. Дядя Леша, уехав в очередную свою буржуйскую командировку, оставил нам ключи, чтобы мы, значит, за домом присматривали. Вот я и взялся присмотреть за домом, а тут как раз Светка учудила. Чем не повод? Дома не кайф. Мораль, как таковая мне до одного места, но не на глазах же у жены. Да еще и Толик. А так вроде миссия благородная. Да и Танюхе кусок праздничного пирога перепадет. У Жорика же слюнотечение открылось точь-в-точь, как у бешеной собаки. Что с нами делает любовь!
Пришли. Все калориферы в спальню, а пока будет греться, можно и выпить. Бар у него забит до ватерлинии.
-Бренди? Виски? Вино?
-А водки нет?
-Есть.
-Тогда водку. Можно без льда и содовой.
Ленка забралась в кресло с ногами, тут же перепачкав дорогую обивку.
-Ты мебель портишь.
-Можешь меня разуть.
-А сама что, не справишься?
-Мне и в ботинках хорошо, а если ты так пенишься о санитарном состоянии дома, поищи еще и пепельницу.
Интересно, бабы все такие, когда их хотят, или я специально стерв выбираю. С другой стороны подобное поведение меня возбуждает.
-Вот видишь, ничего с тобой не случилось, - сказала ты, когда я, одержав решительную победу над шнурками, стянул с тебя ботинки.
-Теперь можешь меня раздеть.
-Сначала руки помою.
-Помой. А я еще покурю.
Когда я вернулся, ленка была уже под одеялом.
-Где тебя носит? Я замерзла…
-Пойдем. Скоро утро.
-Только заснула.
-На посту?
-Ничего себе пост! У тебя жена что, для мебели?
-Для выгула в свет.
-Оно и видено.
-Одевайся.
-А ты что?
-Я могу посмотреть, как ты одеваешься.
-Меня всегда Толик одевает.
-Позвать?
-Реваншист! Получил свое и в кусты. Тоже мне рыцарь.
-Это только в романах рыцари, напав на свиту прекрасной дамы, и перерезав всю ее родню, падают на колени и признаются в любви, а их дружина, тоже очень благородные мужи, стыдливо краснеют вдалеке. Первые рыцари вообще были бандитами. Кто больше деревень прихватил, тот и круче. Или ты думаешь, приватизацию у нас придумали?
-Какой же ты все-таки…
-Гад. Я знаю. Пойдем.
Ветер стих, да и от дождя остались одни отголоски.
-Как черепа.
-Что?
Дома, как черепа.
-Черные пустые глазницы, беззубые рты.
-Да ну тебя.
-Меня Толик таскал чуть ли не по всем свалкам. Он пишет урбанизированную смерть. Надо сказать, впечатляет, когда вокруг горы мусора высотой с дом, дым, и люди, кишащие во всем этом, как черви в мертвой плоти. Или лопнувшее надвое здание, а из пролома течет вода. Перевелись Тарковские на земле русской.
-А тут идилия!


-Надеюсь, ты не скучал? – Спросила ты, когда вернулась из ванной.
Ты накинулась на меня, как дикий зверь, хищник кидается на свою добычу и, рыча от удовольствия, вгрызается в ее плоть. Хищница! Ты моя хищница. Еще задолго до свадьбы, когда мы жили каждый у себя, ты умудрялась забежать ко мне перед работой и, не раздеваясь, забиралась ко мне под одеяло. Иногда прямо в шубе, холодная с мороза, и всегда неистовая. Измены, как свои, так и мои (О, тут у нас с тобой равноправие. Свободное от моногамной морали равноправие) тебя только заводили. На стороне ты нагуливала аппетит, и возвращалась ко мне за наслаждением, приносящим насыщение.
И сейчас ты с порога кинулась на меня, растеребенькала, искусала, расцарапала спину, а потом с урчанием котенка, сосущего мать, ты…
Обалдевший Юрка (каково, когда после тебя с таким остервенением кидаются на другого) ретировался с комплексом половой неполноценности. Танюха, вскочив спросонья, тут же получает приглашение присоединиться, но тоже убежала к себе. И уж тогда ты на меня накинулась в полную силу. Ты пронеслась по мне тайфуном, прошлась цунами, Ты была градом и землетрясением, всеми стихиями и гневом Богов, Милая-милая Ленка. И только полностью обессилив, ты рухнула на меня, позволяя ему спать в тебе, даря уже тихие нежные ласки, и мы улетали вместе на персональные небеса, ключ от которых был только у нас.
И вот теперь ты лежишь рядом со мной, куришь, свежая после ванной и бесстыже позволяющая отсветам пламени ласкать твое аппетитное тело. У тебя сыто прикрыты глаза, и ты лениво спрашиваешь:
-Надеюсь, ты не скучал здесь без меня?
-Я размышлял.
-О чем?
-Обо всем. О нас, о Боге, о бытии, о законах жанра. Кто-то должен погибнуть.
-Я знаю. Когда мы с Юркой возвращались, я увидела остров. Он был мертв. Мертвые дома, мертвое небо, мертвый дождь. Мы все утонем. Как Атлантида.
-Да. Как и они. Если до утра мы не принесем кровавую жертву. Богам нужна кровь. Древние это понимали, отправляя ближних на жертвенный камень. Богам нужна кровь, но враг рода человеческого привил нам болезнь милосердия, и голодные Боги насылают на нас беды одну за другой. Атлантиду сгубило милосердие. Богам нужна кровь, как женщине менструация… Кровь и нереализованное детородие. Ничто так не возбуждает, как вкус менструальной крови.
-Вампирчик ты мой. Да любая приличная баба убежит от тебя, как от черта, когда ты во время цикла предложишь ей оральные ласки, да еще будешь уговаривать.
-Меня не интересуют приличные.
-Тебе нужна я и все, что шевелится.
-И твоя б…я штучка.
-Чтобы ты мог вывозить в ней свою мордашку. Когда ты меня ласкаешь, у меня такое впечатление, что ты пытаешься вернуться обратно.
-Манда – Это путь на небо.
-А кровь – нектар и амброзия. В следующей жизни ты будешь тампаксом. Но чем ты ушатал Танюху?
-Это был не я. У нее вообще горе. Не тому дала.
-Это фигня. Но то, что тому не дала…
-Тут была баллада о доблестном рыцаре Айвенго.
-Уже интересно.
-Мы тут со Светкой паровозы пускали…
-Прямо детские истории.
-Тут Жорж с Танькой пришли. Жоржа переклинило, и он отвесил Светке вкусный тумак. Пришлось ему набить лицо.
-Он из отдела по борьбе с наркотиками?
-Она была в одном халатике без белья.
-Сама невинность!
-В этом доме нихрена больше нет. Не ходить же ей голой после ванной.
-У тебя рожа стала блаженной при слове Ванная.
-Во мне проснулись родительские инстинкты.
-Ты решил ее искупать, а заодно и…
-Только не в ванной. Я же говорю о родительских чувствах. Это уже потом в постели.
-Ну и как?
-Она весна. Нежная, ласковая и спокойная. Вам надо познакомиться.
-Тебя на групповушку потянуло?
-Не знаю, но я бы хотел ее еще.
-А Танька что?
-Танька разочаровалась в Жорике. Она тут весь день плакала, потом напилась и уснула. Ну а ты как?
-Сама не знаю. Какой-то он… То, что Танька держит его на диете – это факт, но я-то при чем? Грубый он. Бешеный и грубый. Сначала я прикалывалась. Ты знаешь, на меня иногда находит. Он пеночный, когда злится, а ничего не может сделать. Видел бы ты его физиономию, когда он меня разувал.
-Ты заставила его снимать с тебя ботинки?
-Мог бы потом и надеть. После всего.
-Ну что ты. Он настоящий мужик. Такие…
-Лучше бы он в другом был настоящим мужиком, а то кончил и все, ни спасибо тебе, ни будьте добры.
-Но ты его классно уделала!
-А пошел он! Пусть перед Танькой строит. Давай выпьем.
-Я уже все.
-Тогда я выпью. Принеси сюда. И прикури мне сигаретку.
-Оденешься?
-Не хочу. Я буду голой. Да и ты не одевайся.
-Хулиганка.


Меня буквально пронзило чувство физического отвращения. Как будто… Свежее красивое яблоко, с яркой кожицей, я откусываю… Мой рот наполняется с гнилью с кишащими в ней червями.
Какая же я дура! А ведь клюнула на его речи, ухаживания, мольбы… Яркая аппетитная кожица. Но в следующее мгновение… Самец в самом ужасном смысле слова! Мужлан, жлоб, работорговец! Я чувствовала себя изнасилованной задним числом. Мерзкое отвращения и жалость к себе душили меня спазмами в груди, мешали дышать, заставляли хватать ртом воздух и биться своим рыбьим телом на грязной траве. В животе болело. Мое тело страдало, будто бы не ты, а я только что была избита, растоптана, но тебя он ударил по лицу, тогда как я получила удар с самое сердце.
Я схватила тебя, утащила в ванную, где мы принялись реветь навзрыд, размазывая по лицу остатки косметики. Потом ты умывалась, а я бросилась к себе в комнату, схватила какие-то тряпки, и, вернувшись, стала срывать с себя одежду. Черви ползали по всему моему телу. Они окукливались, совокуплялись, откладывали личинок, и выделяли отвратительную слизь. Они были везде: во рту, глазах, ушах… Не было ни одного уголочка моего тела, свободного от них.
Меня рвало целую вечность, и когда мой желудок давал уже пустой, бесплодный спазм, я присасывалась к крану и до одурения накачивала себя водой, чтобы выбросить ее в унитаз, пока не освободилась от последней осклизкой личинки.
…и как Каренина (не читала) под поезд, бросилась в ванную Стенькиной княжной. Если бы только было возможно, я бы содрала с себя все мясо до костей. Если бы было возможно…
Мы рыдали навзрыд. Две здоровые дуры сидели, обнявшись, на полу в ванной, курили и плакали. Сидели на полу, курили и плакали. Сидели на полу, курили и плакали, сидели на полу курили и плакали, курили и плакали, курили и плакали…
Изнеможение принесло освобождение и чувство внутренней чистоты, будто в одночасье лопнул панцирь, и на свет божий появилось нежное существо с поразительной красоты крыльями. Мы словно бы не ревели, а занимались любовью, и это был мой самый замечательный оргазм, оргазм души. Слезы дали мне истинное единение, экстаз, тогда как моя б…ская п…денка…
ВОЗЛЮБИ!!! – Пронзало мою душу членом перерождения. Возлюби! Возлюби! Возлюби! Ты такая же б…ская п…да во всей ее красе, врата для Богов, лифт на небо. Она та же ты в миниатюре, созданная по образу и подобию, и в тебя, как в нее жизнь вколачивает свой огненный член, ломая последние лоскутки твоей девственности, принося временами боль, а временами наслаждение…
Я исступленно и в то же время ласково начала ласкать себя пальцами, сначала сдерживаясь, а потом, выпуская стоном, разряды молнии, зарождающиеся внизу живота, ты же, смотревшая на меня огромными непонимающими глазами, вдруг впилась, как бы помимо своей воли в меня зубами, и мы сплелись в объятиях настоящими любовниками.


-Может вы все-таки оденетесь? – Предложил первым делом
порабощенный моралью Юрка, вернувшись в гостиную, с, возникшей словно по волшебству (мы не покупали) бутылкой коньяка и дорогими сигарами.
-Зачем? Нам и так хорошо, тем более что меня ты уже видел, а Толику тебя стесняться как-то…
-Вступай в наш нудистский клуб.
-Это не дачка, а дурдом полный. Там бабы с ума сходят. У них психотерапевтический катарсис, как сказал бы старина Фредерик . Тут голые сексуальные маньяки. Давайте выпьем.
-Только после того, как ты разденешься.
-Вы оба психи.
-Это называется гармоничная пара.
-А теперь прихвати бокалы и иди к нам на ложе. К черту пережитки цивилизации! К черту мораль! К черту столы и стулья! Приличия! Верность! Работу! Брак! К чееееееееееееееееерту!
-Про работу ты права.
-Классный коньяк.
-Не жалуюсь. Сигары тоже, кстати, весьма достойные.
-Тренажер для меньета. – сказала я и засунула сигару в рот почти целиком.
-Ты ее туда еще засунь.
-А ты будешь курить?
-Я буду. – Сказал Толик.
-Да тебе только дай что-нибудь из манды в рот засунуть. Ты бы только этим и питался. Как ты еще мои тампаксы заваривать не начал?
-А ты попробуй вместо них чайные пакетики.
Как это ни странно, но коньяк принес вместо положенного по декларированным свойствам сего напитка расслабления приступ дикой необузданной вакханальности. У меня начали открываться глаза, как тогда, когда мы напились зеленого чая в молоке, и мои веки начали сходиться на затылке. (Нам пришлось много идти пешком, и на пятом километре такой прогулки мы уже не смогли сдерживаться и перешли на бег.) Осыпались старой штукатуркой века, рухнуло воспитание, вся та гниль, что мы гордо называем культурой, все то, чему меня так усиленно пытались учить. Я оказалась вдруг голой. Совершенно голой. Голой душой. Воздух стал густым, тягучим и удивительно вкусным. На меня обрушились запахи, звуки, мириады ощущений. Я рвалась изнутри самой себя на волю.
-Вы танцуете танго?
-Ты совсем сумасшедшая.
-Я хочу танцевать! Я чувствую себя языческой богиней, жрицей, пляшущей обнаженной среди трав и росы, вызывающей дождь, говорящей с деревьями! Я сама жизнь! Поэзия совокупления или смерти! Сражаться или любить! В этом есть что-то общее! Воины со смертоносной сталью в руках и животворный член! Обнаженные Боги, совокупляющиеся со всей вселенной!
-Пока христиане не испортили все.
-Адепты собственноручно убитого бога. Такова символика их веры. Религия смерти разума. Перво-наперво они начинают с изгнания секса и Мысли. Политика против секса, религия против секса.
-Потому, что единственный Бог – это Бог Манды!
-И члена.
-Манды и члена!
-За манду и член!
-А мечи – это продленные члены, как и «Кадилаки». Идеальная Ялда для янки.
-Я хочу танцевать! Ну же!
Я схватила вас за руки, и мы принялись носиться по комнате в диком исступлении, вопя что-то нечленораздельное. Меня втягивала воронка вневременья, словно засасывала вновь в утробу матери через манду понимания. Я всегда знала, что мудрость – это такая большая манда, как и вселенная с ее млечным влагалищем!
Мы все разом рухнули на пол (никакого секса). Все вокруг кружилось, а счастье фонтанировало из всех щелей, как воздух из уходящего на дно Титаника. Тогда я и увидела смерть. Молодая, красивая, в белом платье с разрезом и легких туфлях на идеальных ногах, она шла, не касаясь пола, и там, где она проходила, распускались цветы. Она подошла совсем близко, пахнущая неземным ароматом блаженства. Не бойся, сказала она, я не причиню тебе зла. А я и не боюсь. Я… Я… Вы восхитительны! Я готова пойти за вами на край света. Не сейчас. Я просто пришла сказать тебе… Это все
<майклов>
2001-07-13
0
0.00
0
БЕЗ НОМЕРА
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  БЕЗ НОМЕРА

0

-Ну что же ты, сынок, - услышал он за спиной укоризненный голос отца. – Опять мне приходится за тебя краснеть.
-Что за черт! – Гай медленно повернулся.
Отец сидел в кресле в своем старом застиранном халатике, которому давно уже пора было перекочевать на свалку, и стоптанных домашних туфлях на босу ногу. Он был таким же, как и тогда, на опознании. Такое же расплывшееся в пятнах лицо, такие же отвратительные волосы и запах. Тошнотворный запах гниения, тухлой воды и застоявшейся блевотины, в которой он тогда и плавал неизвестно сколько времени, пока его не нашли. Он и сейчас был весь мокрый, и с него на пол стекала грязная, вонючая вода.
-Рассказывай, что натворил?
Разлагающийся, гниющий рот отца неестественно, как у куклы, открывался и закрывался совсем не в такт словам, что придало бы всей сцене омерзительно- комичный вид, если бы не было так ужасно.
-Ты всегда был плохим мальчишкой, - продолжал говорить отец, - и единственно, о чем я жалею, так только о том, что не успел преподать тебе урок, как и этой шлюхе.
Он засмеялся старческим, нервным смехом, сменившимся приступом кашля. Откашлявшись, отец сплюнул на пол сгусток гноя с копошащимися в нем червями.
-Ах да, сынок, совсем забыл, эта шлюха твоя мать! Совсем забыл. Ладно, не будем оскорблять сыновние чувства, хотя, честно говоря, шлюха для нее комплимент. – И он снова засмеялся своим нервным смешком.
Ужас сдавливал Гая все нарастающей осязаемой волной. Он всеми силами силился проснуться, но не мог вырваться из этого кошмара. Его тело, как обычно бывает в таких снах, сделалось ватным и безвольным. Он не мог пошевелиться, поднять руку, сдвинуться с места, произнести слово. Его парализовало, и все, что он мог, это наблюдать за разворачивающимися событиями, умирая от страха.
В последний раз он видел отца в морге именно таким, как сейчас в кресле. Его выловили из ванны в дешевой крысиной дыре, где он провалялся в луже блевотины несколько дней, пока кто-то не вызвал полицию из-за вони, просочившейся из квартиры. Его парализовало прямо в ванной, и он валялся там, пока не умер от переохлаждения или чего-то там еще. Его и выловили в этих халатике и туфлях.
Гая вызвали на опознание. Это была их первая встреча с тех пор, как…
-Наконец-то сдох! – Сказал он тогда прямо при полицейских и санитаре и сплюнул.
Он чувствовал облегчение. В первый раз он почувствовал такое облегчение в жизни, как будто вместе со смертью отца с его души свалился огромный камень, тяготивший его всю жизнь.
Отец ненавидел его с самого рождения, и все, что он видел от отца, были нескончаемые побои и оскорбления. Отец и трезвым никогда не был слишком любезным, а когда напивался, а делал он это всегда, когда мог найти на бутылку, на него нападал приступ бешенства. Он крушил все, что попадалось под руку, и если они с матерью не успевали спрятаться, отец долго, изощренно избивал их, получая удовольствие от каждого удара, словно гурман от изысканных блюд. Отец так и забил мать до смерти. Гай тогда опоздал. Пришел, когда отец плясал, истерично смеясь, на бездыханном теле матери. Он плохо помнит, что было потом. Помнит только кровь, боль, брань, что-то красное, застилающее глаза и полицейских, которые навалились на него впятером. Отца признали невменяемым, долго таскали по психушкам, пока он не сбежал из очередной богадельни. Сбежал и забился в угол, пока его не нашли в собственной блевотине.
И вот теперь отец в его кресле! Надо было срочно просыпаться. Срочно просыпаться, или, на худой конец... Мысли разбегались, как потревоженные светом тараканы. Он не мог ничего сделать, ничего предпринять, и от ощущения собственного бессилия становилось особенно тошно.
-…выдумки. Проснуться, проснуться… Сопли вытри, баба. Всегда был бабой и подохнешь бабой. Ну беги к мамочке под подол. Что, не можешь? Как же ты жил без этой суки? Ничего, сейчас ты узнаешь, что такое мужчина. Я научу тебя уму-разуму. Я покажу тебе сон! Думаешь, я забыл, что ты со мной сделал? Поднять руку на родного отца, мразь! – Отец встал с кресла и ленивой походкой направился в сторону Гая. – Ты наверно соскучился по мамочке? Она по тебе тоже скучает. Ничего, скоро добрый папочка устроит вам свидание. Папочка зла не помнит…
Нестерпимая тошнотворная вонь ударила в нос Гаю. Он зажмурился и повторял как заклинание:
-Только бы проснуться!… Только бы проснуться!…
-Проснуться… Ишь чего захотел! Нет, сыночек, тебе пора спать. Папочка сейчас уложит тебя спать…
Страшной силы удар в лицо сбил его с ног. Рот наполнился кровью. Голова гудела. Боль вернула его в чувства. Это не сон! Это совсем не сон! Таких снов не бывает. Собрав все силы, Гай попытался подняться на ноги.
-Я вижу, моему сыночку нужна помощь, - Отец не спеша приближался к Гаю, - Ничего, папочка добрый и заботливый, он специально пришел уложить сыночка в кроватку. Ты же хочешь в кроватку?
Левой рукой он схватил Гая за волосы и резким движением поднял его на ноги, а правой снова ударил Гая в лицо. Что-то лопнуло, в глазах вспыхнули мириады красно-желтых искр, и дикая боль. Гай пролетел через всю комнату, и, наткнувшись на стену, упал на пол.
-Какой ты сегодня послушный мальчик! – Отец так же не спеша, медленно шел к сыну.
На этот раз он ударил Гая ногой в живот, и дикая боль разрезала пополам тело…

-Ну как?
-Ты просто великолепна!
-А ты льстец.
-Нет, на самом деле.
-Конечно на самом деле. Ты всегда был льстецом. Ты меня на свою лесть и купил.
-Ничего я не льстец. Зачем мне льстить собственной жене? Тем более, что правда превосходит любую лесть.
-Вы только посмотрите на него.
-Нет, правда… Я бы в тебя сегодня влюбился бы с первого взгляда, если бы...
-Если бы что?
-Если бы уже не был страстно и безнадежно влюблен в собственную жену.
-Так я тебе и поверила.
-Ты никогда не веришь правде.
-Насчет правды еще надо проверить.
-Проверь.
-И проверю.
-Давай прямо сейчас?
-Перестань, сумасшедший! Здесь люди ходят.
-Покажи хоть одного.
-Отстань, животное, до дома потерпи.
-Я хочу тебя!
-Тише ты.
-Ничего не тише! Я люблю собственную жену и хочу любить ее прямо сейчас. Что в этом плохого?
-Не кричи на всю улицу.
-Почему?
-Ты же не на необитаемом острове.
-Ну и что?
-На нас все смотрят.
-Да никто на нас не смотрит, а если и смотрят, то только потому, что ты самая красивая в мире.
-И ты еще будешь говорить, что никогда мне не льстишь?
-Ничуть, ни капельки!
-А это не лесть?
-Это констатация факта. Если ты самая красивая в мире девочка, почему я должен говорить по-другому?
Она действительно была красивой. Первая красавица факультета, с годами ее красота только раскрылась, расцвела, стала зрелой. В свои 36 она почти не пользовалась киберкосметикой, и это сразу же бросалось в глаза. Их свадьба стала событием номер один. Ему тогда завидовали все, кто их знал. Еще бы! Красавица. Из хорошей богатой семьи. Плюс хорошее воспитание, плюс фамилия, открывающая любые двери. Он влюбился в нее с первого взгляда на студенческой вечеринке. Увидел ее огромные искрящиеся глаза и понял, что влип окончательно и бесповоротно. Тогда он не знал ни о деньгах, ни о ее положении, да ему по большей части было на это наплевать. И он своего добился. Она вышла за него, за парня из бедной семьи, перебивавшегося стипендией и случайными заработками. Из всех ее ухажеров, из всех этих напыщенных жлобов, всей этой элиты, его никто не хотел принимать всерьез, а он их сделал!
Она первой закончила университет и тут же начала делать стремительную карьеру. Он не стал ей мешать, не стал доказывать, что он круче. Его не мучили угрызения мужского самолюбия. Он стал прикрывать тылы, оказывать ей всевозможную поддержку, освободил от всех забот по дому. Она знала, что он всегда прикроет ей спину, и шла на рискованные проекты, и ей везло. Ее портреты не сходили с обложек самых престижных журналов. Человек года, лауреат нескольких престижных премий, и это все в ее годы.
Они возвращались с очередной презентации чего-то там, где она выступила с замечательной речью, и были в прекрасном настроении. Все прошло лучше не бывает, все были довольны. В крови было полно адреналина и немного вина, совсем чуть-чуть.
Стояли дни, когда в воздухе начинало пахнуть весной, и каждая лишняя минута взаперти считалась преступлением.
-Может, прогуляемся? – Предложил он, когда они вышли на улицу. Идти было минут двадцать.
-А ты возьмешь меня на ручки, если я устану?
-Хоть сейчас.
-Нет, я хочу пройтись.
Сегодня они могли себе позволить роскошь неторопливой прогулки.
-Перестань, я буду кричать.
-Кричи.
Он поймал ее перед дверью и стал страстно целовать ее лицо, губы, шею и снова губы, а руки уже искали трусики…
-Перестань… мы почти дома… нет… нет, я сказала!…
Не прекращая поцелуя, он принялся открывать дверь. Замок не хотел слушаться, и ему пришлось несколько раз активизировать ключ. Всегда вот так на самом интересном месте. Вместо того чтобы отнести ее в постельку прямо в туфлях и пальто, надо чертоваться с замком. Завтра же позвоню в компанию. 15 лет гарантированной работы, а он хандрит через пол года. Замки так себя не ведут. Он представил себе вытянутое лицо агента, его надуманные оправдания… Сколько они мне отвалят за эту неприятность?
Твою мать! Он поймал себя на том, что вот он целует любимую женщину, а сам думает о каких-то там замках и агентах. И почему только эти глупости в голову лезут? Казалось бы…
Наконец замок щелкнул, заскрипел и нехотя открылся. Яркая вспышка сменилась полной тьмой. Вот ты какая, смерть, почему-то подумал он в последнее мгновение угасающего сознания.

1

-Станислав Кромольский.
-Русский?
-Поляк.
-Не люблю поляков, те же русские.
-Но он самый лучший.
-Что, так хорош?
-Ни одного проигрыша.
-И у нас нет выбора?
-Извините, сэр.
-Звони.
На экране появилась унылая секретарша, которая даже не пыталась выглядеть красиво.
-Детективное агентство Кромольского.
-Добрый день, мэм, мы бы хотели лично поговорить с мистером Кромольским.
-Вы можете приехать…
-Приехать?!
-Мистер Кромольский не ведет беседы по телефону.
-Раз так, он может приехать…
-Боюсь, что мистер Кромольский не станет куда-либо ехать.
-Да вы знаете, с кем разговариваете?!
-Боюсь, что мистеру Кромольскому это не интересно.
-Вы не понимаете, - вмешался секретарь, - с вами говорит лично сам мистер Шеппард!
-Мистеру Кромольскому все равно.
-Он что, ненормальный?! – Вырвалось у Шеппарда.
-Если хотите, спросите у мистера Кромольского лично. Так вас записывать или нет?
О да, это был сам Шеппард. Президент Шеппард, миллиардер и единственный полноправный владелец корпорации Шеппард, наместник бога на Земле, если не сам бог. Ему не верилось, что для кого-то его имя является пустым звуком, а еще больше он не мог понять, как это он, сам Шеппард потащится на прием к какому-то зарвавшемуся полячишке, который к тому же настолько кретин, что не может даже пользоваться телефоном. Самым неприятным было то, что этот полячишка оказался самым лучшим частным детективом, а ему, Шеппарду нужен был именно такой.
-Да. – Скрипя зубами, выдавил Шеппард.
Кромольский обитал в тихом добропорядочном районе, где жили в основном средние благовоспитанные служащие со своими многодетными семействами. Рай для тех, кто любит тишину, садик за окном, и скуку.
Кромольский занимал типовой двухэтажный домик, первый этаж которого служил ему офисом, а на втором он жил со своей секретаршей, которая была еще и чем-то средним между экономкой, горничной и домохозяйкой. В общем, весь дом держался на ней. Приемная была обставлена натуральной, но не совсем дорогой мебелью. С одной стороны Кромольский не признавал никакие кибернетические новшества, с другой не любил швыряться деньгами. Секретарша была подстать ему. Натурально-бесцветная. После хорошего киберстилиста ей бы цены не было, а так…
Киберкосметика преображала людей до неузнаваемости, и стоила огромных денег. Правда, киберстилисты могли далеко не все, воздействуя в основном на зрительные и обонятельные анализаторы. Можно было, конечно, нарядить полуторатонную мадам в Костюм Дюймовочки, но разница между видимостью и реальностью доставляла бы массу проблем. Но в определенных приделах киберстилисты были волшебниками.
Шеппард кипел, идя к Кромольскому. Он не привык к такому обращению. Он привык к тому, что все плясали под его дудку и вытягивались по стойке смирно от одного только упоминания его имени, а тут ничтожество, поляк, почто что русский, заставляет его Шеппарда тащиться на другой конец города!
-Если он заставит ждать, я его убью!
-Потерпите, мистер Шеппард. Пусть только дело сделает, а там его и манерам поучить можно будет.
-Мразь!
Мистер Кромольский вас ждет. – Меланхолично сказала секретарша, так и не подняв на них глаза.
Кромольский откровенно спал в удобном кресле, сладко посапывая.
-Мистер Кромольский…
-А…Заходите, здравствуйте. – Кромольский сладко зевнул. – Чем могу служить?
Шеппард побелел.
-Присаживайтесь, господа. Чего-нибудь выпьете?
-Нет, спасибо, давайте сразу к делу.
-К делу, так к делу.
-Мы хотим… - начал секретарь, - Нет, не так. Мистеру Шеппарду угрожает опасность, и мы хотим нанять вас для защиты…
-Но я не телохранитель, я детектив.
-Мы знаем. – Вмешался Шеппард.
-Дело в том, мистер Кромольский, - продолжил секретарь, что какое-то время назад стали исчезать люди.
-Какое-то время это сколько? Давайте точнее. Мы не археологи.
-В течение шести месяцев. Исчезли бесследно. Полиция только руками разводит. Все влиятельные уважаемые люди. Богатые люди, если хотите. Новейшие системы охраны не дали ничего.
-У Макса (последняя жертва) охраны хватило бы на целую армию злоумышленников, но это не помешало ему исчезнуть из своего дома. И как всегда ничего. Ни следов взлома, ни чьего-либо присутствия, никаких электронных следов.
-А какое это имеет отношение к мистеру Шеппарду?
-Макс был моим партнером.
-И?
-И я предпочитаю остаться в живых. Для меня это достаточная причина.
-Но я не телохранитель, я ищейка.
-Вот и найдите этих ублюдков?
-Вы кого-нибудь подозреваете?
-Нет, - улыбнулся Шеппард, - но я не верю в чудеса и в необъяснимые явления. Я бизнесмен, и главное, что я понял в жизни, это то, что если в мире что-то и происходит необъяснимое, то кто-то за это платит.
-Я не могу гарантировать вашу безопасность.
-Мне не нужны гарантии. Мне нужна работа.
-Хорошо, я возьмусь. Формальности уладите у секретаря. И еще, если я берусь за дело, то довожу его до конца, так что вы можете отказаться сейчас или никогда.
-Я согласен.
-Отлично.

Одним из наиболее демократичных явлений нашего общества можно назвать душевную болезнь. В разумных конечно пределах. Если ты маньяк или буйный, то тебя, конечно со всей строгостью закона, а если ты так, чудишь или на лампочки погавкиваешь, то здесь для тебя открывается свобода равенство и братство. Это нормальные делятся на королей, шутов, придворных крестьян, рабов, и т д, а стоит получить звание дурак, и ты равный среди равных, дурак он и в Африке дурак.
К особому виду душевнобольных можно смело отнести коллекционеров всех мастей и рангов. Это как особый вид паранойи. Люди всегда что-либо коллекционируют. Одни коллекционируют марки, другие этикетки, третьи еще какую-то муру. Причем совсем не важно, что ты коллекционируешь, марки или «Мерседесы». Дело во внутреннем азарте и невозможности пройти мимо какой-то никому больше не нужной ерунды, а так хоть собирай окурки. Если ты собиратель, то ты один из них, член племени душевнобольных.
В этом отношении Шеппард не отличался большим здоровьем. Он коллекционировал секретарей, и имел сногсшибательную коллекцию. Каких только секретарей у него не было. Стоило только появиться в нашем переменчивом мире какой-нибудь фишке, как у Шеппарда уже был соответствующий секретарь.
Секретарь Шеппарда по связи с кем-то там имел хмурый угрюмый вид, и больше всего походил на обуржуазившего уголовника, этакого аристократа в первом поколении. Он был не в настроении. Еще бы. Вместо того, чтобы как все нормальные люди позвонить по телефону и получить всю необходимую информацию, этот псих приперся лично. И теперь надо надевать туфли, застегивать брюки, и вообще разговаривать с этим тет-а-тет. А этого секретарю совсем не хотелось. Всячески подчеркивая свое превосходство, секретарь сунул по нос Кромольского все необходимые файлы. Всем своим видом он показывал, что совсем не рад Кромольскому, и что тому пора бы забирать барахло и убираться куда угодно подальше с глаз. У Кромольского созрело желание помучить подольше этого секретаря с большой дороги.
-Мистер м… - и не дожидаясь, когда секретарь удосужится назвать свое имя, - у меня могут возникнуть дополнительные вопросы в процессе изучения документов, Так что я просмотрю их здесь.
-Но я мог бы выслать их вам по первому же требованию. – Скривился секретарь.
-Об этом не может быть и речи. В нашей профессии ничто не заменит личного общения. Так что с вашего позволения…
Кромольский бесцеремонно плюхнулся за стол секретаря, и тому ничего не оставалось, как примоститься на неудобном стульчике для посетителей.

Первой ласточкой был Клаус Миллер. Аналитик. Советник министра по каким-то вопросам. Жена. Дочка. Гольф. Не был, не привлекался. Не состоял. Чист, как хрусталь. Выходец из небогатой семьи. Сделал блестящую карьеру, и быть бы ему министром, если бы в один прекрасный момент он не исчез из собственного гаража в собственном доме. Системы безопасности в норме. Ни сигнала тревоги, ни следов взлома, вообще никаких следов. Ничего. Был человек, и нет человека. Расследование...
Следующим был Генрих Шлимман. Маститый преуспевающий адвокат. Имел в клиентах все правительство. Знал кому и сколько. Ни одного проигранного дела. Тоже кстати из небогатой семьи и тоже добился всего сам. Совпадение? Исчез прямо во время очередного заседания суда. Вышел в туалет и не вернулся. Из здания не выходил. Ни следов борьбы, ничего. Вообще ничего. Никаких следов.
Третьим был Винсен Ван Торн. Полковник Ван Торн. Гордость вооруженных сил. Отличник всего, что можно. Элитное подразделение, боевые операции, награды. САМ удостоил его… Ну да это не интересно. Исчез бесследно. Из собственного дома. Как все однообразно! Никаких следов. Ничего. Спец маяк вооруженных сил так и не подал голос. Похоже, что спецназовец попал под раздачу, так и не поняв, что произошло. По крайней мере пикнуть ему не дали. Полиция разводит руками, что стало уже доброй традицией.
Последним исчез Макс Гровер. Компаньон Шеппарда. Этот забегал сразу. Истратил половину своего состояния на охранные системы поколения некст. У него хватило бы арсенала для войны с половиной стран третьего мира. Но это не помешало ему исчезнуть на виду у всей этой груды дорогостоящего хлама. Единственно, что от него осталось, это небольшая линейная помеха на одном из дисков. Был Макс Гровер, и нет его.
И так, что мы имеем? Кромольский потянулся и закурил дешевую (среди натуральных) сигару.
-У нас не курят. – Поморщился секретарь.
-Вот пусть у вас и не курят. – Небрежно оборвал его Кромольский.
Итак, подведем итог. Что мы имеем? Бесследное исчезновение четырех преуспевающих джентльменов. У всех идеальная карьера, блестящее прошлое, не менее блестящее настоящее. Все вынырнули из ни откуда и ушли в никуда. Все из тех, кем гордится наша страна. Это больше всего и настораживало Кромольского. Именно за такими кристально чистыми биографиями могло прятаться все, что угодно, любая мерзость. А дерьма там должно было быть! Последний… как там его? А, не важно. Последний забегал сразу после исчезновения первого. Значит, знал за собой грешок. Значит ни о каком природном феномене и речи быть не может. За этим феноменом кто-то стоит, и кто-то очень сукинсынистый, раз сам Мудила Шеппард так обделался, что прибежал к нему лично. Да, это далеко не простая предосторожность. Что-то он, гнида, знает. Знает, но не говорит даже под страхом смерти. Чего же он боится сильнее смерти?…

Следующим пунктом назначения была полиция. Участок находился на другом конце города. Можно было воспользоваться телефоном, что обычно и делали все нормальные люди, но детектив предпочитал беседовать с людьми лично. Он не любил электронные штучки и старался пользоваться дарами цивилизации как можно меньше.
Не успел он поднять руку, как к нему со всех концов улицы, словно стая стервятников устремились такси. Робот-водитель было полез к нему с обычными для таксиста дурацкими разговорами, но Кромольский отключил диалоговое окно. Отказался он и от новостей.
-Разбудишь. – Сказал он, и, устроившись на заднем сиденье, захрапел буквально через мгновение.
Ехать было минут сорок, и это если без пробок, чего в наши дни увы… А разбазаривать столь драгоценное время… Кромольский очень бережно относился к времени, стараясь использовать каждую минуту. При этом он обожал валять дурака, но одно дело спускать время в сортир, а другое сознательно предаваться праздности. А уж если праздность – твое любимое занятие, призвание, можно сказать, то тем более надо беречь каждое мгновение. Кромольский обожал праздность, а еще он любил простые радости: сон, натуральную еду, натуральных девчонок. Он не пользовался заменителями. Все эти дизайнпрограммы, заменители сна, дорогие (киберкосметика стоила хороших денег) красавицы… Это вгоняло его в тоску. Только натуральное! А натурального было не так много, и все стоило, стоило, стоило. Но если спать он приловчился где попало, если натуральные продукты еще и продавались, то натуральных баб можно было пересчитать по пальцам, и каждый раз, когда детектив хотел обзавестись очередным романом, ему приходилось проводить настоящее расследование.
В полицейском управлении как всегда были бардак и толкотня. Все носились, размахивали руками, курили, толпились у автоматов кофе или сидели, тупо уставившись в компьютеры. Каждый создавал видимость работы как мог. Каждый пытался доказать всем своим видом, что он нужен именно здесь, а не в каком-нибудь черном квартале с дубинкой или еще хуже автоматом в руках, что именно он, именно сейчас занимается наиболее важным делом, что он на пороге, и что если его отвлечь, ну скажем…
Его друг, Владимир Лемм, тоже поляк, сидел с умным видом за компьютером. На экране плакатно-патриотического типа молодец отбивался от кучи страшных монстров и отбивался, надо сказать, удачно.
-Привет защитникам улиц! – Кромольский хлопнул по плечу Лемма.
Лемм подпрыгнул как ужаленный, и нажал не на ту кнопку. Молодец тут же получил смертельный удар, от которого и скончался, а демоны принялись деловито пинать его ногами, явно довольные собой.
-Твою мать! Ты меня убил на 14 уровне! – Лемм готов был растерзать виновника своего поражения.
-Я всегда говорил, что это дерьмо до добра не доводит.
-Ты? – Начал приходить в себя Лемм.
-Нет, гвоздь в заднице.
-Какими судьбами?
-Итак, давай попробуем еще раз. Здравствуй дружище! – Кромольский ехидно осклабился.
-Привет.
-Как поживает наша доблестная полиция?
-Да ничего, а как у конкурирующей фирмы?
-Лучше не бывает.
-Какими судьбами в наших краях?
-Мне нужна информация по делу исчезновения людей. – Он назвал имена.
-Помню, помню. У нас тогда все управление гудело. Только их было не четверо, а семеро.
-Интересно. А ты можешь дать мне материалы?
-Конечно.
Лемм с сожалением посмотрел на экран, на котором еще тлели кости так глупо погибшего в неравном бою героя.
-Четырнадцатый уровень, черт возьми! Еще чуть-чуть и я бы увидел королеву!
Он выматерился и переключился на полицейские файлы.
-Что за черт!
-Проблемы?
-Кто-то основательно выпотрошил машину. Ладно, у меня остались кое-какие записи в корзине. Я их тебе пришлю.
-Нет, давай ты их сбросишь на диск.
-Пойдем тяпнем пива. – Предложил Лемм, когда дискета была в кармане Кромольского. Он все еще не мог отойти от своего поражения.
-В счет профсоюза?
-А ты хочешь платить сам?
Людей было не много, и они облюбовали себе столик в углу.
-Давненько давненько…
-Да ты с тех пор, как занимался делом этого… да черт с ним!
-Чего не заходишь?
-А ты чего не заходишь?
-У меня семья, работа. На себя времени совсем не остается.
-Отож.
-Женился?
-Зачем? Меня и так не плохо кормят.
-Мог бы и зайти.
-Ага! У тебя вон семья и времени нет, а мне каждый раз семью искать надо.
-Тогда и будем вот так встречаться по делу.
-Благо дел хватает.
-Даже слишком. Ну а у тебя как с работой?
-Да пока вы работать не научитесь, а вы не научитесь никогда, мне жаловаться не придется.
-Да если бы не ты, я бы увидел королеву.
-Угомонись.
-Знаешь, какая там цаца? И совсем голенькая.
-Ты совсем мозги просрал.
-А у тебя их никогда не было. Живешь, как на необитаемом острове.
-Зато не засераю себе мозги всяким дерьмом.
-Нихрена ты в жизни не понимаешь.
-Ладно, расскажи лучше о себе.
-Живу, коплю. Надо сына на следующий год в колледж пристроить.
-Уже такой большой!
-А как ты хотел?
-Время летит.
-Засиделся ты в девках.
-Знаешь, до 70 рано, а позже не имеет смысла.
-А дети, продолжение рода?
-Продолжением рода я не страдаю, а дети… Кто их топить будет?
Они посидели за кружкой пива до закрытия, и Кромольский вернулся домой изрядно веселым и довольным собой. Спать не хотелось и после чашки хорошего крепкого, естественно натурального, кофе и душа он сел за компьютер.

Людмила Родис. была найдена мертвой в прихожей собственного дома. Она даже после смерти оставалась красивой. Аристократическая семья, карьера. Человек года, лауреат нескольких престижных премий, и это все в ее годы. Замужем. Муж… Ага. Роберт Родис, стипендиат, не богатый, звезд с неба не хватает. Приятный. Кромольский положил рядом их фотографии. Красивая пара. Он что?… Ага! Исчез без вести. Возвращались с презентации, выпили. Ну это еще не повод. Людмила была убита на пороге дома, после чего ее внесли внутрь. Никаких следов взлома. В доме ничего не пропало. Деньги, драгоценности на месте. А вот муж исчез, пропал без вести. Полиция во всем обвинила мужа, чего, кстати, и следовало от нее ожидать, и сдала дело в архив, откуда оно было благополучно изъято. Ну хоть соседей они опросили. Соседи от Родисов были просто в восторге. Жили душа в душу. Никогда не ссорились. Им все здесь завидовали. Зачем ему убивать? Ох уж эта полиция. Только и могут, что на королев пялиться. Им бы детям сказки писать.
Следующие две жертвы исчезли через пару лет с промежутком в неделю. Все та же кристальная честность и законопослушие. На этот раз мелкие служащие. Жили в тихом районе. Никогда друг друга не видели. Одинокие. Баб в дом не водили, не пили. Фактически они исчезли еще при жизни. Никто, наверное этого бы и не заметил, если бы не случайность. Какие совпадения! Полиция не нашла состава преступления и сдала дела в архив, откуда они пропали вслед за делом Родисов. Фото… Ну и рожи! Эти и родную маму зарежут. Откуда у тихих служащих такие рожи? Мда… Соседи о них ничего не знают. Оба переехали недавно, причем из ниоткуда. Никаких документов. Никакой регистрации. Похоже, что раньше они нигде не существовали. Вынырнули из небытия, чтобы снова туда исчезнуть.
Нет, пора проведать Сэнди.

Сэнди жил в районе… Грязные улицы, грязные обшарпанные дома, какая-то дрянь, вечнотекущая из люков, ржавые трубы, проложенные прямо по земле. Кучи мусора, наваленные вокруг давно невывозящихся мусорных контейнеров. Тут же грязные полуодетые дети. У всех оружие. Старше 14 здесь вообще нельзя было встретить никого без пушки. Понятно, что порядочные граждане обходили этот район десятой дорогой. Полиция сюда тоже не любила заглядывать. А в тех исключительных случаях, когда нельзя было миновать чашу сию, они бронировали себя где только можно, и меньше, чем человек по пятьдесят не показывали нос. В такие дни местное население старалось залечь поглубже на дно. С одной стороны здесь можно было брать любого, а с другой перепуганные насмерть полицейские стреляли по поводу и без повода.
Сэнди был хакером. Человек-легенда, один из лучших взломщиков мира, Прекрасный специалист, если не самый лучший в электронике, он давно уже сколотил себе состояние, на которое мог бы спокойненько переехать в район для миллионеров и жить себе припеваючи среди гектара собственного натурального леса, в окружении того, что люди называют роскошью. Непонятно почему, но он предпочитал именно этот район, где родился и вырос, а главное, выжил, что в этих местах мог далеко не каждый. Сам он говорил, что его тошнит от всех этих благопристойностей и светских тоси-поси, и запах свободы, даже если это вонь чесночного дерьма во сто крат приятней высокозадроченной великосветской сверхмудаковатости.
Кромольский был тоже отсюда. Он знал Сэнди с детства. Вместе гоняли в футбол, вместе ходили в школу, вместе чистили карманы пижонам, пускали кровь, кому надо, вместе отбивались или драпали сломя голову, потом вместе снимали девочек. Вместе заболели триппером, вместе потом лечились…
Детектив нажал кнопку звонка.
-Привет, старая задница, с чем пожаловал? – Услышал он веселый голос Сэнди.
-Сам привет. Открывай, Черномазый.
-А зачем мне в доме лишний мусор? Сам подумай.
-Пошел ты на …, урод членоротый!
-Ладно, входи.
Сэнди жил в просторном бронированном сарае, заваленным всевозможным хламом. Он приторговывал чем придется, и со всей округи к нему приносили краденое. Он никому не доверял и был всегда настороже. Поговаривали, что у него было еще несколько нор в городе, о которых вообще никто не знал, но это только поговаривали. Заниматься уборкой он никогда не пытался, и как все было свалено в течение многих лет, так все и валялось, обрастая пылью, окурками и банками из-под пива.
-Пива?
-Пива.
Сэнди кинул Кромольскому банку.
-Рассказывай, с чем пожаловал.
-Проверь мне этих ребят.
-Не там припарковались?
-Исчезли ко всем чертям.
-А что, в мусарне мышей уже не ловят?
-Там кто-то распотрошил все файлы.
-А они, бедные, даже и не догадываются, кто это сделал. Ладно, давай, что у тебя есть. Ну и рожи! И это приличные люди, честные и порядочные граждане. Я всегда знал, что это самый безопасный район в городе. Здесь таких пришили бы сразу, и были бы правы. От таких уродов можно ждать чего угодно. Что они натворили?
-Исчезли бесследно.
-Я сразу сказал, что уроды. Намучаешься ты с ними, помяни мое слово. - Он пробежал глазами остатки полицейских файлов. – И это они называют расследованием? На что я плачу налоги!
-А ты платишь налоги?
-Уже и пошутить нельзя. Ладно, я попытаюсь что-нибудь отыскать. Загляни на днях.


Теперь, оставалось только сидеть у телефона и ждать. Кромольский терпеть не мог это занятие. Чтобы хоть как-то сделать ожидание менее противным, Кромольский заказал пару упаковок пива. Он сел, тупо уставившись в телевизор, и открыл банку. В голове блуждали обрывки мыслей. Он не мешал. За годы своей работы он привык доверять интуиции. Вот и сейчас он сидел полуприкрыв глаза и попивал пиво, которое было не холодным, но и не теплым, а как раз таким, как он любил. В баре старались запоминать вкусы натуралов.
Не успел он открыть вторую банку пива, как зазвонил телефон. Звук был ужасным. Настолько ужасным, что Кромольский с трудом узнал Лемма. Хуже звука было только изображение. Оно состояло исключительно из помех и пятен.
-Алло, Кромольский, это ты?
-Где ты нашел этот металлолом?
-Нет времени на пустяки. Приезжай срочно туда, где мы пили пиво.
Лемм был напуган до чертиков, и Кромольский это понял, несмотря на качество связи. Лемм был не из пугливых. Значит что-то серьезное. Кромольский выбежал на улицу. Как на зло, ни одного такси. Он побежал вдоль дороги, пытаясь останавливать все машины. Минут через десять, показавшихся Кромольскому вечностью, перед ним остановилось такси. Он назвал адрес. В другой раз он бы не преминул воспользоваться таким случаем, чтобы поспать, но сейчас его охватило беспокойство. А тут как назло пробки.
Пробки его и спасли. Когда он подъехал, Лемма уже увезли. Несколько полицейских толпились на месте преступления. Кромольский увидел знакомого сержанта и поспешил к нему.
-Добрый день, офицер. Что мы тут имеем?
-Это не мы имеем, это нас имеют. Детектив Лемм. Вы, кажется, были знакомы?
-Что с ним?
-Расстреляли в упор. Мгновенная смерть.
Понятно. Если бы не пробки. Кромольский похолодел от одной только мысли. Черт! А ведь у Лемма семья. Сын, колледж… Втянул, блин! Кромольский зло выругался. На душе было паршивей не придумаешь. Больше всего сейчас ему хотелось завалиться в бар и напиться до полной отключки. Но это было недопустимо. Где-то были они, и они готовили следующий ход, и если он даст им уйти...
-Вам раз десять звонил какой-то Сэнди, - Сообщила с порога секретарша, - сказал, что вы друзья детства и давно не виделись. У него сегодня праздник и он приглашает вас посидеть за банкой пива.
Что-то совсем серьезное. Сэнди не стал бы просто так названивать, да еще шифроваться. Настроение стало еще хуже.
Кромольский вновь опоздал. На месте жилища хакера было пепелище. Кто-то основательно заметал следы. Соседи рассказали, что буквально пару часов назад сюда заявился спецназ и разнес все в пух и прах. Сэнди? Его никто не видел. По крайней мере его никто не арестовывал. Не такой он человек, чтобы его вот так взяли. Должен был уйти, обязан…Уже перед домом, сунув руку в карман, чтобы расплатиться с таксистом, Кромольский обнаружил там вместо денег диктофон. Наличность у него вытащили всю, включая карточки. Видно курьер таким образом решил вопрос с чаевыми.
Он поспешил домой и включил диктофон.
-Она умерла, Кромольский, она умерла! Ну и дерьмо же ты мне подсунул, белый говнюк! – Кричал Сэнди взволнованным Голосом – Представляешь, малышки Бэтси нет! Это было мое лучшее изобретение! Электронный хакер. Мне повезло. А если бы это был я? Представляешь, у них защита нападением. Они разнесли бедняжке Бетси башку! Она разлетелась, как бомба. С моей башкой было бы то же самое. В серьезное же дерьмо ты вляпался! Меня выпасли и сейчас сюда приедут легавые. Если ты это слушаешь, значит, все хорошо. Спроси у своего клиента про ФЕ-35. И еще, кто такой Гай Роджерс. Ладно, они уже здесь. Целую.

-Но мистер Шеппард… - Только и успел сказать секретарь, и тут же полетел под стол от мощного удара в лицо.
Кромольский был зол. Его достали, а когда его доставали. Он превращался в зверя. Ударом ноги он распахнул дверь. У Шеппарда было совещание.
Все повернулись к Кромольскому.
-Пошли вон, уроды!
-Как вы смеете! – Завизжал кто-то из Шеппардовских холуев.
-Закрой рот, гнида, пока я тебя тут не пристрелил!
-Леди и джентльмены, заседание окончено. Все свободны.
-Что это значит! – Шеппард из последних сил старался казаться спокойным.
-Это ты мне скажи, что все это значит!
-Вы забываетесь!
-Пошел ты!
-Что ты тут, мать твою устраиваешь?!
-Это ты что устраиваешь? Одного моего друга расстреливают в упор, другого разносит спецназ, и ты еще спрашиваешь, что происходит?
-А какое отношение это имеет ко мне?
-ФЕ-35.
Шеппард отшатнулся от Кромольского, как от змеи.
-И еще Роджерс. Знакомое имя?
-Я вижу, ты и вправду сильный сыщик. Так вот, это правительственные дела, и я бы не советовал тебе туда лезть. Тем более не стоит ворошить Роджерса.
-Пошел ты! Я уже потерял двух друзей и успокоюсь только тогда, когда пристрелю этих ублюдков собственноручно!
-Они это сделают раньше, – сказал ехидно Шеппард, - а теперь, детектив, вам пора.
Перед тем, как выйти, Кромольский с силой ударил Шеппарда в лицо.

Кромольский снял пистолет с предохранителя. Он предпочитал лишний раз перестраховаться, и если, как сейчас, у него возникало безотчетное чувство тревоги, значит впереди было… Так и есть. Дверь не заперта. Он осторожно толкнул ее ногой. Дверь приоткрылась. Тишина. Сжавшись, как пружина, он влетел в комнату с пистолетом в руках. Посреди приемной в луже крови лежала секретарша. Все было перевернуто. Никого. Видимо гости его не дождались. Обследовав дом, он поспешил к секретарше. Она была мертва. Кромольский взвыл, как раненый зверь, а за окном отозвались полицейские сирены.


2

…дикая боль. Еще немного. И голова разлетится на мелкие кусочки, забрызгивая все мозгами и кровью. В глазах стояли красные круги. В нос бил резкий тошнотворный запах. Саднило горло. Было больно дышать. Не дышать тоже было больно. В ушах выли миллионы бешеных котов. Он бежал, натыкаясь на стены, на деревья, на людей. Падал, снова вскакивал и бежал, подгоняемый проснувшимися дремучими первобытными инстинктами. Иногда у него в голове проскакивали какие-то картинки, похожие на слайды или на фотографии. Забор, еще забор, старая ржавая металлическая сетка. Пустырь с чахлым кустарником, листья вперемешку с мусором. Инстинктивно, так и не понимая, что делает, он зарылся с головой в кучу опавших листьев…
Боль его и разбудила, вырвав из этого ночного кошмара. Но кошмар только начинался. Все тело ныло. Заплывшие глаза не хотели открываться. В ушах звенело. В нос било пылью и затхлостью. Он попытался подняться, но тут же проклял себя за эту попытку пошевелиться. Сквозь шум и завывания он услышал далекие человеческие голоса.
-Гляди, стонет.
-Ожил.
-Говорить можешь?
-Да подожди ты, ему сейчас не до разговоров.
Он попытался что-то сказать, но язык совсем не слушался.
-На выпей, тебе станет полегче.
Он почувствовал губами край чашки и сделал осторожный глоток. Это было то, что надо. Приятно горячая терпкая жидкость. Он жадно выпил весь напиток. По телу прошла теплая волна. В голове немного прояснилось. Вакханалия сменилась низким монотонным гулом, который уже можно было терпеть. Один глаз приоткрылся, и он смог разглядеть сквозь мутную пелену низкий потолок, тусклую лампочку и грязные серые стены. Скорее всего, подвал. Он лежал на куче прелого тряпья, испускающего характерный затхлый запах. Вернее запахи он не чувствовал, а скорее догадывался об их существовании, но его мучил резкий неприятный запах, который шел из глубины памяти, и был частью какого-то мрачного неприятного воспоминания, которое свернулось калачиком на краю подсознания, и теперь почему-то терзало его своей вонью. Нос же, как, впрочем, и все остальное практически не работал.
-Где я? – Прохрипел он.
-Ты гляди, голос прорезался!
-Теперь очухается.
-Крепкий попался.
-Везучий.
-В рубашке родился.
Он попытался приподняться, но сильная боль снова заставила его откинуться на свое ложе.
-Да ты лежи, не рыпайся. Тебе лучше не шевелиться.
-Радуйся, что жив остался.
-Где я? – Снова прохрипел он.
-Ты в реальности, милый.
-Добро пожаловать в натуральный мир.
-Куда?
-У тебя в мозгах перегорела штучка. Теперь ты видишь мир таким, какой он есть.
-Мы толком сами не знаем. Вот придет Носатый, он тебе все расскажет. Он у нас в этом дока.
-Специалист.
Он снова попытался что-то сказать, но вместо этого закашлялся, корчась от боли.
-Ты лучше еще выпей и попытайся поспать. Потом еще наспрашиваешься.
Он понял, что спал только когда проснулся. Наверно что-то снотворное было в этом зелье. Он даже не почувствовал, как провалился в абсолютное забытье. Самочувствие было намного лучше. Глаза открылись, шум в голове исчез. Тело почти не болело, но было ватным и не хотело еще слушаться. Он мог думать в первый раз с тех пор… Он попытался сесть. Получилось, правда, с большими усилиями, но получилось.
То, что он принял за комнату, оказалось заброшенным давным-давно туннелем. На стенах еще оставались кое-где следы коммуникаций. Горели редкие тусклые лампочки, но об этом уже, скорее всего, позаботились его обитатели.
Тут же на полу в нескольких шагах от него сидело несколько человек. Они что-то ели, оживленно беседуя. Он слышал их голоса, но не мог разобрать, о чем они говорят.
-А, проснулся, иди к нам.
-Да нет, не так, ты не вставай, ты на четвереньках.
-Ему дали тарелку с бесцветной однородной массой.
-Что это?
-Еда. – Прозвучал исчерпывающий ответ.
-Ты ешь, а не смотри. На вкус ничего.
На вкус это на самом деле было ничего, даже вкусно, тем более что оживающее тело требовало своего. Главное блюдо ели молча. Затем собрали тарелки и разлили по чашкам уже знакомый ему напиток. За выпивкой начались разговоры.
-Ты кто? – Спросил его горбун, сидящий напротив. Всю трапезу он бесцеремонно пялился на своего гостя.
-Меня зовут Роберт…

Его сотоварищей звали Шланг, Кэмэл, Петрович и Носатый. Больше всего они походили на семью приведений за городом. Всклокоченные, небритые, в мешковатых однообразно-бесцветных тряпках с болезненными лицами, они словно сбежали из ночных кошмаров.
Шланг был самым молодым. Свое прозвище получил за феноменальную способность уклоняться от любой работы. Больше всего на свете он терпеть не мог работать, а в остальном был неплохим парнем. Иногда бывал и полезен. Никто, так как он, не мог найти способ сделать что-либо с минимумом усилий, поэтому ему позволялось заниматься любимым делом – смотреть на работающих друзей. Он как бы между делом мог подкинуть идейку или дать ценный совет, так что его леность окупалась сполна. Невидимкой он стал после аварии, в которую попал по чужой глупости, и погиб бы, не окажись рядом Петровича, который его и выходил.
Кэмэл получил свое прозвище из-за горба и постоянной привычки плеваться. Он был призраком от рождения. Его мать – нищенка и алкоголичка жила в подвале заброшенного дома, где и родила своего ненаглядного. Понятное дело, что ни каких штучек в голове у него не было и быть не могло. Родился он нормальным, а горб получил еще в раннем детстве, когда мать его уронила спьяну на пол. Все тогда думали, что помрет, а он выжил, но остался калекой на всю жизнь. Все свое детство он провел в том же подвале, так ни разу не выйдя на свет божий. Он бы и дальше там сидел, если бы нищенка в один прекрасный момент не пропала без вести. Ушла на промысел и не вернулась. Наверно померла где-то под забором. Какое-то время в нем боролись страх и голод, но голод оказался сильней. Пришлось выбираться на улицу. Днем он прятался, а по ночам совершал набеги на помойки окраин, и попал бы под пулю, если бы опять-таки не Петрович, который, добрая душа, приютил и его.
О Петровиче было известно только, что он Петрович, что он долгожитель – он всегда жил в этом туннеле, и что это странное имя было русским. Все остальное он предпочитал держать при себе.
Носатый был хакер-сектант. Он исповедовал электронную версию дзен-буддизма, ставшую очень популярной в последние годы. Он, как и многие другие, гонялся за электронным аналогом нирваны, или кодом всеобщего слияния, пока совершенно случайно не нарвался на доэлектронную реальность. Он подошел к границе, за которой должно было быть нечто. Будучи не дураком, он понял, что Мир – это не совсем то, к чему мы привыкли, и бросил все свои сбережения на поиски Врат. Ему повезло, и он оказался среди невидимок. Он вошел в реальность во все оружии, зная, что делает, и, зная, что будет делать дальше. Для призраков (Тогда они еще были призраками) он стал человеком № 1, превратив их слабости в силу.
Люди, всегда претендовали на знание абсолютных истин. Сначала это были священники. Затем, в конце XIX века ученые, окрыленные успехами механики, заявили, что наука в принципе знает все, осталось только разобраться с деталями. Но эти детали и заставили людей понять всю глупость подобных заявлений. Век механики сменился веком электроники. Люди отдали на откуп компьютерам все и в один не очень то прекрасный момент люди решили заменить свои органы чувств более эффективными на их взгляд электронными анализаторами среды. С одной стороны это стало решением проблем, связанных с потерей зрения и слуха, с другой людям стало намного проще ориентироваться в виртуальном мире. Вот тогда-то и стали младенцам вживлять микрочипы, которые кроме анализаторов среды содержали еще и все паспортные данные человека. Фактически люди узнавались исключительно по их персональному коду.
Зачем это было нужно? Сейчас уже не знал никто, но, решившись на этот шаг, человечество сделало необратимый виток в своем развитии, поскольку жизнь с тех пор строилась на электронно-сенсорной реальности. Киберкосметика, одежда, мебель, еда, все вокруг в какой-то степени имело программную оболочку, позволяющую выглядеть, то есть иметь соответствующий товарный вид. Например, цвет, запах и вкус были исключительно электронными. Каждая вещь имела свой код опознания, и в зависимости от кода люди, да и все прочие системы определения видели ее именно такой. Так же и человек опознавался по встроенному в него чипу. Если по каким-либо причинам чип разрушался, человек переставал быть человеком. Он превращался в предмет, неопознанное препятствие, животное, камень. Он мог быть чем угодно, но только не человеком. Понятно, что в таком виде очень легко было нарваться на крупные неприятности, и Призракам, как они себя называли, приходилось прятаться и появляться только на окраинах в безлюдных местах, ежеминутно боясь за свою жизнь.
Носатый превратил призраков сначала в невидимок, а затем в оборотней, создав сначала шапку-невидимку – программу, делавшую их прозрачными для любых электронных глаз, а затем научился перепрограммировать чипы покойников. Нося такой чип в кармане, оборотень мог быть кем угодно, а, имея несколько чипов, можно было менять свой облик почти мгновенно.
Вот тогда-то перед невидимками открылись все двери. Система оказалась беззащитной. Они могли проникать куда угодно и когда угодно, соблюдая, разумеется, осторожность. Ведь они были только невидимы. Их шаги можно было услышать, с ними можно было столкнуться, а этого допускать было никак нельзя.

Роберту пришлось заново учиться жить. Он словно маленький ребенок учился ходить, учился ориентироваться в пространстве, учился всему. Он был как новорожденное дитя. Да он и был новорожденным, рожденным заново в новом мире, мире реальности. Он учился жить, опираясь только на свои органы чувств, которые все это время были подавлены электронным дубликатом. Все было другим. Его тело было другим, Другим было сознание, другим был мир. Мир стал Бесцветно-серым, унылым, мрачным. Весь блеск и благополучие оказались ничем, мишурой, электронным обманом. Среди серых домов и серых обшарпанных автомобилей толкались серые, чахлые люди с нездоровыми лицами в грубой бесцветной одежде. Воздух был пропитан нездоровыми испарениями, но никто не замечал этого. Все они жили в яркой беззаботной лжи. Он не узнавал знакомые с детства места. Все было не тем, не таким. Разница была слишком поразительной, чтобы…
-Почему все так серо? – То и дело спрашивал он у Носатого.
-Так проще. Зачем выдумывать что-то другое, когда достаточно вставить нужный штрихкод, и эта хламида превращается в платье от кутюр, а тот кусок пластика в шикарный персидский ковер.
-Но ведь это обман!
-Для кого?
-Для массы людей. Они же всех дурят!
-Самое интересное, что Они никого не дурят. Любые они сами являются жертвами этого обмана. Люди сами построили себе западню, в которую и угодили исключительно по собственной глупости. Никто кроме нас и таких как мы не знает о реальном положении вещей.
-Но почему?
-Прежде всего, Они не хотят его открывать, а если даже, не дай бог, кто-нибудь подберется к этой тайне, то в ужасе закроет на все глаза и постарается больше никогда не подходить к этой двери.
-Но почему?
-Почему масса мужей в упор не замечают измены своих жен?
-Честно говоря, никогда не думал об этом.
-А я думал. И знаешь, к какому выводу я пришел? Всему причина тяга к инерции, присущая всему человечеству. Ведь если он все узнает, то ему придется что-то делать, как-то решать этот вопрос, уходить, прощать, скандалить… В любом случае это смерть того маленького мирка, который он сам для себя выстроил, а для нас это самый больной мозоль.
-Но ведь есть же люди, которые ищут перемен?
-Разумеется. Для них поиск и есть элемент стабильности. Покой и движение без ускорения – это в сущности одно и то же.
-Но в данном случае…
-В данном случае все то же самое. Что нужно среднему человеку? Работа, дом, Жена или муж, дети, положение, и самое главное – гарантии. Гарантии того, что так будет как можно дольше. Причем человек готов согласиться, чтобы все было как всегда. В принципе многим не надо лучше. Лишь бы не хуже. Лишь бы не пришлось заново приспосабливаться ко всему. А тут Он узнает, что все стало другим. Все его чудо-крепости, все эти замки и бронированные двери ни что иное, как пугало огородное для таких же дураков как он, что любой может взять его тепленьким. Что все его деньги вложены в несуществующий раек, а рядом старая больная карга, которая была сексуальной исключительно благодаря умению программистов. Да и сам он ни чуть не лучше. Он сума сойдет от всего этого, попросится назад, и разорвет в клочья любого, кто захочет раскрыть глаза на вещи.
-Но почему нас так мало? Не может быть, чтобы ни один больше чип не вышел из строя.
-Человеческий мозг умирает от шока. Ты очень редкое исключение. Обычно никому еще не удавалось выжить.
Шло время. Роберт набирался сил. Он готовился к войне. Все, что у него осталось – была жажда мести. Он жил войной. В нем росли силы и крепла воля. Он ждал и готовился к решающему прыжку. Он чувствовал себя хищником, караулящим свою жертву у водопоя. Вот звери осторожно идут к воде, а он затаился в кустах, и ждет, когда какая-нибудь лань подойдет на нужное расстояние для прыжка. Все тело застыло, как сжатая пружина. Все чувства, вся воля подчинены только одному – вовремя прыгнуть. Мгновение раньше – и жертва уйдет от его броска. Мгновением позже, и ничего не подозревающая лань обнаружит своего врага. А пока сжатая пружина будет хладнокровно ждать своего мига, и ни один мускул не дрогнет на сильном тренированном теле. Он ничем не выдаст себя врагу. Пусть враг чувствует себя в безопасности.


-Есть! – Носатый с довольным видом выключил компьютер. – Почтовая ошибка. На твой адрес пришло электронное письмо от человека, который умер в тот же день. Инсульт. Но не похоже, чтобы такие парни мерли от инсульта. Он работал на правительство и собирался на пенсию, а по пути прихватил с собой пару военных секретов. Твои обидчики работали на них. Готов к опознанию?
-Я никого не помню.
-Да, но ты их видел, и ты их узнаешь.
-Как?
-Увидишь.
Следующие несколько недель ушли на просмотр бесконечной вереницы фотографий, которые проецировались на стену через специальное приспособление.
-Еще один пример беззащитности системы. Во взломанном виде эта программа посылает каждые три минуты электронный сигнал, уничтожающий любого взломщика, кроме нас. Нас она не видит.
Глаза слипались. Фотографии сменяли одна другую. Хотелось спать. От кофе уже тошнило. Вдруг при взгляде на одну из фотографий Роберта наполнила безудержная злость.
-Есть!
-Теперь можно и спатки. Остальное дело техники.
Наконец все было готово. Он даже не трепыхался, когда они появились из ниоткуда в его комнате, где он мирно смотрел телевизор. Никакого сопротивления. Так было даже не интересно. Роберт почувствовал себя разочарованным. И это ничтожество убило его жену?
-Сначала я просверлю тебе локти и колени, потом медленно вкручу туда шурупы, а потом заставлю тебя бегать на четвереньках. – Процедил Роберт глядя ему прямо в глаза. Так что тебе лучше сразу ответить на наши вопросы.
-Тот шестым чувством понял, что Роберт не шутит.
-Я выполнял приказ.
-Чей?
-Клауса.
-Кто такой Клаус?
-Не знаю. С ним разговаривал Стромович.
-Хорошо, кто такой Стромович?
-Мой напарник.
-Где он?
-Он живет в ххх.
-Отлично! Ты заработал приз! Глотай. – Носатый достал чип.
-Что это?
-Не бойся, это не яд.
-Я не…
Они с силой затолкали ему в рот таблетку.
-А теперь отпускаем быстро.
-Он вырвался и начал метаться по дому, как только что убитая курица пока они не вытолкали его за дверь.
-Программа разорвет его изнутри, а когда его найдут, он будет для них бомжем, умершим вчера.
После этого первого убийства Роберт не почувствовал ничего. Он делал рутинную работу. Он не шутил, когда говорил о пытках. В нем не осталось жалости к этим людям. Он умер вместе с женой, и теперь действовал мертвый механизм мести. Сегодня они преодолели очередной этап. И все.
С остальными тоже не возникло проблем. Никто не был готов к встречи с ними. Немного пришлось повозиться с Максом Гровером, который окружил себя лучшей электронной системой защиты.
-Идиот! – Ругался Носатый, - купи он обычную собачку, и нам конец, а так…
Осталось убить короля. Шеппард! Миллиардер Шеппард! Кто бы мог подумать! Роберт не спал всю ночь, думая, как он будет убивать Шеппарда, но утром Носатый принес нерадостную весть:
-Они наняли детектива.
-Ну и что?
-Я о нем слышал. Его нельзя недооценивать.
-Черт! Что будем делать?


3


-Нет, нет, нет. Вот спешить нам сейчас совершенно незачем.
-Но у нас все готово.
-Бросьте, Роберт, вы же взрослый человек. – Кромольский хитро ему подмигнул.
Тогда они поспели в последний момент. Кромольского обложили со всех сторон. Рисковать было нельзя, и они накачали его наркотиками, прежде чем вынуть чип. Они чуть не погибли под пулями, вынося его из дома. Интересно бы было посмотреть на рожи полицейских, когда, разнеся дом в клочья, они нашли там только бездыханные тела Шеппардовских убийц. Кромольского не так-то легко было взять.
-Этого вполне можно было ожидать. – Только и сказал Кромольский, когда узнал, что он теперь невидимка.
И теперь он возглавлял их группу.
-Ну убьете вы Шеппарда. Ну станет одним напыщенным кретином меньше, и что дальше? Что? Что вы будете делать дальше, позвольте вас спросить?
-Этот напыщенный идиот убил мою жену и всех твоих друзей!
-Это не он. Это совсем не он. Шеппард так, пешка. Чучело для публичного обозрения. Он слишком глуп и тщеславен, чтобы быть королем. Настоящего врага мы не знаем, и Шеппард должен нас на него вывести. Пусть он сделает дело, а потом его и трогать не надо будет.
-Что ты хочешь этим сказать?
-Я знаю систему. Она похожа на ящерицу. Они подставляют хвост, и пока враг с ним носится, голова убегает в норку. Мы должны взять голову. Остальное отпадет само по себе. Голова сама убирает хвосты.
-И что ты предлагаешь?
-Думать, думать и еще раз думать! Как мне не хватает Черномазого.
-Кого?
-Нигера. Сэнди-хакера.
-Я знаю его. – Сказал Носатый.
-Откуда.
-Спецы нашего ранга знают друг друга. Нас не так много в этом мире.
-Его дом разнесла полиция из-за этой истории.
-Это невозможно. Кишка у них тонка, найти дом Сэнди.
-Я сам видел.
-В сети его называли Крыса.
-Малопривлекательное имя.
-Наоборот. Крысы самые умные и живучие. Они могут все. После ядерной войны на Земле останутся крысы и тараканы. Это само совершенство. Человечество ни с кем так не боролось, как с крысами, и каков результат? Мы в заднице, а им хоть бы хны. То, что ты видел – далеко не дом Крысы-Сэнди. Его дом не видел никто. Он не дурак, чтобы попасться, а раз ты получил диктофон, то он был впереди на два хода. Я больше, чем уверен, что он живет себе там, где никому и в голову не придет его искать, и посмеивается над всеми нами.
-И как мы его найдем.
-По почерку. У каждого гения свой почерк.


-Твою мать! Нет, я говорю, твою мать!
-Сэнди, подожди.
-Нет, но твою мать! – Сэнди бегал по комнате махал руками и матерился, как ненормальный. – Ты свою рожу видел?
Выбирать не приходилось, и Кромольский заявился к Сэнди в образе старой алкоголички.
-Твоя не лучше. Чтобы ориентироваться в мире теней на Кромольском были спецочки, и он видел официальный облик Сэнди. Тот явил себя миру белым американским ничтожеством, служащим средней руки с семьей, девой Марией, Америкой и Бейсболом в голове. Серая мышь.
-Да, я белый сукин сын!
-Но как?
-А как я, по-твоему, до сих пор уцелел? Я научился менять облик. Переписываешь кое-что в системе опознавания, и ты совсем другой человек. Хочешь, сделаю тебя крутой телкой?
-Но ведь до сих пор это было невозможно!
-А ты возможен? Они там все идиоты, перегруженные здравым смыслом, ничтожества, не способные мыслить самостоятельно. А я Гений электроники. И там, где есть кусок проволоки я всегда смогу припаять все остальное.
-Но как тебе удалось уйти?
-У меня под домом был туннель со скоростным лифтом и много мгновенно застывающего бетона. К тому же я устроил небольшой ЭМИ взрыв, так что найти мой электронный след было невозможно не только практически, но и теоретически. Потом я переоделся в белого. Сделал себе документы. Внес все, что надо куда надо, и вот я здесь. А Носатый гнида.
-Ты нам поможешь?
-Смотря что ты от меня хочешь.
-Хочу оторвать голову.
-Тебе нужен стоп-лайн.
-А что это?
-Неподключенный коммутатор с аналоговым сигналом. Секретная разработка.
-И где мы его найдем?
-У Шеппарда под подушкой. Когда работают гении, чайникам лучше сидеть тихо и сопеть в свой платочек.

Первая машина сопровождения взлетела на воздух. Ударили пулеметы. Вторая полыхала, как факел.
-Гони! – Визжал Шеппард на заднем сиденье.
Но водитель не нуждался в понукании. Лимузин рванул что есть мочи, протаранив горящую машину сопровождения, и снеся какой-то хлам. Что-то грохнуло под колесами, и тяжелую бронированную машину подняло как перышко в воздух и перевернуло вверх ногами. Шеппарда выбросило из машины, и он ломанул как заяц среди пуль. Нападение произошло недалеко от дома, и Шеппарду удалось уйти. Едва заперев входную дверь, он кинулся к потайному ящику стола и достал миниатюрную телефонную трубку без экрана.
-Алло! Это я!
-Почему не вовремя.
-Меня хотели убить!
-Твою мать! И ты после этого звонишь! Идиот!
-О тебе никто не знает. Пока.
-Ты мне угрожаешь?
-Нет, но ты же знаешь, под пытками…
-Я приеду.
-Правда?
-Да. А ты пока будь умницей.
-Что мне делать?
-Сиди тихо и жди.
-А ты точно приедешь?
-Не бойся, дурачок. Я тебя не брошу.
На том конце повесили трубку.
-С кем это ты говоришь, дорогой?
-Ты? Но ведь ты…
-Да, милый, я умерла. И не без твоей помощи. Но теперь мы будем вместе. Я за тобой.

-Вот это и есть стоп-лайн. – Сказал Сэнди, показывая на трубку в руках Шеппарда.
Он удачно установил камеры, и Шеппард был как на ладони.
-Есть, я его засек! – Подал голос Носатый.
-Вы когда-нибудь видели, как удав жрет кроликов? – Спросил у группы Кромольский.
-Откуда, папа, сейчас ххх век. Что за экзотика?
-Тогда вам будет интересно. Сейчас за него возьмутся. Интересно, как?
Шеппард кинул трубку в ящик, и стал нервно ходит по комнате из угла в угол. Вдруг он подпрыгнул как ужаленный. И уставился прямо перед собой.
-Ты? Но ведь ты... – прохрипел он в никуда.
После этого он схватился за голову, и, что-то крича нечеловеческим голосом, рухнул на пол и забился в судорогах. Из ушей, рта, носа и глаз текла кровь.
-Вот дерьмо!
-Из-за этого и грохнули твою жену. Военная разработка. Программа-убийца. Тихо и без шума. Сердечный приступ или кровоизлияние в мозг, на выбор. Произошла утечка. Файл попал к вам. Вот и все.

-Это должно быть где-то здесь.
Они устроились недалеко от старой заброшенной фабрики.
-Он что, в этом сарае?
-Чтобы взять этот сарай нужна как минимум армия.
-Повтори, что ты сказал.
-Этот бункер выдержит прямое попадание ядерного заряда.
-И что мы будем делать?
-Ждать. Он не будет там сидеть вечно. Тем более что он думает, что все уладил.
-Подождем. Дольше ждали… – Сказал Роберт, глядя на массивные ворота сквозь прицел арбалета.
-Дай глянуть. - Кромольский взял у Сэнди бинокль.
-Что за черт!
На дверях красовался массивный механический замок. Да и двери… Таких они раньше нигде не видели. Настоящие массивные тяжелые двери. Наконец ворота со страшным скрипом отворились, и оттуда выскочили две крупные собаки.
-Этого нам еще не хватало!
Вслед за собаками показался человек.
-Приготовься, Роберт.
-Твою мать, да ведь он…!
Человек смотрел в их сторону, и они отчетл
<майклов>
2001-07-13
0
0.00
0
ВЛАСТЬ КРОВИ
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  ВЛАСТЬ КРОВИ


Обычно я попутчиков не беру. Страшновато, да и платить многие не любят. Думают, если у меня красный крест на стекле, то я из благотворительного общества. Особенно не люблю считающих себя неотразимыми девочек. Такие почему-то думают, что это они
мне одолжение делают, соглашаясь сесть в машину. Вечно закурить норовят, а для меня с тех пор, как я бросил курить, табачная вонь хуже “Черемухи”. Денег у них никогда не бывает. В лучшем случае телефон пытаются оставить. Причем их жутко оскорбляет то, что я предпочитаю наличные. А зачем мне ее телефон? У меня и свой есть. Тем более что номер все равно отфонарный. А если даже и не отфонарный, то есть настоящий, он мне тем более не нужен. Я предпочитаю тех, кто свой телефон кому попало не дают.
Сам не пойму, что это со мной сегодня. Только она руку подняла, да и не подняла даже, а приподняла нехотя, лениво так приподняла, а у меня нога уже сама на тормоз, руки руль выкручивают, на лице улыбка.
-Здравствуйте.
-здравствуйте.
-Подбросите до А?
-Я только до Р.
-Ну хоть до Р?
-Садитесь.
И ничего в ней особенного. Симпатичная, как и всякая молодая, не больше. Волосы светлые. Лицо приятное. Одета просто. Не как попало, но и без шика. Меня же к ней, ну как магнитом. Ничего с собой не могу поделать. Дороги не вижу, на нее смотрю, не могу оторваться. Сидим, молчим. Обычно я общительный, а тут слова все в горле застряли. Так молча и доехали. До самого подъезда довез, сам не знаю, почему. Она мне, спасибо, и пошла, а мне ее спасибо милее миллиона долларов. Приезжаю домой, а она у меня из головы не идет. Влюбился что ли, думаю. Стоит перед глазами, как живая, и так мне хочется ее еще хоть разок, хоть одним глазком увидеть. Все бы отдал.


-Так, значит, здесь ты и живешь. Один?
-C мамой, но сегодня она в гостях.
-Где твоя комната?
-Вот эта.
-Не плохо. А там что?
-Это вторая комната.
-Зал?
-Это в нормальных домах бывают залы, спальни, кабинеты. Какой же это зал, если в нем спят? Это комната N-2. Мамина. А дальше комната, где я сплю.
-Понятно. А где твой обещанный кофе?
-Коньяк, вино, шампанское, клей, кокаин?
-Только кофе. Иди вари, а я пока посмотрю, что ты слушаешь.
-Я так, не возражаешь?
Она сняла туфли и забралась с ногами на диван.
-Лишь бы тебе было удобно.
-Рассказывай.
-Что?
-Все. Кто ты, чем занимаешься, что тебе нравится, что не нравится, чем живешь, с кем дружишь. В общем, вежливая беседа за чашечкой кофе двух не глупых интеллигентных людей. Тема знакомство.
-Чем занимаюсь…Живу, читаю, слушаю музыку, смотрю видак, люблю свой диван. Дружу с Люсиком, ну и со всей компанией. А ты давно знаешь Люсика?
-Я его совсем не знаю. Меня подружка притащила на вечеринку. Сказала, будет весело.
-Тебе понравилось?
-Да так. А тебе?
-Бывало и лучше.
-А тебе что нравится?
-Не знаю, еще не решила. Люсик там стихи показывал. Твои?
-Да.
-Почитай.
Ночь…
Город стекает по клавишам…
Дождь…
Голос Рояля и Города сон…
Медленно, такт за тактом,
Он
Течет в корзину для бумаг…
Шаг…
Время потушенных сигарет…
Снег
Или может быть старт…
Спи,
Маленький плут,
Дитя Города и Рояля…
Той ночи, когда
Утром, не глядя друг другу в глаза…
Пауза…
Новый аккорд…
Снова слеза…
Белый и черный клавишей бег…
Зажатый бетоном в прямые линии берег…
Спи,
Дитя недокуренной вечности.
Город горек в своей бесконечности
Дня.
Спи,
Еще не готова,
Еще не стала чашей река,
Еще не устала от ласок услад
Ночь…
-Классно, а еще.
Трижды по тридцать
Стремительно быстрых.
Трижды по тридцать
В водовороте.
Что-то упало
И…
Безвозвратно.
Точно картинка на обороте.
В тихом укладе последних трамваев
Или укоре…
О вкусах не спорят,
Если не просят взаймы.
Мы?
Что может быть проще
Или порожней,
Или по роже,
Что тоже не так.
Трижды по тридцать отчаянно спорят,
Где скорость не скроет
Слово,
Как пуля в затылок…
Антракт.
-Ты молодец. Еще есть?
-Целая куча.

Мы с тобой – виртуальное танго,
Две звезды, расцарапавших небо,
Одного поля волчие ягоды,
Как две пули, взорвавшие тело,

Как две капли смертельного яда,
Две волны, сокрушающих берег,
Как два дерева райского сада,
Два билета куда-то на север.

Только жили мы в разное время
И на разных, наверно, планетах.
Мы с тобой – безнадежное танго,
Две любви, затерявшихся где-то.
Я читал ей стихи, а она сидела, облокотившись на стену, и пила кофе маленькими глотками. Я смотрел на нее и не мог насмотреться. Я больше не мыслил своей жизни без этой молодой женщины, о которой не знал совсем ничего. Я влюбился в нее с первого взгляда и проваливался в эту любовь все глубже и глубже. Я тонул в этой бездне, и даже не пытался вырваться, выплыть, нащупать дно под ногами.
Он встретил ее на вечеринке у Люсика по случаю его очереднолетия. Сначала он не хотел идти. Он не знал, куда себя девать с тех пор, как она вышла из машины. Это превратилось в наваждение. Она не выходила у него из головы ни на минуту. В последний момент что-то его выгнало из дома, и он заявился к Люсику, решив, что одному еще хуже. Заявился, и увидел ее среди гостей. Царственная. В ней было нечто магическое, нечто, заставляющее забыть обо всем и жить только ею, ее капризами, желаниями, обожая и повинуясь. Она его узнала, усадила рядом и хлопотала над его тарелкой. Он краснел, как мальчишка. Она же потащила его танцевать, а потом пообещала прийти на кофе.
И вот она здесь, у него, а он…
-Мне пора. – Она поставила пустую чашку на столик, - Я не на долго. Зашла посмотреть, как ты живешь. Я позвоню, если ты не против.


Город – это всегда ночь, зима, иногда туман или дождь или крик. Город, кишащий улицами... Они расползаются, сплетаются, похотливо жмутся друг к другу, подмигивая фонарями. Город – это из крана капающие звезды, это стрела, натягивающая тетиву лука, это Рояль, заждавшийся рук твоих, это музыка тишины. Рояль погружен в себя, и только Город многопалой рукой гладит его сердце. Город – это слово, которое пробуется на вкус, как рахат-лукум. Он оживает ночью, когда глупые люди ложатся спать, а Охотник выходит на Охоту с открытым сердцем, и Город – величайший соблазнитель, шепчет свои тайны…
Обычно такие сны оставляют после себя смутное впечатление, обрывки слов, мыслей, цвета, запахов и бесконечную вселенскую тоску. Меня ждут там, дома, а здесь я как заблудившийся слепой котенок трачу свою жизнь не понятно на что. И каждый раз я просыпаюсь слишком рано, каждый раз, когда мне, дураку, уже готовы были открыть тайну, что-то нарушает мой сон, и просыпаюсь я злой на весь мир, готовый разорвать…
Телефон.
-Ну, ты и спишь. Привет.
-Ты?
-А ты кого ждал?
-Не знаю, я…
-Ты не занят?
-Нет.
-Тогда приезжай на угол ххх. Знаешь, где это?
-Да.
-Жду. – Она положила трубку.


-Привет. Я тебя не сильно рано разбудила?
-Да нет.
-О, да ты догадался побриться. – Провела она рукой по моему лицу. Меня как током ударило, – Поезжай, тут не далеко. Сюда, во двор. Тормози, приехали.
Мы вышли из машины и поднялись на второй этаж.
-Однокомнатная, но нам хватит. Вот ключ.
Ее одна комната была гораздо больше моих трех. Огромная кровать, столик, телевизор, музыкальный центр, полумрак, красивые шторы. Плюс огромная кухня и ванная, в которой можно тренировать сборную по плаванию.
-Нравится?
-Еще бы.
-Здесь мы и будем жить.
Для меня это прозвучало так же естественно, как…Не знаю даже с чем можно сравнить. Все, что она делала, было аксиомой. Ей не то, что возразить, усомниться в ее словах или поступках не приходило мне в голову. Она была вне сомнений и ошибок, и все, что от меня требовалось, это как можно лучше запомнить все ее пожелания и следовать им с максимальной точностью. Она знала все. Абсолютно все.

-Купи мне киви. – Мы проходили мимо базара.
Прилавок с заветными плодами оказался бесхозным. Неподалеку о чем-то вдохновенно беседовали на своем языке два лица кавказской национальности. Один из них был волосат настолько, что мог играть Кинг-Конга без грима. Внедряться в их диалог, искать человека, спрашивать о суетном было по меньшей мере кощунством, и я обратился к скучающей за соседним прилавком гражданке славянского типа:
-Добрый день, мэм. Простите мою нескромность, но не будете ли вы любезны ответить на один пустяковый, я уверен, для вас вопрос: почем небритые яйца половозрелых страусов?
Она называет цену.
-Дайте мне, пожалуйста, парочку, если вас это не затруднит. – Протягиваю деньги.
-Это к нему. – Говорит она недоверчиво и кивает в сторону мистера Конга.
-Мне бы те, что на прилавке…
-А я какие?
Смотрим вопросительно друг на друга пару минут. Наконец ее рефлекторная дуга пропускает необходимое количество сигналов:
-Я не могу отдать дешевле. Это не мое.
-Простите, мэм, а разве я торгуюсь?
-Но… Ой, извините, я думала, вы мне меньше даете.



Рояль – это весы, и Город на чаше весов. Это рука, и знак, что пришел во сне. Это тропа, и Охотник на тропе Войны, и песнь сердца охотника – молитва хищника, рвущего живую плоть. Это стрела и грудь, и вечная любовь между ними. Это сок Луны, сделавший меня Охотником, и превративший мою кровь в вино. Это ночь. Это я в лабиринте улиц, и их раздвоенные языки. Это Весть. Весть, которую я несу тебе, Весть, заставляющая смеяться и сжимать меч в пустой руке. Это пелена, упавшая с глаз, и лай собак позади. Это отзвук твоих шагов, и губы, зовущие: “Возьми меня. Мне скучно одной на ложе цветов. Этот праздник Весны наш, и роса пьянит влюбленных”. Это вечный вызов Охотнику, и тропа Войны. Это дорога к тебе, и мы в жертвенном танце огня…
-Вставай, соня, кофе стынет.
-А ты мне снилась.
-Расскажи.
-Мне снилось, что ты болтала по телефону на каком-то незнакомом языке. Причем не по телефону, а по пульту от телевизора.
-А еще что-нибудь снилось? – Почему-то вдруг серьезно спросила она.
-Опять этот сон.
-Какой? Ты мне не рассказывал.
-Да я его и не помню. Одни впечатления. Тоска. Просыпаться не хочется. Каждый раз просыпаюсь, так и не поняв…
-Что не поняв?
-Я и сам-то не знаю.
-Ладно, не скучай.
-Ты уже уходишь?
-Да. Вечером буду.
-Ты куда?
-У меня есть дела.
-Какие?
-Мои личные.
-Не нравятся мне твои секреты.
-Ничего не поделаешь, такова жизнь. Иди, я тебя поцелую. Будь умницей.
-Ты тоже.
Времени было полно, и он решил погулять по городу. Просто так. Походить по улицам, посмотреть на витрины, купить какую-нибудь ерунду. Был тот замечательный осенний день, когда солнышко согревает еще не только душу, несмотря на иней по утрам и ставшие уже обычными ночные заморозки. Последние дни тепла. Сидеть в такую погоду дома…
-Привет, Ашот, есть что-нибудь?
-А что, когда-нибудь не было?
Он зашел в небольшой подвальчик, где знакомые ребята торговали видеокассетами и компакт дисками.
-Показывай.
-Кино, музыку?
-Всего понемногу.
-Из музыки KEITH JARRET, DEAD CAN DANCE, BILLIE HOLIDAY и еще целая куча. Из кино ТОРЖЕСТВО, ИНТИМНЫЙ ДНЕВНИК, ГОТИКА…Да ты сам посмотри.
Купив пару кассет и пяток дисков, он довольный собой и жизнью вышел из магазина. Его внимание привлекла шикарная дорогая машина, каких он раньше не видел. Она лихо подрулила к небольшому частному клубу. Из машины вышла шикарно одетая элегантная женщина. Люда! Он не поверил своим глазам. Она, не глядя по сторонам, вошла в клуб, и он, повинуясь первому побуждению, быстро перебежал дорогу, выслушав не одну любезность от встретившихся водителей, и быстрым шагом вошел в фойе клуба.
-Молодой человек, вы куда?
-Сейчас сюда вошла девушка…
-Молодой человек. Это частный клуб. Покажите, пожалуйста, членский билет.
-У меня…
-В таком случае покиньте помещение.
-Но…
-Вы сами уйдете?
Ему ничего не оставалось, как уйти, проглотив обиду и неловкость, которые всегда возникали у него в таких вот ситуациях. Его лицо пылало. Он перешел дорогу и стал ждать на лавочке. Она вышла минут через сорок и, так же, никуда не глядя, села в машину.
Рефлекторно он выбежал на дорогу, ловя такси.
-К предкам опаздываешь?
Такси.
-Машину видишь?
-Ну?
-За ней.
-В детективы я еще не играл.
Они потеряли ее у светофора.
-За такой надо на истребители гоняться. Куда теперь?
-Домой.
-Мы не на столько знакомы.
-А… да. – Он назвал адрес.
У подъезда трое детин пили пиво. Другого места себе не нашли. Ему они почему-то совсем не понравились. Какое-то нехорошее чувство поселилось в груди, и, тарабаня руками в сердце, просило уйти, развернуться, погулять где-нибудь еще. Да ладно, пьют себе люди. Никого не трогают. Они о чем-то оживленно спорили, но не переходя на мат. Он так и не понял, как оказался на земле. Наверно отключился. Ему для приличия дали еще пару раз в живот.
-Не лезь, куда не надо.
К счастью, компакты оказались целы, да и сам он отделался легким испугом. Видать хотели по-отечески наставить на путь истинный. Ей он решил ничего не рассказывать о своих ратных подвигах.
Она вернулась, как и обещала, вечером в прекрасном расположении духа, и вела себя, как ни в чем не бывало.
-А я тебя сегодня видел. – Не выдержал он.
-Да? А почему не подошел?
-Меня туда не пустили.
-Куда?
-Не прикидывайся.
-Знаешь что, сцены будешь жене закатывать.
-Я видел, как ты входила в частный клуб на ххх улице.
-Кто же меня туда пустит?
-Это ты мне скажи.
-Ты меня с кем-то путаешь.
-Тебя легко было спутать. В пальто дороже, чем «Мерседес», не говоря уже о тачке.
-Ты чего, милый? Откуда у меня это? Ты совсем с ума сошел от ревности.
-Хочешь сказать, что мне показалось?
-А ты сам подумай. Жила бы я в этой дыре при таких-то бабках?
-Но я не мог тебя перепутать.
-Какой же ты у меня глупенький. Иди ко мне. Положи голову на колени. Вот так…
Конечно, это была не она. Откуда ей было там взяться. Да и денег таких она в жизни не видела. Он успокоился, пригрелся, ему было так хорошо и спокойно, что даже ушибы перестали болеть. Туман становился все гуще и гуще. Откуда он взялся? Было же солнечно. Ровная прямая дорога. Хотел же сегодня доехать. Туман продолжал сгущаться. Он забирался в салон машины и укутывал его, как теплое, удобное одеяло. Надо остановиться, отдохнуть. Ничего не видно. Туман был уже под черепной коробкой, и разъедал мысли, делая их рыхлыми, ватными, и вот уже он сам превращался…
Милая, это ветер. Он принес песню Луны. Она собирает на пир племя Воинов. Это праздник Весны, настал час охоты. Город зовет на тропу Войны. Уже горят жертвенные костры, и вскипает кровь моя. Сердце жаждет великой Битвы. Ты моя добыча и ты священный Враг мой. Враг мой! Как я люблю тебя! Это ты зовешь меня на пир племени Воинов. Это ты наполняешь мое сердце огнем, а душу песней. Это ты вкладываешь меч в мои руки, ты бросаешь Ночь к моим ногам. Это твой голос зовет: ”Охотник, где ты? Сегодня наша Битва. Сегодня праздник Весны. Сегодня Рояль разливает огонь по чашам. Сегодня он щедр на костры.” Жертвенный огонь, как поцелуй любимой. Только я и ты. Только у тебя я найду приют и ту песню, что гонит меня каждую ночь на тропу Войны, где каждую ночь мы играем в прятки с твоею тенью.
-…Нет. Нет, я сказала. Да кто ты такой! Он (непонятное слово). Передай трубку магистру. Что? Скажи, что срочно. Здравствуй. - Она зацокала и защелкала языком совсем не по-человечески. Потом опять перешла на русский. – Нет. Да как вы смели! Без моего разрешения ничего. Понял? Ничего. Да я из тебя сердце выну!
Ничего себе! С кем это она так? Стоп. Телефон в комнате. Вот он, рядом. А я, дурак, следить за ней вздумал. Мне надо бога благодарить, что так легко отделался.
-А ты разве отделался? – Вступил в разговор внутренний голос,- Сейчас она тебя тут возьмет с поличным, и прощай друг Вася.
Он быстро лег в постель и притворился спящим. И вовремя, она вернулась буквально следом. Подозрительно на него посмотрела, но, удовлетворившись, легла рядом.
-А? Ты куда? – Он сделал вид, что только проснулся.
-Никуда. В туалет ходила. Спи.
-Размечталась, спи.
Лихорадочное возбуждение превратилось в дикое необузданное желание, и он овладел ею без предварительных игр и ласок.
-Сумасшедший, ты как будто год этим не занимался.
-А вдруг?
Расслабление накрыло его мощной волной, и он провалился в глубокое забытье, которое было несравнимо ни с чем. Утром все было как обычно. А ведь мы, как муж и жена после нескольких лет совместной жизни. Играем в благополучие, говорим ласковые слова, целуемся, занимаемся любовью, а ведь все это ерунда, ложь, затянувшаяся пьеса, в которой актеры давно уже стали зрителями, и некому дать звонок. Ничто не разрушает близость, как ложь, как необходимость лжи. Ложь, возведенная в степень, ложь факториал, ложь, ложь, ложь…Теперь он никогда не сможет сказать ей правду. Он сделает все, чтобы навсегда исчезнуть из ее жизни. Ему стало жалко ее терять. Такую нежную, красивую. Он откровенно любовался ею. В последний раз! Навсегда. Он никогда больше не увидит ее волшебных глаз, не услышит ее голос, не будет ласк, не будет, не будет, не будет…А будут женщины, другие женщины, разочарования. Черная дыра посреди грудной клетки. Тоска. У него будет еще один сон…Еще одно нежелание ничего, если конечно так можно сказать…
-Что с тобой?
-Ничего.
-Ты так на меня смотришь.
-Как?
-Как будто хоронишь.
-Это с тобой-то что?
-Я люблю тебя. – Она подарила ему один из своих волшебных поцелуев, от которых…
В последний раз. Он кинулся на нее со всей своей страстью и отчаянием.
-Я же уже одета.
-Молчи.
-Сумасшедший. Дай хоть раздеться. Он схватил ее в охапку и отнес на кровать прямо в сапогах.
-Разуй меня, постель испачкаешь…
-Ты сумасшедший. Ночью, теперь сейчас. Я скоро буду тебя бояться, маньяк.
-Я тоже тебя люблю.
-До вечера. Не скучай.
Оставшись один, он быстро собрал любимые вещи. Нельзя было забирать все, это сразу бы бросилось в глаза. Кое-каким хламом можно и пожертвовать. Уходить совсем не хотелось. Он любил ее. Так, как с ней ему еще не было ни с кем. В ней было нечто из этих снов, нечто запредельно родное, нечто, без чего не хотелось жить. Он быстро сбежал вниз по ступенькам, не оглядываясь и не замедляя шаг. Стоило оглянуться, и он бы вернулся несмотря ни на что, сел бы возле нее на пол, спрятал бы лицо в ее колени и рассказал бы все-все, и будь что будет.


-Да, гражданин, тебе не позавидуешь, хотя с другой стороны…
-С какой еще стороны. С какой ни глянь, везде жопа.
-Жопа жопе рознь. От одних блевать тянет, а какую и не нацелуешься.
-Жопашник ты, Владимир.
-Зато не мочусь в памперсы.
-Может мне уйти?
-Если хочешь, можешь идти на HOOY.
-Сам туда иди.
-Уже лучше. А что ты кипишь поднял?
-Ты что, совсем дурак?
-Сам ты дурак. Такая телка с тобой носится, а ты вместо того, чтобы использовать ее по назначению, корчишь из себя ВЧК.
-А ты знаешь, какое у нее назначение?
-Вот ты, например, весь в своем назначении телепаешься в штанах.
-Ты бы слышал этот ее язык. Люди так не умеют.
-Может она из синдиката?
-Успокоил.
-А что?
-Синдикатов мне еще не хватало.
-Не синдикатов, а СИНДИКАТА.
-Хер редьки не слаще.
-Ты что, никогда о синдикате не слышал?
-Я ж не ты, чтобы всякую ерунду знать.
-Поясняю для лиц с ганглиевой нервной системой. Синдикат – это такое объединение колдунов.
-Ага, Х – файлс, молодые годы.
-Сам дурак, не перебивай. Живут на Земле маги или колдуны. Им тут принадлежит все. Бабок у них не меряно. Власть абсолютная. Люди они умные, показухой не интересуются. Живут так, чтобы не привлекать к себе внимание. Он может быть твоим соседом, а ты и знать не будешь, а если узнаешь, то и пикнуть не успеешь. Земля давно уже принадлежит им, а мы так, подай-принеси. Ты думаешь, президенты с министрами что-то решают? Они лишний раз пернуть без своего рейтинга не могут. Политика – это поток, а президент, как спичка в прорвавшейся канализации. Он только реагировать успевает. Защелкался, и все. Сейчас им лафа. Сейчас импичменты попридумали, а вот раньше только яды да гильотины и были. А эти с нами играют, как в шахматы. Кому по рукам, кому миллион в лотерею, кому пулю. А мы их не видим, как фигурки игроков не видят. Разные плоскости бытия.
-А зачем им это?
-В чем основная роль человечества? – Он был на коне, - Мешать всему и всем. Человечество хуже мух. Все им надо. Одних собак сколько порезали ради жизни на Земле. А теперь представь, если люди узнают, что среди них ходит некто на порядок могущественней. Причем этих некто ни убить нельзя, ни обмануть, ни в армию их призвать, чтобы Родину защищали. Кошмар. У нас же на этом все рефлексы заканчиваются. Это только в книгах о контактах пишут. Тебя вон менты ради контакта останавливают,ты с ними об Эйнштейне разговариваешь? А человечество в своей совокупности такой же мент, только еще гаже. А у них и своих дел хватает.
-И как они правят миром?
-Они им не правят. Для этого они дураков среди нас находят. А сами иногда их незаметно корректируют.
-Как?
-Да хотя бы при помощи гриппа.
-Ага, убивают гриппом неугодных.
-Делают их угодными.
-Не слышал, чтобы кому-то угрожали гриппом.
-А им не угрожают, им настраивают. Знаешь, что такое вирус?
-Микроб такой маленький.
-Сам ты микроб. Вирус – это молекула. Если микробы просто гадят, то эта дрянь внедряется в клетки, и заставляет их делать себе подобные, и ты, мой друг, превращаешься в решето. Поэтому всегда столько дерьма после гриппа выходит. Но это еще не все. Поборов инфекцию, организм меняется. Ну, там иммунитеты всякие. А с некоторых пор … Кого это…? – В дверь настойчиво позвонили.
-Не открывай.
-Спрячемся под кровать, и решим, что нас нет.
-Это к тебе. – Покрышкин вернулся в комнату под ручку с Людмилой.
У меня душа просочилась сквозь пол и тряслась где-то в самом дальнем углу подвала.
-Привет.
-Привет. Покрышкин, это Люда. Малыш, это Рома, но все зовут его Покрышкиным.
-Фамилие такое.
-Сходи, купи что-нибудь к чаю. – Бросила Люда Покрышкину.
Он, ни слова не говоря, напялил куртку, взял деньги и исчез.
-Как тебя понимать?
-Я…
Она заглянула мне в саму душу, и я понял, что врать, изгаляться, что-то придумывать не имело смысла. Она уже знала все, что я могу сказать, просчитала меня на десять жизней вперед, и молчала теперь только потому, что хотела дать мне шанс. Все-таки она меня любит.
Огромный камень свалился с моей души, когда я рассказал все. Мне снова было легко и спокойно. Мы снова были вместе, Покрышкин заварил чай и слушал в оба уха Людмилу.
-Люди, это не единственные и далеко не лучшие представители человечества, хотя и наиболее распространенные. Есть еще мы, - она щелкнула несколько раз языком, - или, что более распространено, вампиры.
Покрышкину стало плохо.
-Мы не сосем кровь, это все бред. Такие же суеверия, как и бородавки от лягушек.
Синдикат? Нет, синдикат – это выдумки. Мы бы знали. Политика… Тут Покрышкин, ты безусловно прав. Этих ребят мы контролируем на все сто. Покрышкина раздуло от удовольствия, как жабу. Кровь мы не пьем, и никогда не пили. Уж если кто и пил кровь, так это люди. Гитлер, Сталин, Чингисхан никогда вампирами не были. Выдумки все это, предрассудки, такие же, как собственно и боязнь света, не говоря уже о крестах и прочей религиозной дребедени. Многие из нас сами ходят в церкви. Власть? Мы контролируем человеческое сознание. Иногда стимулируем работу мозга, но это плохо сказывается на испытуемом. Нервная система может истощиться почти полностью, тогда человек умирает или сходит с ума, но мы этим почти не пользуемся.
-… просит она его познакомить ее с мальчиком. Таким, чтобы не пил, не курил, по бабам не бегал. Без проблем, говорит Дмитрий (это я), есть у меня один на примете. Только он стеснительный. Как позвонит, сама дверь открывай, а то он, если мать увидит, убежать может. Она обрадовалась. Мне, говорит, такой и нужен. Сошлись на бутылке. Водка вперед. Так что он придумал. Недалеко на пустыре пасся молодой бычок. Вот его Димыч ей и привел, а для уверенности привязал к дверной ручке. Может еще шампанского?
-Нет, спасибо, нам пора. Завтра рано вставать. Пойдем, милый.


-Тише, тише. Не дури. Резких движений не надо. Тебе же лучше будет.
В квартире их уже ждали. Все та же троица и мужичек, похожий на чеховского доктора.
-Не бойся, милый, это свои.
-Кому свои…
-Свои, свои. Мы все наши.
-Присядьте, пожалуйста, в кресло, молодой человек. Я вас осмотрю.
Спорить было бесполезно.
-Людочка, где можно помыть руки? Раздевайтесь до пояса, молодой человек.
Он долго меня осматривал, ощупывал, слушал, крутил, как нумизмат новую монету.
-Замечательно, а теперь немного крови. Да не бойтесь вы так. Я легко попадаю в вену. –он достал небольшой шприц. – Небольшой укольчик, и все. Мне и надо-то один миллиграмм.
Он быстро набрал кровь и перелил ее в пробирку с прозрачной жидкостью.
-Ну?
-Ты совершенно права.
-Поздравляю! – Людмила кинулась мне на шею, - Ты один из нас!
Я ожидал чего угодно, но такой поворот событий...
-Что?!!!
-Ты один из нас. Полукровка.
-Твой отец был вампиром, а мать… простой смертной. – Вмешался чеховский доктор.
-Отсюда и твои сны, милый.
-В тебе воюют две крови, и ты должен пройти инициацию, тогда ты станешь настоящим вампиром.
-Но я не хочу…
-Одно из двух. Вампир или человек. В любом случае нужна инициация.
-Или ты сойдешь с ума.
-Собирайтесь.
-Куда?
-К нам. Вы слишком много знаете, чтобы вас отпускать вот так.
-Что вы хотите со мной сделать?
-Ничего такого, чего стоило бы опасаться. Ты теперь один из нас.
-Отвезем в нашу резиденцию. Вы давно были на море?
-Лет пять не был.
-Вот и прекрасно. Заодно отдохнете.
-Машина подана.
Обнажи сердце, ищущий. Устреми взор в саму суть его, услышь его голос. Воздуха и света жаждет оно, воздуха и света. Отвори сердце навстречу ветру. Он пригласит гостей. Первым приходит Город. Сокрыт лик его, а в глазах тьма. Печать на его устах. Отвори сердце Городу, войди в лоно его, испей, утоли жажду. Пусть несет он тебя к Океану. Ведь вода – его тайна. Океан – путь. Войдя в тебя, он посеет семя… И придет Ночь. Пелена падет с глаз. Ты увидишь тропу Войны и услышишь песнь Воинов. Взалкает душа твоя. Сбрось с себя все и ступи на тропу в наготе души своей, и тропа поведет тебя. Запоет лук в руке твоей, и попросятся стрелы на волю. Тогда увидишь ты врага своего. С врагом войдешь в круг, где пируют Воины. Там нарекут тебя охотником, а Рояль наполнит огнем чашу. Трижды пройдет она по кругу. Вскипит кровь твоя. Огонь разбудит семя. Сердце услышит Зов. Настанет Час Охоты.
-Проснулся?
-Где мы?
-Уже за перевалом. Скоро будем на месте.
-Можно на пять минут остановиться?
-Без проблем.
-Сколько время?
-Почти утро.
-Тогда я еще посплю.
-Сколько угодно.
Каждый из нас садовник, семя и сад для него. Семя дает великую жажду и свидание с Городом – рукой садовника, взглядом обращенным внутрь, вершиной радости и глубиной печали. Он сажает семя в душе Охотника и устремляет его к океану. Он собирает Воинов. Рояль, этот дух семени, разжигает жертвенные костры и наполняет сердца любовью. Любовь превращает семя в росток, а тебя в Воина и дарит тебе врага. Поистине это царский дар. Враг силен и коварен, он ждет на тропе Войны. Он заставляет петь лук в руке Воина и обращает кровь в вино. Воин встречает врага своего с открытым сердцем, и песня рвется из груди его. Только в наготе души своей он поразит сердце врага стрелой. Любовь – начертано на ней. Тогда Враг откроет свою тайну и бросит Ночь к ногам Охотника. Благодарит Воин врага своего, и становится семя бутоном. Садовник теперь ты. Дни и ночи проводит Садовник у Цветка, согревая его любовью, дни и ночи, пока…


Завтра… Завтра утром он должен будет решить… Хорошенькая задачка! Кем быть? С одной стороны, конечно власть, элита, открытые двери, возможности, здоровье, они ни чем не болеют, даже месячных у них не бывает. Практически бессмертие. Люда. Ей уже более двухсот лет, а как выглядит. Икра ложками. Никакая сволочь слова не посмеет сказать. Как они тут живут! Ни в чем себе не отказывают. Все, чего душа пожелает и с доставкой на дом. Можно не работать. Вообще не работать…
Они приехали утром в красивый ведомственный профилакторий на берегу моря, хоть с балкона ныряй. Тепло, солнце, мандарины на деревьях, хурма или фурма, да какая разница, вкусно то как. Их уже ждали. Накрыли шикарный стол. Таких он даже в кино про счастливую жизнь в СССР не видел. Он не устоял, залез в море сразу после обеда. Вода приятно обжигала тело.
-Вылазь, простудишься, будешь завтра на церемонии носом шморгать.
-Пусть порезвится. Он и моря-то много лет не видел. Ничего с ним не случится.
Ему рассказывали о вампирах. Об их жизни, кодексе чести. Через подставных лиц они скупили практически весь мир. Их ученые лучшие. А кто еще может себе позволить работать над темой триста лет. Говорят, что людей они сами вывели, как тягловый скот, и теперь они выполняют всю черную работу. Люди оказались похотливыми, жадными, задиристыми. Держать их в прямом подчинении стало неудобно, и им дали иллюзию свободы. Даже воевать позволили. Люди без этого не могут. А как были тягловым скотом, так тягловым скотом и остались.
Но с другой стороны были мать, друзья, братец-урод, сваливший жить в Канаду. Недавно письмо прислал. Я таких перлов еще не видел:
ЗДРАВСТВУЙТЕ ДОРОГАЯ МАМА!
И остальные родственники.
Дела у нас по-прежнему, слава богу, без перемен. Работаем, зарабатываем деньги, так как “money is the power and the power is the money.”Это не я придумал, ЭТО ЖИЗНЬ. А жизнь у нас очень насыщенная и, слава богу, интересная. Чего еще в жизни надо? А надо благодарить бога и молиться, молиться и молиться – этому нас никто в СССР не учил, поэтому мы такие дикие, но лучше позже, чем никогда. Видно кому-то это было надо делать нас злыми и дикими, но все хорошо, что можно изменить в лучшую сторону. И, слава богу, мы сейчас в божьей стране, в нашей любимой Canada!!!
В Канаде люди после рабочей недели отдыхают в парках или за городом. И мы тоже, т.к. это очень быстро восстанавливает силы. А работа у меня напряженная и ответственная, но и оплачиваемая. Недавно хвалили на собрании мою работу и увеличили зарплату на 25 центов в час. В России же сколько помню, столько и попрекали, что я что-то должен для КПСС, и что этот (мат) КПСС что-то делает для меня, делал – воровал гад этот КПСС наши деньги и всю Россию. Да и сейчас этот (мат) КПСС совсем обнаглел, не дает жизни хорошим людям в вашей России. Но бог даст, и мы вытащим вас с этой подводной лодки “Россия” на наш человеческий, божий берег “Canada”, и вы полюбите нашу страну тоже, как и мы ее любим и молимся, чтобы бог берег нашу Канаду. Обузой здесь никто никому не будет, т.к. здесь к этому другое отношение – Божие.
Вот такие мысли я хотел бы довести до вас, моя дорогая мама, крепко тебя целую и передаю привет от Сергея и Вали.
Ваш мистер ххх.
Мать. Мать ради меня…Да дело и не в этом. Мать…Одним словом мать, мама… Покрышкин с его всезнайством и умничаниями по телефону.
Покрышкин обожает доставать официальные лица телефонными звонками по поводу и без. Как-то в очередной раз наш родной А оставили без воды.
Покрышкин набирает нужный номер:
-Алло, здравствуйте. Я от лица возмущенной общественности. Общественность хочет знать, почему по улице П третий день уже нет воды?
-В Р крупная авария.
-Вы меня не правильно поняли. Я живу в А по улице П, и у нас нет воды.
-Я же вам говорю, что в Р большая авария.
-Я понимаю, что в Р авария, но я живу в А по улице П, и у нас нет воды.
-Мы берем воду в Р.
-Простите, а что, у нас своей воды нет?
Жорик со своими вечными классничаниями.
Пришли мы как-то к Жорику с Покрышкиным. Он открывает. В зубах сигарета, в руках пиво! Он КУРИТ ДОМА!!! Это вам не с гранатой на танк. Оказывается у него жена в ночную, так он, как молодой фокстерьер, сбежавший погулять. Весь возбужден. Тут Покрышкину позвонить приспичило. Жорик как-то поник, а потом говорит Покрышкину:
-Хорошо, позвони, только потом позвони жене по такому-то номеру, скажи, что это ты звонил.
Мы сначала думали, что он шутит, так нет. Покрышкин звонит:
-Добрый день. А Татьяну можно к телефону? Татьяна? Это Покрышкин. Ничего, что без номера паспорта? Я его, честно говоря, не помню. Дело в том, Тань, что Жорик попросил позвонить вам и сказать, что это я только что звонил по вашему телефону. Что? Да, я позвонил. Номер такой-то. До свиданья.
Что же, с завтрашнего утра все они скот? Твари второго сорта? Согласен, все мы не сахар, но чтобы так… Тем более столько лет вместе.
Вот и выбирай. Да что там выбирай. Что бы ты ни выбрал, собою тебе уже не быть. Останешься ровно половинкой себя. Тем или другим. Хватит одной жопой два стула просиживать. Лимит. А если отказаться. Да кто разрешит. Она меня полностью так и не смогла контролировать, поэтому и догадалась, кто я. Ни один чужак не должен знать, что они вообще существуют. Не станут они меня слушать. Такой я им не нужен, опасен я такой. Куда ни глянь – везде жопа. Жопа, как разновидность горизонта, как реальность бытия, единственная реальность. Жопа трансцендентная мистическая. Руками не потрогаешь, в карман не положишь. Да, если уж господь и сотворил что-то по своему образу и подобию, то уж совсем не человека, а только одну его часть, которая теперь и есть жизнь…

01 12 00.
<майклов>
2001-07-13
1
1.00
1
ДОЖДЬ. МЕЛКИЙ МОРОСЯЩИЙ ДОЖДЬ…
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  ДОЖДЬ. МЕЛКИЙ МОРОСЯЩИЙ ДОЖДЬ…


Дождь. Мелкий моросящий дождь. Пахло травой, деревьями, небом. Утренним летним небом. Сергей знал, что небо не пахнет, даже в детстве небо не пахло никогда, как он ни пытался уловить его запах, но сейчас небо пахло, а еще пахло бензином и моторным маслом.
То, что еще несколько минут назад было совсем новенькой десяткой, валялось вверх колесами и было похоже на раздавленного жука, шевелящего в своей агонии лапками. Одно колесо все еще продолжало крутиться, напоминая собой пресловутый perpetuum mobile, рожденный в каком-нибудь сельском кружке юный техник. Авария произошла совсем недавно, и попадающие на выхлопную трубу капли, с характерным шипением испарялись белым дымком.
И совсем без какого-либо перехода скучающие милиционер с рулеткой и намокшей (Черт, не тянется!) сигаретой, и заспанные небритые санитары с носилками…
-Ты кричал во сне.
-Ничего, медвежонок, это просто сон…
Он прижался к ней, как терпящий кораблекрушение хватается за… Ох уж эти метафоры! Сергей обнимал ее заспанную, и поэтому капризно-пассивную, но она уже отвечала на поцелуи, а руки… Серый полумрак рассвета делал ее детское лицо еще больше похожим…
-Ой, извините!…
Он обдал ее, что называется с ног до головы, и она…
Потом, после душа (Сергей привез ее к себе в номер – надо же привести себя в порядок) в казенном халате, босиком, с чашкой кофе в руках…
-Ада.
-Странное имя.
-Моя мама была из этих… Дети цветов и рок-н-ролла.
Она улыбнулась, и на мгновение, буквально на одно мгновение, но Сергея больше не покидала мысль, что… Сколько же лет назад? Глупый разговор, пролитый кофе, и слова, после которых…
Прорыв во времени? Попытка № 2? Разве может эта девочка, лет на двадцать его моложе…
-Почему ты на меня так смотришь?
-Как?
-Странно как-то.
-Обман зрения. Уловки здешнего освещения. – Они сидели в небольшом уютном кафе, пили вино, разговаривали.
Совпадение? Чтобы так улыбаться, так держать бокал, так щурить глаза.
-О нет, я совершенно свободна. Родители? Они в командировке. Что-то там ищут, наверно нефть или кости мамонтов. Муж? Какие глупости…
Опять этот смех.
-Не надо свет, я хочу тебя видеть. – Они были в номере.
Слишком много, чтобы… Это был ее жест. Она всегда так ставила ногу, когда хотела, чтобы Сергей снял с нее туфли. Он всегда снимал с нее туфли… Шнурки на ботинках не хотели развязываться, и ему пришлось слегка повозиться. Наконец, ботинки, джинсы, трусы… Она гладит его ступней, а он ловит ртом ее пальчики…
-Перестань, щекотно, лучше иди сюда…
Опять этот смех, ее смех, ее руки, ее губы, ее объятия…
-Я на день, не больше.
-Возьми меня с собой.
Его бросило в дрожь. Он отчетливо увидел… Небритые санитары с носилками. Лицо закрыто простыней, и только рука, безжизненная рука и рукав ЕЕ куртки!
-Я только на день. Я позвоню… позвоню сразу же, как приеду.
Но откуда эта боль и тоска, это чувство потери, чувство неповторимого, безвозвратно…
Ее куртка! Она лежала на заднем сиденье, рядом с термосом и бутербродами, он остановился перекусить. Сергей прижался к куртке лицом и втянул в себя воздух… Что же это… Тебе ведь… да и знакомы вы всего…
Но перед глазами стояли носилки, а сердце… Он надел куртку, Так казалось ближе… Куртка была маленькой. Плечи давило, рукава были почти по локоть. Не порвать бы… Пора. Если он поторопится…
Что-то большое бросилось под колеса. Он резко выкрутил руль…
Простыня! Белая, пахнущая больницей простыня, закрывающая лицо, мешающая дышать, мешающая смотреть… Простыня! Вот что ускользало от него во сне.
12 07 01
<майклов>
2001-07-14
0
0.00
0
ГОЛОС
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  ГОЛОС

Кто ты? Сильный ты или слабый? Раб или господин? Чего желаешь ты? О чем мечтает раб? О свободе? Нет, свобода нужна свободному, рабу же нужен раб. Кто более униженного сможет насладиться, унижая. Кто мечтает о власти более чем раб. Во все времена самыми страшными деспотами были рабы, дорвавшиеся до власти. Для кого слаще всего власть, как не для того, кто испытал ее на себе в полной мере. Кто сильнее раба грезит о троне, и где, как не у подножия трона человек более всего раб.
Кто сильнее, нежели господин, повелевающий судьбами и вершащий историю, устав от забот, мечтает о слабости, кто более него желает хоть на миг стать ребенком у нежной груди, и кто, пресытившись властью, не стремится хоть на миг оказаться у чьих-то ног. Сколько мужей власть имущих трепещут в экстазе, унижаясь перед властной женщиной. Сколько страниц истории написано женскими капризами. А сколько женщин покоряются силе и грубости, называя это страстью. Сколько их терпит унижения от так называемых настоящих мужчин, настоящих только тем, что женщина у них низший сорт, лишенный слова. Сколько женщин хамство воспринимают как силу и не хотят иной участи.
А радость любви? Откуда им знать ее? Стремление владеть, сделать своим, своей вещью или игрушкой – вот их любовь. Жажда новой победы – вот их страсть. И не жди пощады в этой борьбе за власть.
«Ты не нужна мне», - говорит победитель и смотрит на новую крепость.
«Я презираю тебя», - говорит победительница, - «но я оставлю тебя. Надо же обо что-то вытирать ноги», - и ищет другую цель.
Пресыщение – вот итог этих игр. Только замкнувшийся круг приносит удовлетворение. Только право быть и тем и другим, господином или рабом по желанию. По желанию возноситься на пьедестал или падать ниц, к ногам…
Было это так: Сотворил господь Мир. Сотворил он и людей по своему образу и подобию, мужчину и женщину. Жили они в раю, прославляя бога, и были они безгрешны. Росли в том саду два запретных дерева, с чего бы? Говорят, что змей-искуситель ввел людей во грех по своему коварству в тайне от бога. Не верь тому, кто так говорит. Думаешь, легко обмануть бога? Думаешь, есть от него тайны? Восстать против него… Никогда! Только творец знает всю глубину творения, только он, творя, создает нас такими, какие мы есть, заставляя воплощать его замыслы. Неужели ты думаешь, что не ведал он, что творилось в саду, а, узнав, прогневался и проклял людей и змея?
Грех нужен был ему. Ради греха совершалось это действо. Послал он верного раба своего, змея, искусить людей. Дар греха он готовил им. Красноречив был змей. Вкусили они от дерева, и только тогда бог отдал им Землю, а змею в награду приказал ползать на брюхе, но не среди камней, а у ног создателя, дав испытать всю радость унижения, раболепия и подобострастия. Возвысил затем он змея, сделав князем тьмы и властелином Земли.
Наслаждался бог властью над людьми, заставляя их страдать и радоваться, стирая с лица Земли целые народы и вознося рабов своих, делая их царями, а потом враз отнимая все у них и отдавая другим. Пресытился он. Захотел испытать радость раба. Воплотился он в сыне своем – Иисусе, ибо едины они. Пришел он на Землю, чтобы искупить грех, испытав на себе всю радость унижения и боли, сладость падения и величия. И принял он муки, как простой смертный, испытав на себе всю низость человеческую: предательство, боль, презрение, чтобы потом, после смерти вознестись на небо во всей славе своей.
О эта сладость греха! Подарил ее бог людям, и жили они в грехе, а как иначе? Ведь греховны все человеческие деяния, даже помыслы. Познав грех, полюбили люди его, а как его можно не любить? Уже сам по себе он сладок. А запретность! Преступая законы, как бы возвышаешься над ними, переча самому богу. Затем сладкая боль вины и страх наказания. Падает человек ниц перед богом, как можно ниже и познает всю глубину унижения. Но бог милостив. Прощает он грешника, обещая ему царство свое. И еще. Чем ниже он склоняется перед богом, тем выше возносится над людьми. Святыми зовут тех, кто глубже других познает экстаз унижения, и склоняются перед ними. Так замыкается круг греха.
Теперь ты. Смотри. Вот она. Посмотри, как она прекрасна. Она ждет, хочет тебя. Смотри, как она дышит. Она твоя. Но кто она? Кто тебе нужен? Кто ты? Чего жаждет сердце твое? Сорвать с нее одежды, взять ее, войти в нее господином, словно в пылающий город с мечом в руке, пресекая саму возможность противиться воле твоей, или, слизывая пыль с ее туфель, молить о приказе и наказании?

20 01 00.
Alexander Cherevkov
2013-11-17
0
0.00
0
Семья придурков жизни.(S)
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Семья придурков жизни.(S)
Было это давно. До моего призыва на службу в ряды Советской Армии. В начале шестидесятых годов.
Мы приехали из поселка Псебай в Краснодарском крае, в город Беслан в Северной Осетии. В Псебае остался жить наш отец вместе со всем нашим хозяйством, которое он вскоре пропил.
Мы с мамой временно поселились в Беслане у маминой средней сестры Щепихиной Надежды, которая жила со своей семьей в шесть человек в трехкомнатном домике в поселке щебеночно-шпального завода.
Щепихин Михаил, муж тети Нади, был главным инженером на заводе. Он устроил мою маму работать на щебеночно-шпальный завод крановщицей мостового крана.
Дядя Миша сразу стал настаивать, чтобы нам дали какое-нибудь жилье. Так как жить в трехкомнатном доме в одиннадцать человек было невозможно. На улице жить с детьми то же нельзя.
Между Бесланом и поселком Зильги был старый заброшенный карьер, который когда-то относился к щебеночно-шпальному заводу. В карьере было несколько бараков подлежащих под снос.
Вот в один из этих бараков в однокомнатную квартиру поселили нас четверых. Моя мама и два брата близнеца, Сергей и Юрка. Вполне понятно, что я тоже поселился там жить.
Мне тогда еще не было шестнадцати лет. Я не мог жить самостоятельно отдельно от своей мамы и братьев близнецов. Один из близнецов, Сергей, был инвалид с рождения.
Вынимая новорожденного Сергея из чрева мамы во время рождения первым, щипцами проломили мягкий детский череп. По вине акушеров Сергею с рождения суждено было стать инвалидом с открытым черепом.
Я постоянно думаю о своем младшем брате Сергее, каково ему быть с открытым черепом, где всего лишь под кожей головы храниться его разум, а также вся его остальная жизнь. Мы берегли Сергея от удара... Ну, ладно, не будем говорить об этом.
Так вот, поселились мы жить вчетверо в однокомнатную квартиру в бараке, который трудно было назвать жильем. Так как в одной комнате без перегородок находились все условия жизни, которых, точнее, вообще не было в этой комнате.
По нужде мы бегали за бугорки в карьере. Готовили пищу на примитивной электрической печке, которую нам смастерил кто-то сердобольный из кирпичей и спирали.
Стирала мама белье в одном из многочисленных родников в старом заброшенном карьере, который постепенно превращался в городскую свалку.
Мама с младшими сыновьями близнецами один раз в неделю ходила мыться к своей средней сестре Надежде Щепихиной.
Мне было интереснее мыться в самом большом роднике в карьере. Здесь было много рыбы, неизвестно как попавшей в родники старого карьера.
На этом роднике я познакомился с новыми друзьями, с которыми после ходили в походы по горам Северного Кавказа.
Почти все мои друзья вместе и врозь в разные годы служили в одной воинской части Советской Армии в городе Батуми. Конечно, это было совершенно случайно. Но мой рассказ не об этом.
Прямо над нашим бараком на горе стоял частный дом, с которого, фактически, начинался город Беслан. Все местные жители говорили, что в этом доме живет семья придурков жизни. Папа, мама и дети в этой семье были с причудами. Постоянно в их доме что-то происходило.
По ночам можно было услышать вой собак исходящий из человеческого голоса. Бывало так, что вся семья забирала среди ночи на крышу своего дома. Там на крыше своего дома до самой зори все семейство мяукало.
Говорили, что все в этой семье были лунатики и во время полной луны летали над крышей своего дома, как ночные птицы или как ангелы, хотя ангелами эту семью назвать никак нельзя. Скорее всего, эта семья была по духу своему ближе к дьяволам.
Ну, я не верю в ангелов, чертей, леших и дьяволов. Я не верю ни во что мистическое и дьявольское. Но то, что эта семья была с причудами, я охотно верил хотя бы по тому, что замечал нечто необычное в семье, которые были нашими соседями.
К примеру, я собственными глазами видел, как дети этой семьи ели с кустов белену, не съедобные волчьи ягоды, несъедобный грибы и все то, что росло на помойках в старом заброшенном карьере и вокруг многочисленных родников в этом карьере.
От подобной пищи все обычные люди сходили с ума или вовсе умирали. С этой же семьей ничего подобного не происходило. Видимо они с рождения объелись белены и поэтому стали придурками жизни.
Вот на них и не действуют не съедобные растения, так все семейство придурков жизни, со дня своего рождения адоптировалась к этим совершенно не съедобным растениям.
Однако я хотел рассказать не об этом. С этими придурками жизни я столкнулся лично в прямом смысле слова. Произошло это событие летом, на самом большом роднике.
Я отправился рано утром с друзьями ловить рыбу, а с выходом солнца купаться и загорать на огромных камнях расположившихся вокруг большого родника.
В шестидесятые годы прошлого века, здесь в карьере, пацанам было самое хорошее место отдыха в Беслане.
Но этот летний отдых нам испортил один из многочисленных сынов семейства придурков жизни. Прямо с утра дети этого семейства появились рядом с большим родником.
Придурки дети искали, чем бы несъедобным из растений полакомится возле большого родника. Возле каждого куста с не съедобной растительность эти дети устраивали разборки за право объедать плоды поганых растений.
Своим шумом они мешали нам ловить рыбу, которая в это утро и без шума очень плохо клевала. День и так у нас пропадал без всякого интереса.
Мы старались не вмешиваться в семейные разборки причудливых братьев. Мало ли что им в тупую голову стукнет. После жди от них всякие неприятности себе и своей семье.
Поэтому мы терпеливо ждали, когда братья чудики уйдут от большого родника. Затем станем, ловит свою рыбу.
Не будут же эти пришельцы целый день лазить по камням в поисках своего несъедобного пропитания. Все равно вокруг большого родника ни так много несъедобных растений как на свалке рядом с карьером. Там белены столько много, что со стороны тянет дурным запахом...
Наконец-то мы дождались, когда чокнутые дети успокоились. Разошли по всему карьеру в поисках несъедобных растений. Возле большого родника остался один из детей этого семейства.
Я даже не знаю его имени, так как никогда не общался с ним. С этим семейством вообще никто никогда не общался. Мне даже неизвестно, чем вообще занимались в странном семействе.
Дети данного семейства вообще нигде не учились ни в одной из трех школ Беслана и бесланского маисового комбината, который был по величине почти в половину города. Взрослые из этого семейства тоже нигде не работали. Неизвестно на что они жили.
Вполне возможно, по этой причине дети странного семейства питались всем, чем попало, что они могли найти для себя съедобным на помойках города.
Хотя по виду придурков и по виду их дома нельзя было сказать, что живет семейство очень плохо. Так как выглядело все семейство весьма упитанными. Дом у них был одним из лучших частных домов в Беслане.
Местные жители искренне завидовали этой чокнутой семейке. Не каждый житель Беслана мог позволить себе иметь такой добротный дом из кирпичной кладки на огромном бетонном фундаменте, с высоким забором из лакированного штакетника. Слишком дорого стоил такой дом.
Вновь я уклонился от основы рассказа. Дело в том, что оставшийся возле большого родника, пацан долго сидел на камне у воды. Длительное время всматривался в кристально чистую прозрачную воду родника и никак не убирал взгляда от водяной глади большого родника.
Можно было подумать, что он увидел какую-то истину собственной жизни в чистой родниковой воде. Кроме песка и кристально чистой воды ничего другого там не было.
Даже мелкая рыбка куда-то спряталась от жаркого летнего солнца или от пристального взгляда пацана. Наверно пацан кайфовал от сильной жары? Неизвестно, что было у него в голове в данный момент.
Вдруг, ни с того ни с сего, этот мальчишка свалился в воду родника. Глубина там приличная, несколько метров.
Я был с удочкой совсем недалеко от этого места. Просто от любопытства наблюдал за странными действиями данного пацана. Ждал, чем все закончится с его раздумьем.
Когда он свалился в воду и не сделал ни одного движения признака жизни, то я подумал, что у него остановилось сердце. Пацан просто замертво пошел ко дну.
Поэтому я, не задумываясь о последствиях для себя со стороны странного семейства, нырнул за телом умершего.
Следом за мной в воду родника попрыгали мои друзья, которые находились близко с удочками вокруг большого родника. У всех нас было желание спасти человека. Ведь утонул наш ровесник.
- Ты зачем меня вытащил из воды? - заорал на меня спасённый, как только мы сообща вытащили утопленника на поверхность воды. - Я только сейчас понял сущность своей жизни, которая приходит к нам прямо из глубины чистой воды. Бросьте меня обратно в воду! Там мое будущее...
Конечно, у нас не поднялись руки утопить только что спасенного нами. Так этот утопленник развел такую философию бытия жизни на Земле, что самые умные философы Древней Греции и Древнего Рима могли позавидовать его красноречию.
Мы тотчас пожалели о том, что спасли "философа". Ведь мы своим разумом были далеки от познания мира философии неизвестного нам.
Мне тогда было всего лишь шестнадцать лет. Мир моей философии был далек от тех понятий жизни, которые стал мне вдалбливать пацан из чокнутой семейки.
Поэтому я выбрался из воды большого родника и вместе с друзьями ушел в сторону от назойливого философа. Пусть один философствует. Нам хватало простого понятия жизни, без присутствия научного мышления.
Вот только этот чокнутый не захотел оставить меня в покое. Он пошел следом за мной и стал мне объяснять прелести жизни, которая когда-то вышла из воды и по сей день находится в нас.
Мне тогда было как-то до одного места от его философии. Просто хотелось наслаждаться жизнью.
Хотя с годами я пожалел о том, что внимательно не выслушал философию человека больного разумом. Так как в его философии все-таки было какое-то зерно здравого смысла.
Однако тогда в старом заброшенном карьере возле большого родника я не знал, как избавиться от чудика с его философией.
Куда бы я ни пошел с друзьями, в сторону от него, он всюду преследовал меня. Вдалбливал мне свою философию. Настаивал, чтобы я внимательно послушал его.
- Тебе морду что ли набить, чтобы отстал от меня? - спросил я, чудика, когда он в достал меня.
- Набей! - согласился он, с моим предложением. - Может быть, тогда поймешь, что я был прав в суждениях своих.
Я оттолкнул назойливого пацана от себя и пошел в сторону. Но чудик стал более настойчивым. Теперь он требовал от меня не внимание к его философии, а чтобы я ему обязательно набил морду.
Я не мог так поступить с больным человеком. Это было не мое понятие обижать человека, которого при жизни природа обидела разумом. Мало ли что может произойти значительно позже со мной и с беспокойным семейством.
Из рассказов местных жителей я слышал много ужасных историй о контактах обычных людей с данным семейством. Кто из обычных людей входил с ними в обычный бытовой контакт, то вскоре становился подобием этого семейства или вообще куда-то исчезал на всегда.
Видимо слишком сильной была философия странного семейства, раз люди, послушавшие их философию, начинали им верить и входить с ними в контакт. Наверно было на то какое-то основания.
Если хотя бы задумываться над тем, что в этом семействе никто не работает и не учится, а живут и мыслят они с их философией лучше других обычных людей.
Вполне возможно, что это была какая-то секта? На все взгляды к жизни данного семейства были многочисленные вопросы. Хотя бы, на, что они жили? Ведь никто из них не работал.
Когда обычные люди не желали входить в мирный контакт с данным семейством, то между обычными людьми и семейством придурков начиналось настоящее побоище.
Бывали случаи увечья. Даже смертельный исход, после побоища между странным семейством и обычными людьми.
Тогда в этот конфликт вмешивались представители местной власти, милиция и даже психушка из города Орджоникидзе, которая находится на улице Камалова.
Неизвестно каким путем, но каждый раз странное семейство выигрывали свой поединок не только в драке, но также в разбирательстве с судебными органами.
Даже в психиатрической больнице в Орджоникидзе семейство дураков долго никогда не задерживали.
После всех побоищ семейка чудиков опять продолжало жить своей жизнью. Вот только обычные люди никак не хотели входить с ними в контакт. Все сторонились странного семейства.
Но в тот солнечный день в старом заброшенном карьере возле большого родника, пацан из этого семейства достал меня окончательно.
Я даже как-то совсем забыл, что все обычные люди сторонятся любого контакта с представителями данного семейства. Стараясь избежать всяких неприятностей, которые могли бы исходить после контакта с больными людьми.
Обозленный настойчивыми требованиями чокнутого, чтобы я выслушал его философию или побил его за то, что не хочу выслушать его больную философию. Я схватил этого пацана за волосы и несколько раз ударил его лицом об свои колени.
После этого побитый мной подросток встал на свои ноги и, не говоря ни единого слова, ушел в направлении своего дома на горе с разбитым лицом и со слезами на глазах. Словно я обидел его тем, что не выслушал его философию.
- Все, Череп! Придется тебе бежать из Северной Осетии, - сказали мне, мои друзья, которые с детства знали семейство чудиков. - Сейчас эта чокнутая семейка придет к вашему жилищу целой оравой. Они сровняют ваш барак и вашу семью с землей. Им все равно ничего не будет. Даже если они убьют вас. Ведь они все сумасшедшие, а больных в Советском Союзе не судят.
Лишь после слов моих друзей я понял, что сделал непоправимую ошибку, когда побил больного сына странного семейства. Я тут же побежал к себе домой в барак.
Мне нужно было спасать своих братьев близнецов, которым в тот год было по семь лет от роду и они собирались пойти первый раз в первый класс, в среднюю школу.
Вполне понятно, что больше всего я боялся за жизнь брата Сергея, который мог умереть даже от щелчка в то место головы, где под кожей не было кости черепа защищающей человеческий мозг.
Юрка был шустрым подростком. Мог постоять за себя в драке со своими сверстниками. Бегал Юрка очень быстро от тех противников, кого сам не мог побить во время драки.
Минут через двадцать после того, как побитый мной пацан ушел к себе домой, я был возле нашего барака. Не успел я собрать своих семилетних братьев, как друзья сообщили мне, что глава больного семейства спускается к нашему бараку из своего дома на горе.
Бежать с братьями было поздно. Я решил принять бой на себя хотя бы до того времени, пока мои друзья вызовут сюда к разборкам наряд местной милиции или из города взрослых мужчин.
Не дожидаясь прихода отцам чокнутого семейства, я своим братьям близнецам сказал, чтобы они залезли под кровать и не выбирались оттуда до тех пор, пока к нам на помощь не прибудет наряд милиции или местные мужики.
Я как мог, забаррикадировал дверь своей квартиры изнутри. Хотя сама дверь открывалась в бараке наружу и придурку жизни ничего не стоило открыть нашу дверь с улицы.
Оружия в нашем жилище никакого не было. В углу стояла водопроводная труба с меня ростом. Эту трубу нам принесли слесаря.
Обещали нам к зиме провести тепло из соседнего люка проходящей рядом отопительной городской магистрали.
Я вооружился водопроводной трубой. Стал ждать, когда в наше жилище ворвется отец глава чокнутого семейства. Я сразу ударю его по голове этой трубой. После сбегу отсюда с братьями.
Позже люди разберутся, кто из нас прав, а кто виноват. Главное, это спасти моих братьев.
Долго ждать не пришлось. К нашему бараку пришло целое семейство больных людей. Они вначале разбили единственное окно в нашем жилище.
Затем глава семейства железным ломом взломал нашу дверь, которую я замкнул изнутри на шпингалет.
Передо мной в проеме выломанных дверей, с железным ломом в руках появился огромный мужик, которому ничего не стоило меня одними голыми руками придушить.
Наверно на это он рассчитывал, а лом с собой взял лишь для того, чтобы вскрыть нашу дверь. Если, вдруг, наша дверь будет закрыта на внутренний замок и чем-то прижата.
- Посмотри, что ты сделал с моим сыном! - заорал на меня огромный мужик, показывая своего сына с разбитым лицом, которое почему-то покрылось волдырями, словно от ожогов горячим предметом. - Сейчас я тебя размажу по всему твоему бараку. Мне ничего не будет. У меня не хватает мозгов семьдесят пять процентов. Я сейчас убью тебя и твоих братьев.
- Тогда мне тоже ничего не будет, - в страхе, сказал я. - Я буду защищать свою жизнь от тебя.
Едва огромный мужик протиснулся в дверной проем сквозь жиденькие баррикады, как я ему в врезал по темечку железной водопроводной трубой.
Мужик покачнулся, но устоял на своих ногах. Я ни дал мужику опомниться и еще раз повторил свой удар.
В этот раз огромный мужик не выдержал моего удара. Свалился прямо на мои баррикады, которые я сложил внутри нашего жилища.
Мне нельзя было медлить, так как побитый мной отпрыск этого мужика с воплями "Папу убили!", кинулся бежать на горку в сторону своего дома.
В любую минуту к нашему жилищу могла примчаться вся орава чокнутой семейки. Меня бы точно размазали по земле вместе с нашим дряхлым жилищем. Мне с братьями надо было быстрее удирать отсюда.
- Братьев уводите в сторону города, - сказал я, своим друзьям. - Мне надо разобраться с врагами. Так больше не должно повторяться. Иначе никому из нас не будет покоя от больных людей.
Я прекрасно понимал, что мне одному не справится с оравой больных людей. Но возле бараков в карьере рядом взрослых не было и милиция далеко от карьера в центре города.
Мне надо было хотя бы на время прикрыть отход моих братьев в безопасное место, а дальше сто будет, то будет. Буду спасаться бегством. Хотя это не самый удачный способ спастись от своих врагов.
Чем все закончится не понятно. Но теперь мы точно обратно остались без жилья. Барак полностью разбил глава больного семейства.
Нам придется скитаться по чужим квартирам. Поэтому я не мог так просто уйти от этого погромщика, который пытался меня убить и до сих пор валялся без сознания у меня под ногами.
Во мне было столько злости к этому обидчику, что я стал ногами бить его по морде, в живот и по яйцам. Когда он приходил в себя от боли в лице и пытался встать на ноги.
Я долго избивал громилу. Пока у меня хватало сил. На мужике не было живого места от моих побоев. Он мог умереть. Но я не контролировал себя и становился точно таким, как чокнутая семейка наших соседей.
Едва я услышал дикие вопли со стороны дома больного семейства. Как тут же скрылся с места побоища под прикрытием других соседних бараков расположенных возле старого карьера.
Уже издали я услышал крики жильцов других бараков, над которыми устроили побоище чокнутое семейство. Даже страшно было подумать, чтобы было со мной и с моими братьями, если бы мы не успели оттуда удрать. Нас бы просто убили.
- Мы гуляли в центре города и ничего не знаем о драке в бараках, - сказал я, братьям и друзьям, когда догнал их почти возле станции "Беслан". - Надеюсь, что никто из вас не назвал нашу фамилию, когда звал милицию к баракам.
- Нет! Мы лишь вызвали по телефону к нашим баракам наряд милиции, - хором, ответили мои друзья. - Мы сказали милиционерам, что семейство придурков жизни устроили погром в бараках.
- Ну, тогда полный порядок, - спокойно, сказал я. - Мы пока погуляем по городу на виду у всех, чтобы нас хорошо заметили, затем отправимся на работу к моей маме или домой к тете Нади. Скажем им, что бараки разбили мужики из этого семейства. Теперь нашей семье вовсе негде жить.
Мы так и поступили, как договорились. Сразу пошли смотреть кинофильм в кинотеатр "Спутник", куда ходит большая часть жителей Беслана.
После кино с городскими пацанами гоняли футбол на стадионе недалеко от своей школы. Лишь к концу первой рабочей смены отправились к щебеночно-шпальному заводу, чтобы успеть предупредить нашу маму, что наше временное жилище полностью разгромлено придурками жизни. Нам теперь негде жить.
- Бог с ним с жилищем, - испуганно, выслушав нас, сказала мама. - Главное, что мои дети не пострадали.
- Мы были в кинотеатре "Спутник". Когда семейство чокнутых устроили погром в старых бараках, - сказал я. - После кино мы были на городском стадионе. Гоняли футбол. Мои городские друзья сказали, что семейство дураков обратно утроили погром в бараках возле старого карьера.
Нашей семье нечего было терять в этом временном жилище в бараке. Все документы нашей семьи находились в доме у тети Нади Щепихиной.
В бараке были всего лишь старые ржавые кровати, которые мы подобрали на улице и в других заброшенных бараках построенных со времен отечественной войны с фашистами.
Наши постельные принадлежности давно были непригодны к употреблению по назначению. Вся одежда, которую можно было назвать одеждой, была одета на нас. Остальная наша одежда была разодрана в лохмотьях.
Несколько месяцев нам пришлось скитаться по чужим квартирам. Прежде чем нам дали первую однокомнатную квартиру на четырех человек в блочном доме построенного самими рабочими щебеночно-шпального завода.
Так постепенно мы начинали пробиваться к нормальной жизни. Если можно назвать нормальной жизнью, для семьи из четырех человек на зарплату в восемьдесят рублей, которую получала наша мама, работая крановщицей на мостовом кране в щебеночно-шпальном заводе. Отец алименты маме на нас не платил. Других доходов у нас пока не было.
От своих друзей я позже узнал, что произошло после нашего бегства из барака нашего временного жилища. Друзья сказали, что когда семейство чокнутых стали громить бараки возле старого заброшенного карьера, а местные жители едва отбивались от озверевшего семейства.
В это время из старого карьера выехал бульдозер, который работал несколько лет по расчистке образовавшейся большой городской свалки.
Бульдозерист направил огромную машину на дом семейства и сравнял его с землей. В это время возле бараков шел настоящий бой между нарядом милиции и местными жителями с одной стороны, с озверевшим семейством с другой стороны.
Когда наконец-то подоспевшая подмога со стороны города взяла в кольцо чокнутую семейку, то они отступили, но им негде было бы жить. Бульдозер уничтожил все жилье этой семейки.
Если бы даже придурки оправдались от очередной драки с местными жителями, то все равно местные жители готовы были уничтожить семейство. В этот раз местные жители были страшней семейства.
Местные жители были готовы разодрать в клочья семью придурков жизни. Поэтому сама семейка готова была на жительство в психушке или в тюрьме, которые были готовы их принять к себе на всю оставшуюся жизнь. Там им были рады врачи и милиция, а народ мог облегченно вздохнуть.
В действительности я не знаю, как закончились события во время погрома бараков чокнутой семьей. Я больше никогда не появлялся в той стороне у старого карьера.
Может быть, действительно было так, как мне рассказали мои друзья. Семейство придурков отправили в психушку или посадили в тюрьму. Могло быть и по-другому.
После того, как дом семейства бульдозер сравнял с землей, им ничего не оставалось делать, как выехать из Беслана на новое место жительства. В любом случае после этих событий история с семейством придурков жизни в городе Беслан закончилась навсегда.
Когда после службы в армии я проезжал по трассе в автобусе недалеко от бывшего места старого заброшенного карьера. Увидел, что там нет старых бараков времен отечественной войны с фашистами. Нет старого заброшенного карьера.
Бульдозеры сравняли с землей все мое прошлое у бывшего карьера. На том самом месте построен новый жилой квартал частных домов Беслана.
В среде новых домов и новых городских улиц давно затерялись места былых событий с моим участием, а также с участием семейства придурков жизни.
Vadim Telesh
2002-03-26
0
0.00
0
Дорога домой, статья
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Вадим ТЕЛЕШ

Дорога домой


Б-г мой! Б-г мой! Зачем Ты оставил меня, далек Ты от спасения моего, от вопля моего. Б-г мой! Взываю я днем, но Ты не отвечаешь, и ночью без умолку я...

Господь сказал мне: сын Мой ты, сегодня Я родил тебя.

Давидов псалом


Дорога, по которой, слегка покачиваясь, лениво плывет в застывшем воздухе наш автобус, имеет очень конкретное официальное название и четкий номер в автомобильном атласе. Дорога, по которой так безобразно, так издевательски лениво потягивается наш автобус, не может иметь никакого названия. К ней не пристала, к ней потеряла всякое отношение пошлость физических расстояний, она навсегда сбросила самую память о километрах... И никогда, ни под какими самыми сияющими лучами не сможет она забыть железнодорожные рельсы, на которых ледяное солнце распекало слезы летящих, срывающихся в вечность людей...

-- Доколе, Господи? Неужели забудешь меня навек? Доколе скрывать будешь лицо Свое от меня?.. Взгляни, ответь мне, Господь Б-г мой, освети глаза мои, чтобы не уснул я сном смерти...

Сосны, песок, ослепительно красивая девушка в декольте. Смех ребят откуда-то из кресел в последних рядах. Нет, это какая-то нелепая выдумка -- раны в сердце дороги! Все ушло, в пепел, в прах, в корни травы, в камни на могилах погибших. Навсегда, навсегда унес ветер последние звуки тех лет. Ветер -- вор. Ветер обокрал нашу память, ветер отказал в нескольких граммах воздуха тем забытым в газовых камерах людям. Ветер...

Сосны, песок, пересечение железнодорожных путей. Шестьдесят километров от Варшавы. Шестьдесят лет назад. Аккуратненький лагерь шестьсот на шестьсот восемьдесят квадратных метров. Строжайшая секретность. Садики, парикмахерская, бараки под линейку. Три ровненьких газовых камеры пять на пять. В двухстах метрах -- железнодорожная станция. Аккуратненькая, конечно же. «ОБЕР МАЙДАН ТРЕБЛИНКА». Бутафорский вокзал, уютный ресторан, дорожные указатели несуществующих направлений. Рельсы уходят вдаль и... обрываются, но там, где этого уже нельзя заметить (может быть в небе?) -- зачем, чтобы люди волновались? Начнут суетиться, бегать, кричать -- сорвут график.

Эшелоны прибывают один за другим в точно назначенное время. Из Германии, Австрии, Бесарабии, Польши... Паровоз и двадцать вагонов. В каждом до ста восьмидесяти человек. Как они могли там уместиться? Как могли выдержать такую дорогу? Двери не открывались на протяжении всего пути. Трупы разлагались...

-- Красавица на втором сиденье, ты тоже была там, ты все видела -- помнишь?.. помнишь?!.. Как ты смотрела на это?

-- Как вода, пролился я, и рассыпались все кости мои, стало сердце мое, как воск, растаяло среди внутренностей моих. Высохла, как черепок сила моя, и язык мой прилип к гортани моей, прахом смертным Ты делаешь меня. Ибо окружили меня псы, толпа злых обступила меня; как лев, терзают руки мои и ноги мои. Пересчитать мог бы я все кости мои. Они смотрят и разглядывают меня. Делят одежды мои между собой и об одежде моей бросают жребий. Но Ты, Господи, не удаляйся! Сила моя, на помощь мне спеши!

Быстро темнеет. Но и в темноте видно, как побледнели лица в последних рядах. Мой сосед начал что-то лихорадочно отыскивать в сумке. Ручку, блокнот, носовой платок? -- Кипу (еврейский головной убор). Измятую, вроде бы случайно затерянную среди маек, рубашек и прочих необходимых в дороге вещей. Он понял. Он навсегда понял, КТО ОН. И навсегда почувствовал себя среди тех, кого по этой же дороге десятки лет назад везли в закрытых вагонах. Мой сосед надел кипу, гордый символ принадлежности к нашему народу, и... заплакал. Горько, тихо...

-- Вернись, Господи, спаси душу мою, избавь меня ради милости Твоей. Ибо нет в смерти памяти о Тебе, в преисподней кто будет благодарить Тебя?..

-- Ахтунг! Ахтунг! Мужчины остаются на месте. Женщины и дети - в бар-рр-аки налево! Ахтунг!..

-- Что происходит?.. Откуда этот запах?.. Почему здесь столько жирных мух?..

-- Ахтунг! Ахтунг! Чулки складываются в туфли! Ахтунг!..

-- Почему так странно улыбаются охранники? Они что-то знают...

Смешно! Как неловко, нелепо старики присаживаются на чемоданчики! Как смешно больному перевязывают горло!..

-- К Тебе, Господи, взываю! Скала моя, не будь глух к мольбе моей! Если безмолвен будешь для меня, уподоблюсь нисходящим в могилу. Услышь голос мольбы моей, когда воплю к Тебе, когда поднимаю руки мои к Девиру святому Твоему. Не увлекай меня с нечестивыми и творящими несправедливость... Воздай им по делам их и по злым поступкам их, по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими...

-- Ахтунг! Ахтунг! Всем р-рр-аздеваться! Всем идти баня!..

-- Лея, Лея!..

-- Шлойме, Шлойме!..

-- Мама!..

-- Мама!..

-- Ма-ааа- мочка!..

-- Белье брать?..

-- Развязывать узелки?..

-- Вещи не пропадут?..

Последняя стрижка действует успокаивающе. Голые люди покорны...

-- Ш-шш-неллер-рр! Ш-шш-неллер-рр! Ш-шш-ш...

Две сотни рабочих в небесно голубой форме разбирают вещи -- никому не нужные письма и фотографии никому не нужных людей...

Песок. Аллея, по которой следы ведут только в одну сторону. Зыбкий след мужских, женских, детских ног на песке... В газовых камерах дольше всего сохраняли дыхание дети. А вот горят лучше женские тела. Столб огня достигал неба, все дороги вокруг стали черны. Сосны, песок, черные дороги, гигантские овощи на огородах тех, кто жил вокруг. Они и теперь там живут...

Камни, камни на могилах. Свои, родные. Ни один памятник в мире не может сказать еврейскому сердцу больше, чем эта каменная тишина. Шаг -- и я среди камней… Неожиданно, резко, прямо в лицо дохнуло теплом. Не окатило, не обдало, а именно -- дохнуло. Ощущение настолько явное и неожиданное, что я опешил. Сама земля будто передала мне с какой-то ей лишь известной целью последний выдох тех, кто навсегда затерялся среди камней... А может быть, это разрушенные печи вдруг выдохнули в меня своим жутким теплом?..

Тишина... Постепенно прихожу в себя. Тепло камней? -- да они просто нагрелись за день, а теперь отдают полученное!..

Камни на могилах евреев. Сколько дорог знает наш народ, сколько камней выросло на них. Сколько последних дорог знает наш народ!..

У входа в газовую камеру фашисты, великие знатоки святого писания, поместили стих из ТаНаХа:

-- Это врата ко Всевышнему и только праведники могут войти туда.

Рассказывают, один раввин, прочитав надпись, воскликнул: «Так это же, правда!». И вместе с учениками, танцуя, вошел в камеру.

Кидуш Ашем -- освящение имени Всевышнего. Так воспринимают евреи то, что здесь произошло. Камни, тихие, теплые, никогда не дадут об этом забыть. Вросшие в землю, уплывающие в закат... Красота природы -- гимн Творцу. Небо, как и люди, которые здесь остались, освящает имя Его.

Бесконечно красивый закат. Словно весь мир только и был создан ради него одного. Тает, растворяется в небесных водах солнце. Какой прекрасный мир, какое бесконечное совершенство наполняет его от края и до края!..

-- Небеса рассказывают о славе Б-га, и о деянии рук Его повествует свод небесный. День дню передает слово, ночь ночи открывает знание. Нет слова, и нет слов -- не слышен голос их. По всей земле проходит линия их, до предела вселенной -- слова их; солнцу поставил Он шатер в них. И оно, как жених, выходит из-под свадебного балдахина, радуется, как храбрец, пробегая путь. От края небес восход его, и обращение его до края их, и ничто не сокрыто от тепла его...

Яркие, залитые светом улицы большого современного города. Реклама, автомобили, занятые своими каждодневными заботами люди, голоса... голоса... Экипированный уличный регулировщик... А рядом -- другие люди, другие голоса, другой регулировщик с повязкой на рукаве. Он указывает евреям путь в гетто. В ВАРШАВСКОЕ ГЕТТО...

В окне автобуса мелькают лица. Много, много лиц. Глаз почти не видно -- они утонули в пышной зелени красавицы Варшавы, в бездонных колодцах насущных дел. Все спешат, суетятся, подгоняют время -- торопятся жить. На кадрах снятой фашистами хроники -- тоже лица. Много, много лиц. Тел почти не видно -- большое темное пятно сливается с небом. И глаза. Глаза, глаза... Полные тихой, безнадежной скорби глаза людей, у которых уже не осталось сил дойти до гетто. Варшавское гетто...

-- Желание смиренных слышал Ты, Господи, утверди сердце их, да внемлет ухо Твое. Чтобы дать суд сироте и угнетенному, чтобы не был больше тираном человек земной.

Попав в пробку, наш автобус замирает в самом центре гетто, прямо напротив главного памятника. Пошлого творения эпохи социалистического реализма. Вокруг -- скверик, прямо под монументом на скамеечках загорают в онемевших лучах люди. Вот молодой человек шепчет что-то нежное своей возлюбленной -- хо-ро-шо-о!..

Меньше месяца потребовалось Германии, чтобы подавить сопротивление гордой Польши. Тридцать три дня длилось восстание в одном ее маленьком уголке -- Варшавском гетто. Изнуренные, неизвестно как вооруженные люди сопротивлялись дольше регулярной армии целой страны. И когда сражаться стало невозможно, штаб восстания в полном составе взорвал себя. Самоубийство, или освящение имени?..

Вдоль улиц -- камни, мемориальные знаки -- каждый участок в этом районе как бы произносит с гордостью: «Евреи, мы помним про вас! Чтим!» А рядом кто-то приладил свастику на стене. Еще одну. Еще.

-- Верим, что не забыли...

Знаменитое варшавское кладбище. На его земле евреев больше, чем тех, кто еще остался в городе. Старые могилы коэнов, левитов, знатоков Торы. Надписи на иврите. Более поздние могилы. Надписи на иврите и идиш. Затем только на идиш. На идиш и польском. На польском...

Памятник известной еврейской актрисе -- Иде Каминьской. Много, много сделали евреи для развития мировой культуры. И преследовали, и убивали их тоже дети из очень культурных народов. Культура -- дело тонкое...

Памятный монумент Янушу Корчаку (Генрику Гольдшмиту). Один из камней Треблинки -- также его. Известный всей Польше человек, он мог спастись. Избежать ужасов гетто, предсмертных судорог в газовой камере Треблинки, куда отправляли эшелоны из Варшавы. Ему предлагали бежать, его готовы были спрятать польские друзья, и даже комендант Умшлагплац уговаривал не садиться в поезд со своими воспитанниками из еврейского Дома сирот. «Вы ошибаетесь. Дети, прежде всего!» -- ответил Корчак. И вместе с детьми переступил порог. Вагона, газовой камеры, вечности...

-- Услышь, Господи, правду, внемли крику моему, выслушай молитву мою -- она не из лживых уст. От Тебя да изойдет суд мой, глаза Твои видят справедливость.

КРАКОВ. Бесчисленные толпы туристов обрушились на узкие улочки города-красавца. Серые обшарпанные стены на подступах к еврейскому кварталу -- здесь иностранцы редки. На многих домах еще сохранились старые надписи на иврите. На бледном, без кровинки жизни фасаде -- плакат с фотографией еврейского мальчика. Где-то мы уже виделись с ним… Где? -- не помню...

А улицы здесь мертвы. Остановившиеся взгляды окон. Где, с кем сейчас души этих старых еврейских домов?..

Пятьдесят-сто метров -- какая красивая площадь!

-- Уважаемые туристы! Перед вами еврейская площадь. Когда-то они (эти) здесь жили. Шикарный ресторан «Ариэль» (написано на иврите, но еда не кошерная -- некому предлагать), еврейский книжный магазин. А вот лошадки -- прекрасный экипаж, не правда ли? -- синагога, еврейское кладбище, еще одна синагога, опять лошадки, синагога... В эту, кстати, стоит зайти -- здесь есть картонные фигурки евреев в натуральную величину. Словно они до сих пор там стоят и молятся!..

За год до Холокоста местные евреи сняли рекламный фильм о жизни в Кракове, чтобы привлечь в город богатых туристов. Сегодня здесь много туристов, но молитвенные дома пусты...

В синагоге опять фотография этого мальчика с плаката. И вдруг я вспоминаю, где мы встречались...

... Детство. Время великих тайн, живых деревьев и черно-белых фотографий. И папа все снимает, снимает меня на пленку... Так и запомнился мне тот день -- сад, великаны-деревья, лицо мальчишки из какого-то иного мира на фотографии. Много лет назад это лицо было моим...

Малыш на фото в краковской синагоге и на плакате, и в старом, по-видимому, уже вырубленном саду -- это один и тот же малыш. Это я...

-- Воздайте Господу, сильные, воздайте Господу славу и силу его хвалите! Воздайте Господу -- славу имени Его, поклоняйтесь Господу в красоте и святости. Голос Господа -- над водами, Б-г славы гремит, Господь над водами многими! Голос Господа силен, голос Господа величествен!..

Вытянутые в струнку ряды колючей проволоки. Бараки, выстроенные с нечеловеческой точностью -- где там египетским пирамидам! Здесь было уничтожено около миллиона людей. ОСВЕНЦИМ. Трудно выговорить на немецком. АУШВИЦ ОДИН -- гораздо удобнее.

Под стеклом -- тысячи расчесок, гребней, ботинок, детских башмачков, женских волос. Из этих не успели связать носки для мужественных немецких солдат.

АУШВИЦ БЕРКЕНАУ (ДВА). Какая аккуратность и стройность форм! Какое величие и красота обращенных к горизонту линий и прямых углов! Какая гармония во всем! Прямо через дорогу от колючей проволоки -- милые загородные домики. Симпатичные коттеджи, построенные с не меньшей тщательностью и старанием, чем расположенные в пятидесяти шагах бараки. Солнышко, свежий воздух, ухоженный лесок…

-- Ребе, мой сын попал в барак, откуда не возвращаются. У меня есть слиток золота, чтобы его выкупить. Но тогда охранники возьмут вместо него другого. Как быть, Ребе, это мой единственный сын?..

-- Я не могу тебе дать совет... У меня здесь нет моих книг...

-- Ребе... Если бы был хоть какой-то шанс спасти моего сына, Вы бы мне сказали... Я не буду его выкупать...

Со словами молитв взмывает к небу стрела последнего железнодорожного пути. Взлетает птицей, отражаясь в поздних лучах, и падает наземь, оборачиваясь последним тупиком:

АУШВИЦ БЕРКЕНАУ (ДВА).

Над золой крематория проплывают мальчики на велосипедах... Им, катающимся по лагерю смерти, непонятен и дик вид взрослых мужчин с диковинными головными уборами, которые застыли в молитве, как шестьдесят, как шестьсот, как тысячи лет назад. Евреи...

Наш народ сравнивают с луной. Вот она стала меньше, еще... еще, пропала совсем... Вот еле заметная возродилась, взглянула нежно на небосклон и поплыла по нему, тихая, прежняя, вечная...

-- Пойте Господу, благочестивые Его, славьте память святую Его. Ибо на мгновение гнев Его, жизнь -- в благоволении Его, вечером пребывает плач, а утром -- радость...

ПРАГА. Дорога жизни.

Неповторимый по своей красоте город. Ухоженные, досмотренные здания синагог, как сестры на выдане -- одна краше другой. Гитлер распорядился не уничтожать их: «Сделаем здесь музей -- сказал он -- был такой народ, верил невесть во что и хотел всех поработить. Но мужественные арийцы спасли человечество от паутины ненавистного еврейства!..».
Ломятся от богатства пражские синагоги. Великолепные золотые ханнукии, изящные подсвечники, свитки святой Торы под стеклом... Здесь не услышишь слова молитв, здесь еврей чувствует себя туристом и готов вместе с другими восхищаться и повторять: «Был такой странный народ...».

-- Смотрите, живой раввин! - указывает пальцем экскурсовод.

Защелкали фотоаппараты туристов, засверкали молнии вспышек.

-- Живой раввин!..

-- Живой раввин!..

-- Живой...

В самих синагогах снимать запрещено -- все уже давным-давно сделано, покупайте у нас!..

-- Не угодно ли кипу?..

-- Тфиллин!.. тфиллин!..

-- Мезуза!. как настоящая!.. мезуза!..

Видел бы Гитлер, вот уж, поди. порадовался б...

-- Да придет из Цийона спасение Йисраэйля! Когда возвратит Господь пленников народа Своего, ликовать будет Йааков, веселиться будет Йисраэйль!

Грустно, погруженный в собственные думы, словно в каком-то забытьи переступает колесами наш автобус. Молчат ребята на последних рядах, задумалась красавица в декольте. Она тоже узнала себя в какой-то из старых фотографий, и теперь что-то мучительно вспоминает... Вчера и Завтра встретились в тенях пустой синагоги и чистыми каплями пролились куда-то глубоко в сердце. Домой!..

Тают позади последние лучи теплого пражского солнца. Красные облака тонут в грустных озерах глаз. Автобус заполняет туман. Домой, домой...

АЛЕКСАНДР ЛАРИН
2012-04-27
0
0.00
0
ОПТИМИЗМ ВЛАСТИ И ПЕССИМИЗМ ОСТАЛЬНЫХ
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Когда мне плохо, тягостно, я всегда смотрю официальную хронику: чего там наши главные ньюсмейкеры скажут - уж наверняка что-то такое приятное выдадут, чтобы порадовался народ… Писатель Тургенев, помнится, в такие минуты призывал на помощь могучий русский язык, а я вот на высших лиц уповаю. И надо сказать – помогает: как-то сразу комфортнее, радостнее становится, так что даже аппетит разыгрывается…

Знаю ведь, что обдурят – а все равно верю.

Сам я вообще-то по натуре оптимист, но и меня порой какая-то безысходность пробирает - а поговорить не с кем: чтобы вот так поддержали, обнадежили. Настоящих, стойких оптимистов всё меньше. Все чем-то недовольны, скулят, ругаются… - и без них тошно, так еще всякой чернухой грузят.

Я вот по своему кооперативу дачному сужу: с кем ни пообщаешься – один негатив после них в башке остается, всё плохо. Из сотни членов, наверное, только два нормальных мужика с оптимизмом - один охранник из банка, другой судмедэксперт; а остальные или колеблются вроде меня, или явные пессимюги. И почти все - драть отсюда хотят... Сами себе и домишки, ой-ой-ой, понастроили, не сравнить с моим теремком, и землишки как следует отхватили, и бизнес не мелкий; детки, понятно, в Лондоне - а они еще тут пессимизм разводят. Ну не сволочи?!

Даже клоун из цирка (напротив живет) – и тот ноет. Казалось, ты-то с чего? - сейчас самое время, чтобы рожи корчить, смешить. Так нет, и у него, видите ли, проблемы с властью – хотел номер с кадилом в форме часов «Брегет» показать – не разрешают; в луже - древнюю амфору найти, – тоже не дают; только надувной фаллос из всей программы оставили. Теперь грозится в Германию уехать – будто там своих уродов нету.

Ну, ничем не довольны – ни темпами, ни ростом, ни стабильностью… Всё им мало, всё не так, всех зажимают... Любую причину выискивают – лишь бы мрак подпустить.

Ну а уж про нашу голытьбу – всяких там пенсионеров, бюджетников - и говорить нечего, эти вообще хмурые, как зэки: не верь, не бойся, не проси…

Выходит, только наверху оптимизм и держится, только там за всех нас и радуются – и что пенсии индексируют, и что рост идет, и что запасы всякие увеличиваются… А снизу – одно брюзжанье.

Но вот как-то раз включаю я эту самую бодрящую хронику, чтобы снова что-то хорошее послушать: ну там, про вектор развития, темпы, растущую деторождаемость… И вдруг слышу, чего-то наш командир не о том заговорил: про вранье повальное, показуху, кланы; на суды наши жестко наехал, о каком-то пессимистическом сценарии начал рассказывать… Тут уж я не стерпел, выключил…

Вот тебе раз, думаю: неужто и до них этот пессимизм-негативизм низовой добрался? Ну ладно народ наш горемычный плачется, оппозиция обиженная лютует – это я еще понимаю, но если и наверху оптимизм стает – тут уж совсем кранты. Им-то без задора никак нельзя, это похуже аморалки будет. Да и зачем мне вообще этот натурализм грубый нужен?! Вы нам надежду давайте, а не реалии показывайте – я их и сам вижу, не слепой пока…

И - бегом в шоке к своему соседу-пессимисту: как он такую ситуацию неожиданную оценивает? А он, естественно, ничего не слышал, лежит, читает какой-то эротический триллер про конец мира… Говорит: - Да все понятно, это наши начальнички с пессимистами заигрывают, раз их столько развелось – это у них такие технологии, чтобы волну сбить, для размыва…

- А как же тогда мы, - спрашиваю, - оптимисты?

А он смеется: - А ваше время кончилось, вместе с коммунизмом… Ты чо, еще не сообразил, куда всё катится? На, почитай! – и сует мне какие-то книжонки с мрачными прогнозами - про деградацию, дебилизацию…

Я (недовольно): - Ты бы лучше стратегию развития и модернизации читал! Человек не может не верить, у него природа такая, даже если сверху пугать будут…

- Ну да, верую – потому что абсурдно… Слыхали… А как только мозги включишь, окрест себя оглянешься, да еще и вспомнишь, чем всё в жизни заканчивается – так весь оптимизм тю-тю. Между прочим, - говорит, - сейчас такие оптимисты, как ты, в основном в слабо развитых странах обитают, в Африке, а там, где хоть мало-мальски продвинутая экономика, сведущие эксперты, все на пессимизм переходят – и экономический, и гуманитарный, и геофизический… Ты, к примеру, про оледенение предстоящее слыхал – через 10 тысяч лет?.. Даже Куба, - говорит, – и та с этой иглы оптимизма казенного слезает. Так что, скоро твоим собратьям останется только в загробную жизнь веровать…

- Значит, сдаться, опустить руки? – упорствовал я.

- А вот этого делать как раз не следует! – наставительно произнес он. - Пессимизм – это философия сильных. Настоящий пессимист рвется к цели даже тогда, когда знает, что обречен на поражение. - И начал мне расписывать прелести такого отношения к жизни. - Это ведь так клёво, - говорит, - ничего уже не ждать (по крайней мере, от других), никому и ни во что не верить - словно груз с души свалится... Нет ни этих жалких надежд, страхов: выгонят – не выгонят, выживешь – не выживешь... Пессимисту уже все равно, он готов к самому худшему, он словно отжил свое… А там глядь – и вдруг что-то хорошее привалит.

- То есть, ждать только - когда привалит? – усмехнулся я. – А ты, судя по всему, дождался? - и я показал руками на его трехэтажную домину…

- Есть, у кого дворцы и побольше, - хмыкнул он.

- Ну, у них и пессимизма, наверное, больше. Видать, прибыльное занятие. Всё плачетесь, а сами аппетита к жизни не теряете…

А он: - У нас пессимизм стратегический (хе-хе), - он вовсе не отвергает всяких суетных благ, удовольствий – даже наоборот: хватай от жизни всё, что сможешь, пока дуба не дашь. Тут мы даже больше вашего оптимисты. Пушкина помнишь? - И он зычно продекламировал: - Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…

«Вот такие лицемеры, как ты, и загоняют людей в безнадёгу, - думал я, не без зависти оглядывая его хоромы. - Тут, как дурак, всю жизнь пашешь, чего-то ждешь, всех правителей, начиная с Никиты, слушаешь, надеешься – а в итоге-то что? Старичок-беднячок с пламенным взором? Хотя бы медаль за оптимизм вручали…»

- Ладно, - говорю, - дай чего-нибудь пессимистское почитать…
Василий Яхлаков
2006-05-31
0
0.00
0
Узник города Муравейник.Повесть
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
 








Узник города
Муравейник
























Автор Василий Яхлаков

Глава 1.
Необычный прохожий.
Шел дождь. Небо, занавешенное мутной пеленой облаков, нещадно поливало продрогший от холода и серый от постоянной сырости город. Укутавшись в теплые плащи, прохожие пугливо ёжились, прятались под свои тощие зонтики и куда-то бежали, торопились. Автобусы с раннего утра лениво плавали по асфальтовым дорогам-ручейкам, будто спасительные ковчеги, собирая на мокрых остановках озябших людей. Среди них не спешил только один человек. Он не боялся дождя и холода, ему ни к чему был бесполезный зонт. Несмотря на проливной дождь, кроваво-красный уголёк его сигареты ярко горел на фоне скучного городского полотна. В наушниках этого молодого человека пел бессмертный Виктор Цой; задумчивые, отрешённые глаза с грустью провожали мелькавшие повсюду грибовидные зонтики. Холодные дождевые капли стекали по его щекам, словно застенчивые хрустальные слёзы, блестели утренней росой на жестких чёрных волосах юноши.
Миновав обросший со всех сторон кустами акации тротуар главной улицы, юноша как-то автоматически повернул в сторону реки, где по бокам дороги пестрели плесневело-зелёные деревянные двухэтажные домики, чьи мрачные подъезды дышали на прохожих неповторимым ароматом газовых горелок, сожженных тараканов и хронического перегара. Слегка поморщившись, юноша быстро прошмыгнул в парк.
Здесь приветливые сосны обдали его благородным ароматом свежей смолы, и он невольно улыбнулся и облегченно выдохнул. Парк был необычайно торжественным, нарядным: тонкие берёзы укутаны в багряно-золотые шали, ярко-алые грозди рябины вызывающе-восторженно резали взор, одинокие лиственницы были объяты жёлтым пожаром. Виновато озираясь, молодой человек потушил сигарету и, не найдя по близости урны, сунул пахучий окурок обратно в сигаретную пачку. Доселе скучные, туманные глаза юноши с весёлым именем Женька теперь наполнились радостным трепетом, благоговением перед осенним убранством парка. Он шел не спеша, стараясь глубже дышать, всматриваясь в каждое дерево, в каждый листик. Казалось, и сам парк был рад его очередному визиту: заботливые кроны почти не пропускали серого потока дождя, свежий ветерок, примчавшийся с реки, телепал листья, которые нашёптывали приятную осеннюю мелодию.
Парк остался позади, и одинокий юноша незаметно для себя оказался на набережной. В воздухе спала тишина, где-то вдалеке беззвучно рассекал водное полотно маленький теплоход, высоко в небе плыл клин журавлей. Юноша был неподвижен. Его наушники теперь молчали, большие глаза вновь наполнились печалью, и он медленно побрёл вдоль обрывистого берега, изредка поворачиваясь к небу, с которого уже исчезла журавлиная семья. Он шёл бы так целую вечность, если бы ни резко скрипнувшая тормозами иномарка справа от него. Из содрогавшегося дурацкой музыкой автомобиля высунулся бритоголовый с осоловевшим взглядом амбал и круто выругался, пригрозив кулаком. Но юноша проигнорировал его и, спокойно обогнув капот машины, отправился восвояси. Иномарка, взревев двигателем, пару раз обогнула Женьку и остановилась у него за спиной. Открылись двери, но из салона никто не показался. Только больной корявый смех раздался вслед юноше. Но Женька его не слышал: в его наушниках вновь пел Виктор Цой. И так всегда, когда Женьке становилось противно на душе, ему на помощь спешил вечно молодой романтик Цой.
Глава 2.
Степа.
К 10 часам утра Женька, промокший до нитки, добрался до дома. Сбросив на пол прихожей отяжелевшую одежду, он вяло поплелся в душ и долго нежился под теплой струёй. Мать, зрелая, но уже обласканная старческой проседью и полукруглыми бороздками морщин у глаз, женщина заботливо развесила его вещи и накрыла на стол запоздалый завтрак. Свежий после душа сын охотно принялся за него. Мать сидела рядом и нервно наблюдала за ним. Несколько раз она вкрадчиво с теплым голосом пыталась заговорить с Женькой, но тот был неприступен. На все её вопросы он отвечал односложно, по-секретарски. Тогда она, как кошка с особой лаской, начинала о чём-нибудь говорить и плавно переходила к тем вопросам, которые вот уже год как стояли между ней и сыном стеной непонимания. Женька был невозмутим. Остекленевшим взглядом он всё читал в глазах матери и от разговоров ускользал. С тех пор как погиб отец, Женька сильно изменился. Его чувства стали резче, острее. Каждое новое событие, так или иначе касавшееся его, тут же погружало Женьку в раздумье. Будто быстро растущий гриб, он впитывал в себя всю грязь, все радиоактивы человеческих проблем. Так он превращался в молчаливого, задумчивого странника, который скитался в лабиринтах собственной души. Когда одиночество вновь наваливалось на него, он болтался по городу с сигаретой и наушниками. Книги, с которыми Женька раньше засыпал на кресле, теперь задыхались от пыли на полках, и мама всё чаще рыдала без причины.
Чтобы поскорее избавиться от надоевших маминых расспросов и очередного скандала, Женька что-то соврал и, переодевшись в сухой костюм, отправился в гости к своему лучшему другу Стёпе Зверькову.
Зверьков жил в однокомнатной квартире в мрачной пятиэтажке хрущевского типа с унылым, запустевшим двором. Переломанная песочница, засыпанная почему-то не песком, а стёклами и камнями, проржавевшая детская горка, скелетом динозавра возвышавшаяся над ней, парочка протёртых старушками скамеечек возле густых зарослей акации ― вот всё, чем изобиловал этот двор. В подъезде Женьку встретил убийственный смрад алкоголя и беспородного пса, умудрившегося своим запахом отвоевать территорию подъезда даже у самих жильцов. Стены, истерзанные матерными надписями, заплёванные, грязные, уже давно мечтали хоть о какой-нибудь покраске. Вот и дверь Стёпы. Один хрип электрического звонка, и Зверьков в одних семейных трусах отворил ворота своей пещеры. Апартаменты его действительно походили на пещеру неандертальца: больные желтухой потолки, засаленные, отшелушивающиеся обои, лысые полы, хилый водопровод и худенькая сумасшедшая тучка-отец, изредка плавающая от телевизора к туалету или к кухне и обратно. Стёпа встретил друга законной улыбкой и крепким рукопожатием. В свои 16 он вымахал до размеров трехстворчатого шкафа, при этом никогда не занимался спортом и регулярно недоедал. Из узкой, как спичечный коробок, прихожей друзья проследовали за старую антресоль, разделявшую единственную комнату на два противоположных друг другу мира ― мир постоянных ссор, пьянства и ругани и мир пламенной молодости. Стёпина половина комнаты отличалась от отцовской относительной чистотой и разгулом юношеского бедлама. Здесь никогда не появлялась бледная физиономия отца и вообще постороннего, за исключением одного лишь Женьки. Посреди комнаты гордо возвышался заляпанный мольберт, а рядом на табурете была целая груда тюбиков, красок, палитра, кисти. Возле окна находилось убогое кресло-кровать, со всех сторон окруженное армией свернутых в трубочку исписанных полотен. С мольберта на Женьку смотрело суровое лицо молодой всадницы, ожившее благодаря тонкому мазку юного художника.
Неизвестно от чего весёлый и весь какой-то возбуждённый Зверьков мигом слетал на кухню, спустя мгновение примчался в свою конуру с двумя чашками чая, лимоном и шахматной доской. Быстро освободив табурет, он водрузил на него все принесённое, и партия началась. Мало думая об игре, друзья яростно спорили о новом Стёпином творении. Стёпка то и дело вскакивал, размахивал неуклюжими руками, непрерывно щебетал что-то на своём птичьем языке, метался из угла в угол. Женька, выпучив глаза, всё больше краснел, порывался вскочить, но тут же вновь присаживался на стульчик и нелепо улыбался. За время партии ни Зверьков, ни Женька не умолкли ни на минуту. Стёпа вспыхивал от восторга и вдруг морщился, ссутулившись, резко бурчал себе под нос. Женька бросил игру и, опёршись на подоконник, уставился в хмурое небо. Когда Стёпа, наконец, устал говорить, он отпрыгнул от окна и, вцепившись руками в плечи друга, помутневшим от напряжением взглядом всверлился в его глаза и тихо прошептал, что Стёпа действительно прав. Зверьков заключил его в медвежьи объятья, и крупные детские слёзы навернулись на его усталые глаза.
Утомившись горячим спором, друзья вернулись к шахматам. Чай на тот момент уже давно остыл, а за окном грустили сумерки. Разговор потерял свой поэтический жар, чёрный ферзь приближался к победе, загоняя в угол белого короля. Наконец, шахматная доска сложилась пополам, и обречённые на вечную борьбу фигуры вернулись в клетчатый саркофаг до следующей схватки. Женька стал собираться домой, Стёпа решил прогуляться с ним. Проскользнув через оглушённую отцовским храпом половину комнаты, друзья вышли в подъезд и бегом домчались до крыльца. На улице уже совсем стемнело. Дождь ко всеобщей радости горожан успокоился, и взлохмоченная пелена туч покинула вечернее небо. Взамен им в чёрной выси вспыхнули бесчисленные серебряные бусинки звёзд. По краям городских улиц зажглись фонари, придавшие окрестностям странную загадочность. Мимо проносились, выпучив электрические фары-глаза, суетливые такси. Прохожих становилось всё меньше, а угрюмые дома улыбались светом домашнего уюта.
Глава 3.
Безжалостные улицы.
Женька и Стёпа долго бесцельно блуждали по одному и тому же кварталу. Женька лениво потягивал сигарету, с умилённой улыбкой выслушивал сбивчивый шквал Стёпиной речи. Тот болтал обо всём подряд: о будущем, о прошлом, о любви, о искусстве, напевал песенки, декламировал стихи. Голос Стёпы был таким мягким, пушистым, а губы чуть дрожали от усталости. В этот вечер Стёпа был особенно искренен, открыт и мог говорить на любую тему, но ему приходилось ограничиваться монологами, Женька в ответ лишь улыбался и молчаливо дёргал нежный пушок, пробивающийся на щеках.
Горбатый грязный старик в засаленной телогрейке смотрел не мигая им вослед. И они показались ему хрупкими тенями, исчезающими в золоте фонарей. Старик сидел на ступеньках магазина, в костлявых руках сжимал свежий батон и тяжело дышал. Когда юноши растворились вдалеке, нищий вдруг вздрогнул, и с груди его вырвался деревянный хрип, он попытался встать, но тело онемело. Словно одержимый, он дико взвыл и тут же умолк. Навсегда, навеки. К утру охладевшее тело со стеклянными глазами и ссохшимися бурыми губами погрузили в скорую помощь и доставили в местный морг, где ему и суждено было пролежать в тёмном углу с зачерствевшим батоном у сердца ещё ни одну неделю.
Уверенно отчеканивая механическую поступь, стрелки Стёпиных часов приблизились к полночи. Друзья уже собирались расходиться по домам и, пожав друг другу руки, обменивались шутками. В это мгновение из-за угла вынырнула шумная толпа. При виде смеющихся приятелей пьяная брань в толпе приутихла, и из неё нагло-кошачьей походкой отделился лысый коротышка с пивной бутылкой в руке. На лице его торжествовала остервенелая безумная улыбка. Два передних зуба глупо выпирали изо рта, источающего гнилой застоявшийся запах перегара. Серые глаза, словно пропитанные пеплом, не выражали никакого присутствия мысли. Подойдя вплотную к Зверькову, он по-гусиному согнул шею, и уголки его рта медленно сползли к подбородку, брови заострились у носа, и всё лицо мгновенно превратилось в озлобленную собачью рожу. Стёпа лишь недоумённо хлопал веками, затаив дыхание.
Женька понял, что дела их совсем плохи, но было поздно. Пустая пивная бутылка разлетелась на маленькие осколки, врезавшись в застывшую непонятливую голову Зверькова. Стёпа отчаянно вскрикнул, схватился руками за голову, и в то же мгновение пара ударов кулаками обрушилась ему в лицо. Без сознания он повалился на бетонный тротуар лицом вниз. Злосчастный коротышка замахнулся ногой, но Женькин кулак с первобытной яростью влетел ему в висок. Коротышка, издав хилый стон, опрокинулся навзничь, будто подпиленное дерево. Женька бросился к облитому кровью Степе. Зверьков глухо кашлял, захлебывался в собственной крови. Дрожащие Женькины руки быстро перевернули его на спину и наполовину приподняли от земли. Но неуправляемая пьяная толпа не осталась равнодушной к судьбе наглого коротышки. Обмякшее тело Стёпы вдруг напряглось, выкатив грудь колесом, когда толпа нахлынула на приятелей. Стёпа взвизгнул от резкой боли в спине. Десятки ног стали беспощадно избивать Женьку. Тот лишь хрипел и пытался среди этой мясорубки разглядеть тело друга. Стёпа больше не двигался. Только глаза его, полные восторга, устремились куда-то в тёмное небо, навстречу далёким звёздам, так заманчиво подмигивающим ему. Женька закрыл глаза, и всё вокруг моментально растворилось, лишь молодоё сердце неугомонно стучало где-то у него в груди…
Глава 4
Я слишком молод, чтобы умирать.
Отдалённое гулкое эхо тревожных голосов донеслось до сознания полуживого Жени. Темнота отступила после долгого старательного усилия разлепить опухшие веки. Из узеньких прорезей Женька вперил взгляд в изжелта-белый потолок с местами облупливающейся штукатуркой. Откуда-то справа слышались робкие шорохи и надтреснутые голоса. Один из них был ему до боли знаком, но точно определить его хозяина Женька не мог. Со стороны юноша вообще походил на растение, нежели на человека разумного. С ног до головы усыпанный кровоподтёками, синяками, ранами, он кроме того получил тяжёлое сотрясение мозга, сломанные рёбра, ключицу… Врачи, посовещавшись у постели мумифицированного Женьки, вынесли свой строгий вердикт: «Инвалидность неминуема». Шансов у пострадавшего оставалось немного. Однако, они всё-таки были, а вот Стёпе Зверькову повезло меньше. Кроме вороха подобных травм ему досталось ещё и холодное острие выкидного ножа, ужалившее даровитого художника прямо в горячее сердце… Чтобы спасти это сердце, необходимы были проклятые зелёные бумаги, безраздельно правящие нашим миром. Естественно, что безумная худая тучка-отец ни за что не мог раздобыть где-либо сколь угодно малую сумму, а мать, наверно, давным-давно позабыла о существовании сына. Вот так тихо, не промолвив ни слова, ушёл из жизни талантливый и безвозвратно погрузившийся в творчество начинающий художник и просто милый парень и лучший друг Женьки Громова. Будучи парадоксальным в жизни, Стёпа и умер по-особенному, будто по частям. Сначала тело, затем мозг, и в последнюю очередь его смеющиеся, неизвестно почему радостные глаза, как-то дико выкатившиеся, большие.
Медленно в полузабытьи тянулись дни. Приходя в сознание, Громов слегка шевелил веками, но глаза оставались неподвижными и ни на что не реагировали. Всё, что видел Громов ― пожелтевший, испещрённый разводами и пятнами потолок. И каждый раз, когда Женька старался приподнять веки, этот страшный потолок вдруг становился бесконечно далёким, словно Женька смотрел на него со дна огромной пропасти. И не было спасения от подобного бреда. Чтобы разрушить иллюзию бегства потолка, Женя старался сдвинуться с места или приподнять руку, но тело предательски не подчинялось мозгу. От отчаяния у Громова пересыхало в горле, дышать становилось труднее, крупные слёзы наполняли глаза. Слёзы эти были счастьем для поселившейся рядом, бледной и похудевшей матери. Она верила, что слёзы на щеке сына ― троянский конь для родившихся в сознании мыслей. Глядя на умирающее чадо, мать сама заливалась слезами, всё более иссыхала от своего неутешного горя. Дрожащая тёплая материнская рука с какой-то паучьей лаской гладила холодные руки сына. Но тело Женьки, как гипсовая скульптура, оставалось твёрдым и безответным. Только слёзы высыхали, и потолок вновь возвращался на прежнее место.
Глава 5
Последняя встреча.
А за окнами уже лежал первый снег. Тротуары облачались в новые белые ковры из спрессованного снежного пуха, воздух наполнялся зимней прохладой, которая разжигала на щёках прохожих свежий румянец. Город жил прежней жизнью. Как обычно, по улицам сновали автомобили, люди спешили по своим делам, суета вновь праздновала победу над горожанами. Неподалёку от города в еловом парке скучали оградки, памятники и кресты. В кладбищенском спокойствии неприлично весело щебетали воробьи. Среди обыкновенных здешних могил появилась одна свежая. Широкий могильный холм совсем не вписывался по объёму в близлежащий ряд стареньких щуплых могилок. У изголовья холма возвышался громоздкий еловый крест с табличкой: «Зверьков Степан Андреевич 1988 ― 2004». Сырая земля Стёпиной могилы была лишь немного припорошена снегом. Казалось, что здесь похоронен не шестнадцатилетний подросток, а неуклюжий медведь. Окружающие могилы будто с укоризной смотрели на неказистого новичка и были готовы прогнать белую ворону. Но еловый крест был молчаливо суров и горд. На фарфоровом блюдце возле креста деловито копошилась белочка. Она собирала оставленное на нём печенье и затем быстро перекатывала добычу в укромное место. Вокруг кружились пушистые белые мухи. На еловых макушках громоздились снежные шапки. Окрестности кладбища шептались нежным южным ветерком, нагоняющим сонливость. Безлюдный парк уже почти задремал, как внезапно в его волшебный сон ворвался гул чёрного автомобиля. Свернув к обочине, автомобиль мягко притормозил, и из задней двери вылезла стройная женская фигурка в обтягивающей кожаной одежде и больших тёмных очках. Это была не женщина, а пластмассовый манекен. На левом плече её повисла миниатюрная сумочка-косметичка, а в правой она держала две красные розы. Строгие высокие каблуки энергично зашагали в глубь парка, безжалостно протыкая дремлющую землю. Не касаясь ни одной оградки, ни одного деревца, кожаная девица остановилась у свежей могилы Стёпы Зверькова. Скорбные цветы выпали из рук, белые ладони прижались к взволнованному лицу, колени вздрогнули, и вдруг всё тело опустилось на корточки. Но порыв сострадания и материнской любви прекратился так же мгновенно, как и начался. Девица в один миг встала, методично поправила макияж и жадно прикурила изящную длинную сигарету. Лицо её приняло очертания пластмассового манекена. Ни разу больше она не посмела взглянуть на еловый крест, а когда напиталась ядовитым табачным дымом, бесстрастно разжала пальцы и исчезла за дверью модного автомобиля. Потухший окурок, словно нечаянный поцелуй, ещё несколько секунд хранил тепло её губ, но крупная снежинка разом окутала его. Так в первый и последний раз мать посетила родного сына. С тех пор энергичные длинные каблуки никогда не пронзали кладбищенскую землю, и дорогой джип не нарушал умиротворённой тишины окрестностей.
Глава 6
Пробуждение.
А между тем в больнице всё шло своим чередом. Размеренно, без остановок крутился людской конвейер: одних пациентов выписывали, взамен им прибывали новые, а по вечерам через длинный коридор со скрипом выкатывалась то одна, то две каталки, на которых покоились те, кто оказался вне конвейера живых пациентов. Так вполне мирно в больничном здании сосуществовали жизнь и смерть. Только в отдельных палатах между ними шла непримиримая борьба. Таковой являлась и палата под номером девять. За скорлупой её стен вот в течение нескольких недель томились два человека: сгорбившаяся и похудевшая женщина с красивым лицом и её изувеченный сын. Женька был постоянно прикован к постели. Со дня поступления в больницу состояние его здоровья нисколько не изменилось. Правда, человек-растение теперь мог не только плакать, но и улыбаться. Случалось это редко: лишь когда к нему возвращался рассудок и в наполненных тревогой и любовью глазах женщины он подсознательно чуял что-то родное. Мать заменила ему больничную сиделку. Вся тяжесть ухода за больным свалилась на её плечи. Но она беспрекословно выполняла свои обязанности, вкладывая в них всю свою душу. Её сон стал коротким и беспокойным. Всё чаще по ночам в углу комнаты боролась с темнотой тусклая лампочка ночника, жилистые, но хрупкие, будто сахарные, руки касались чёрных, аккуратно зачёсанных назад волос Громова. Вновь и вновь на чистое одеяло падали материнские слёзы. Мама жила своим сыном, дышала им и не могла долго находиться вне палаты. Расшатанная раскладушка и старый стул заменили её домашнюю мебель, а верными собеседниками стали книги, которые она читала сыну вслух. Эти книги, некогда захлебнувшиеся в пыли на полках Женькиной комнаты, теперь запрудили весь подоконник. После обеда палату посещал врач. Подобно громадному ледоколу, он не торопясь заплывал в помещение и приступал к осмотру. Проворный фонендоскоп бегал по телу Жени, внимательно прислушиваясь к его сердцебиению. Каждый удар молодого сердца, как в зеркале, отражался на лице врача: он то хмурился, то удивлённо кивал, то его поседевшие усы начинали оживлённо двигаться влево-вправо, к носу и от него. Затем фонендоскоп отлипал от тела Женьки, и врач обращался к матери с очередным своим заключением. Та, не мигая, глотала всю его речь от начала до конца, вникая в любой оттенок голоса, изучая глаза доктора, которые всегда выражали то, чего он не хотел говорить.
Женька шаг за шагом возвращался к жизни: раны на теле покрылись алыми рубцами, изломанные кости срастались, глаза светлели, в них сверкали мысли.
Спустя три недели после трагедии в жизни Жениной матери произошло настоящее чудо. Ранним зимним утром, когда солнце обрызгало предрассветным заревом восточное небо, в палате под номером девять с растрескавшихся губ улыбающегося Громова вспорхнул едва различимый измученный стон. Чуткие уши мамы вздрогнули, сон в один миг улетучился. Она вскочила, как от укуса змеи, всем телом прильнула к постели сына, жадно прислушалась к притихшему рту. Но стоны не возобновились. Фонтан шепчущей речи, словно буря, оглушил взволнованную женщину. Её губы судорожно затряслись, дыхание сбилось с привычного ритма, вдохи перепутались с выдохами, слёзы заполнили глаза, бесшумный плач вырвался из груди. Прижавшись тёплой щекой к ладони Жени, она не переставая рыдала. Солёная влага слёз окропила ладонь сына, а он от отчаяния, что не в силах даже обнять родного человека, ответил ей злобным ругательством. Но мама не слушала ничего. Всё вокруг потеряло для неё смысл. Важно лишь то, что бог услышал её молитвы и, наконец, ниспослал чудо на землю. И она, растрёпанная и слабая, измождённая и изуродованная судьбой, всем телом и душой устремилась к этому чуду. Не было конца её ласкам. Раскрасневшись, она целовала любимую ладонь, с трепетом поглаживала её, касалась щеками, будто пыталась подслушать в жилках отзвуки сердцебиения. Но, несмотря на всю тяжесть её прежней жизни, несмотря на все переживания и потрясения, свалившиеся на её плечи за какие-то три недели, несмотря на безграничную любовь, что пульсировала в её сердце и обращалась к сыну, своим радостным плачем она невольно терзала бедного Женьку. Он ворочался, как тифозный, стонал, шептал гневные проклятия, как-то криво, неестественно улыбался, стараясь успокоить маму. Но та вся влилась в его руку, и все порывы сына оказались тщетны. Осознание того, что своей смертью Женька мог приговорить к вечному страданию мать, стали для него невыносимы. Всё его тело вздыбилось, всколыхнулось, орды мурашек пронеслись по нему. В ужасе мать отпрянула от горящей постели. Дикий животный крик, подгоняемый сумасшедшими всхлипываниями, разорвал больничное безмолвие. Испуганная санитарка семенящим бегом прошмыгнула в палату и, что-то прокудахтав, выскочила прочь. Мать потрясённая замерла в оцепенении. А Женька истерично всхлипывал, бешено выпучив ошалелые глаза, вдруг пересохшие от слёз. Какая-то сила неожиданно поглотила материнский плач. Её опустевший взгляд источал теперь ужас и неверие. Перед ней на скомканной постели, сжавшись в маленький комок, бесслёзно сходил с ума кто-то чужой, совсем не похожий на её любимого Женю. Этот кошмар длился вечность. Когда в палату нагрянули толпы белых халатов, в помещении уже томились двое пленников собственного сумасшествия. На подоконнике, обхватив руками коленки и спрятав в них лицо, ёжилось от страха заплаканная женщина, а на постели всхрапывал, как загнанная лошадь, замурованный в гипсы юноша. В помещении началась суматоха. Разделившись на две стайки, халаты облепили обитателей комнаты и принялись за совершение своих медицинских обрядов. Блеснули жала шприцев, откупорился нашатырь, зажужжали приглушённые научно-медицинские скороговорки. На пороге стояла глупая сварливая санитарка. Она нелепо растопырила веки и зыркающим взглядом уставилась на происходящую суету. Стараясь подметить каждую подробность, она с какой-то тупой серьёзностью комментировала все мелочи, дурацкие случайности, попадавшиеся её взору. И всё это глубоко западало ей в душу, чтобы потом выплеснуться на больничных кухарок, потоком бессмысленного куриного речитатива.
Глава 7
Больничные будни.
С тех пор тьма безраздельно правила палатой по ночам назло усталому от бессонницы ночнику. Да и обитателей здесь стало меньше. Женина мама теперь сама нуждалась в помощи. Недели бессонницы и плача отплатили ей тяжёлой депрессией. Психиатрическое отделение приютило её в чрево своих палат. Напротив, здоровье сына крепчало с неимоверной быстротой. Ко всему прочему Женьку стали навещать школьные учителя и потихоньку втягивать его в круговорот учёбы. Однажды к нему наведалась гурьба одноклассников. Они смеялись, рассказывали о недавних школьных событиях, шутили, а уходя, оставили полный пакет фруктов. После их визита Женька вновь уставился в недавнего врага ― потолок: скука с новой силой одолела его. На следующий день Женьку удостоили визитом сразу две девушки ― одна его возлюбленная, но его отвергнувшая, другая ― в него влюблённая, но им отвергнутая. Первой Женька даже чуть было не обрадовался, но сухость и надменность её разозлили его, заставили хмуриться и ругаться вполголоса. Потом заявилась и вторая полная, добрая, но немного глупая и застенчивая, она втайне мечтала о Громове. Но тайное всегда становится явным, если рядом подружки-болтушки. Благодаря последним Женька знал о детской влюблённости девушки. И в тот момент, когда несчастная влюблённая вторглась в его маленький больничный мирок, он был зол. Присев на табурет, толстушка едва улыбнулась и что-то промямлила тоненьким голоском. Громов в ответ приподнял голову и, притворно улыбаясь, издевательски-галантно проговорил длинное приветствие. Краска зардела на щеках обречённой. Она попыталась о чём-нибудь заговорить и задала пару вопросов. Ожесточившийся Громов отвечал односложно с нахальной полуулыбкой. Это была бесчеловечная пытка. Униженная девушка ещё что-то сказала слегка дрожащим, надломленным голоском, пожелала Женьке поскорее выздороветь и бросилась вон из камеры насмешек.
Женька закатил глаза и измученно сморщился, в душе проклиная себя за идиотское поведение. Дряхлая старуха с именем Скука придавила его к постели. Целые дни, недели летели мимо Женьки, и он, словно неопытный рыбак, оставался с пустыми сетями. Тело редко подчинялось его воле, бунтовало, и боль, ноющая и острая, разрывала его на части, будто выпытывала невольные стоны. Затем случалось то, что было неотвратимо, ― Громову поведали о судьбе Стёпы. Когда подобная волнующемуся морю, мнимо спокойная и натянутая речь учительницы обществознания затихла, Громов тяжело вздохнул, потупив взгляд. Ни стона, ни вопля, ни крика ― ничего. Немая сцена, мёртвая тишина после внезапно оборванной песни. Она, как неизлечимый недуг, заразила комнату, обескровила её, лишила тепла. Женька задумчиво глядел в потолок, взъерошив волосы растопыренными пальцами обеих рук. Иногда руки съезжали на лицо, и ладони заслоняли его, точно забрало, потом снова поднимались к волосам. Громов будто не выспался. Нельзя, чтобы тишина так долго угнетала людей, она может раздавить их сердца. Женщина сдалась первой. Её доброе, большое лицо со спрятавшимися за линзами очков глазами засияло искренней улыбкой сочувствия и любви. Её улыбка дышала неповторимой свежестью, лаской. Глаза, затопленные непослушными слезами, сжигали Женьку этой непотаённой любовью. Это материнская любовь, живущая в женщинах со дня их сотворения и обращённая ко всем детям. Вернее, ко всем детским душам. Она долго успокаивала любимого ученика, улыбалась ему, согревала своей лаской. А слёзы совсем уже не слушались её и неслись по мягким припухшим щекам. Любовь и боль были на её лице. И это не противостояние, а естественное сосуществование, придающее человеческому лицу гармонию. Женька утонул в её ласке. Глазами, полными отчаяния, он хватался за ту искренность, за ту чудесную доброту, дарованную учительницей. Только ничего не выходило. Он потерял друга, потерял часть своего сердца, и, словно затерянный в пустыне странник, гнался за иллюзией оазиса, за иллюзией спасения, за утешением. Ничто уже не поможет ему обрести друга вновь. Он навеки утерян, как пропавший без вести солдат. Стёпа Зверьков, большой и жизнерадостный, сильный и слабый, умный и глупый, светлый и мрачный ― человек, который был частью жизни Женьки, который был его утешением, тихой гаванью и целым миром, целой новой реальностью.
Учительница покинула ученика, и палата превратилась для Женьки в саркофаг. А он ― мумия в этой ветхой гробнице. И жёлтый потолок стал ненавистен, и резкий больничный запах. Женька не знал, куда деть глаза, когда бодрствуешь. По мере выздоровления Громов становился всё более вспыльчивым, импульсивным. Ожидание утомляло его, наваливалось и душило. Скрип вечерних каталок заставлял его съёжиться, заткнуть уши. Точно птица в клетке, он рвался наружу. Его тело, непослушное и слабое, обратилось в тесную тюрьму. По ночам сквозь вымазанные окна в Женькину палату пробирался звёздный свет. Он наполнял помещение блестящей серебряной пылью, и все предметы вокруг вдруг становились наполовину прозрачными, обретали какую-то удивительную таинственность. И в этом призрачном послании бесконечно далёких звёзд вдруг возникал знакомый улыбающийся образ. Громова захлёстывали воспоминания. Женька не видел труп друга, поэтому в памяти он остался для него улыбчивым добродушным художником. Нет, Стёпа не мог умереть, он ни за что не посмел бы уйти из мира человеческих страстей, он не мог охладеть к жизни, бросить Женьку одного скитаться по улицам глупого и слепого города. И пусть Стёпа всегда молчит. Слова ни к чему. В серебряном безмолвии ночи Женька оставался спокойным, расслабленным. Его друг теперь недосягаем, но вот он шлёт от себя весточку из края безмятежности, письмо с небес. Но иногда в комнату прокрадётся лунный свет. Лунный свет не радует пациента. Он беспокоится, начинает злиться. Свет не дарит ему посланий из вечности, он куда-то зовёт, манит, о чём-то шепчет. Как-то раз такой свет залил золотом помещение до краёв, на черном небесном покрывале зиял огромный кошачий глаз полнолуния. Это походило паранойю, а затем на припадок бешенства. Измотанный, глухой стон, а за ним немой крик и вспузырившиеся глаза, моментальное напряжение всех мышц. Ещё одно усилие ― тело возвращается под власть рассудка. Меланхолическими, обрывочными движениями Громов сползает с постели и на коленях продвигается к окну. От боли пот водопадом струится по щекам, оскаленный рот блестит волчьей белизной зубов. Ещё секунда, и Женька убивает в себе всех бесов и поднимается на ноги. Немощное тело ещё сопротивляется и трясётся, будто лихорадочное, коленки так и семенят в разные стороны. Но Женька вновь властелин своего тела. Бледными руками он опирается на окно, устремив взгляд в ночную пустоту. Сугробы на улице покрыты лунной позолотой, костлявые деревья на его фоне выглядят суровыми стражниками тишины. Поблизости нет ни души. Даже бездомные собаки куда-то пропали. Мир за стеклом представился Женьке глупой декорацией. Столь никчёмной и лживой, что Громов разрыдался. Его плач вылился в приступ бешенства. С воплями и рёвом он разнёс палату в пух и прах, разбил стекло, перевернул кровать…
Глава 8
В его жилах вновь течет кровь.
Спустя неделю он покинул больницу. Облезлые розовые стены провожали его беззубой улыбкой обвалившейся штукатурки. Хрустя свежим снегом, словно выбравшийся из могилы шаткий скелет, Женька ковылял по тротуару, опираясь на костыли. Тем временем в городе ликовал канун Нового года. Неугомонная ребятня стаями носилась по дворам и издевалась над стариками и пьяницами, закидывая несчастных пиротехникой. Горожане объедали магазины, как саранча. А товары поступали вновь и вновь. В конце концов борьба покупателей и продавцов завершилась победой товаров, которые нескончаемыми ордами оккупировали прилавки и витрины. Городской муравейник кипел. Все метались из одного его конца в другой в надежде найти что-нибудь необычное для праздников. Три тёмно-зелёных ракеты-ёлки, увешанные бусами из лампочек, вдохновенно ждали старта на трёх главных городских площадях. По вечерам они весело моргали разноцветными огнями. Женька оказался бельмом на толпе, горбатым уродом среди строя прохожих. Город выбросил его за борт своей суеты, забраковал неуклюжий скелет. А он медленно ковылял, понуро склонив голову, и не обращал на всё это внимание. Разномастные прохожие мелькали повсюду, точно рой насекомых. Удивлёнными, иногда жалостливыми или просто безразличными взорами награждали люди-муравьи искалеченного молодого человека. Лишь наглые витрины вызывающе позировали перед ним красочными надписями, призывными лозунгами. Громову некуда было спешить: его мать умерла несколько дней назад от сердечного приступа, дома же с того времени поселилось голое одиночество. Жалел ли Громов об утратах, сочувствовал ли себе, оплакивал ли их? Он сам не мог толком уяснить. Внезапно, скоропостижно мир прошлой жизни исчез, оставив в душе шлейф воспоминаний. Позади ― пустота, впереди ― неизвестность. Солнце вдруг поблекло, снег утратил белизну, люди будто постарели, стали похожи на дешёвые декорации скучного театра. Что-то оборвалось в душе Громова, какой-то огонь безропотно сник, увял. Женька даже не предполагал, что будет делать в следующую секунду, куда пойдёт вечером, чем займётся завтра. Его глаза вновь облепил едкий дым сигарет, ставших его обычными спутниками. От старой осанки не осталось и следа. Безразличная апатия оседлала Женьку.
Во дворе дома царило спокойствие. Одна только ворчливая метла беззубого дворника остервенело кряхтела, сгоняя с крыльца снежную пыль. Мягкие перины сугробов ласково окутали палисадник, спрятали до следующего лета скрипучую карусель. На козырьке томно ворковали голуби, погрузив маленькие головки в тёплый пух, нежно жались друг к дружке. Женька угрюмо вполз через ворота с сразу нарушил тесную идиллию. Он уже с трудом тащил своё грузное тело на тонких костылях, обливался потом, устало дышал. Сонный дворник, чуть завидев его, распустился радостной детской улыбкой. Бросив метлу, он неуклюже спрыгнул с крыльца и хотел было обнять Громова, но тот своим мрачным взглядом и медленно-мертвенным движением головы запретил ему это сделать. Обескураженный старичишка застыл с распахнутой грудью. Ошарашенный, он, казалось, готов был разреветься от разочарования. Раньше Громов всегда с улыбкой встречал объятья дворника, который благодаря ему почти завязал с пьянством. Когда-то давным-давно маленький Женя Громов поскользнулся на плохо вычищенных ступеньках и расшибся до сотрясения мозга. Старик, узнав об этом, едва не залез в петлю, но румяный малыш с забинтованной головой с робкой улыбкой вошёл в его каморку и попросил выдолбить лёд на крыльце. Так старик завязал с алкоголем и подружился с малышом. И вот его ангел-хранитель, шатаясь, неуверенно прополз мимо, окинув дворника истребляющим, металлическим взглядом. Бедный дворник так и остался стоять у крыльца с видом обделённого новогодними подарками мальчика. Калека Громов с бараньим упорством преодолевал каждую ступеньку в подъезде. Достигнув нужной площадки, он измученно навалился на костыли и отдышался. Немного поразмыслив и решительно выдохнув, Женька вставил ключ в замочную скважину и быстро произвёл два оборота против часовой стрелки. Дверь нехотя отшатнулась, и знакомый запах дружелюбно пригласил войти. Заперев за собой дверь, Женька облегчённо сбросил с лица ожесточённую маску злобы, затем ухитрился быстро раздеться. Весь оставшийся день он лунатил по квартире. Будто очарованный до боли знакомыми стенами, он слегка прикасался к ним, подолгу разглядывал выцветший узор на обоях, потом водил пальцем по изгибам коричневых обойных цветов. Во влажных глазах Женьки клокотала любовь, любовь ко всем окружающим предметам, которые соединяли его с той незабываемой сказкой, именуемой детством. В сказке всё было по-другому. Были живы родители. Отец любил мать, та всегда оставалась его чудесным единственным в мире цветком, чьим ароматом дышал домашний очаг. Потом семейная идиллия стала потихоньку черстветь, разрушаться, разъедаемая жизненными проблемами. Сначала отец лишился любимой работы, всё чаще приходил домой с пьяной ухмылкой на лице. Скандалы один за другим раз и навсегда выселили из квартиры былой уют. Из-за своих ссор и склок родители как бы ослепли, не обращая внимания на то, что маленький сынишка, забившись в углу своей комнаты, смотрит куда-то вверх и шепчет богу простенькую детскую молитву, роняя себе на грудь крупинки слёз. Когда оглушающий грохот захлопнувшейся входной двери завершает безудержную ругань, зловещая тишина воцаряется в квартире. Женька забывает о молитве и, спотыкаясь, бежит в комнату, где минуту назад его бы никто и не заметил. На диване, всхлипывая, прижав к лицу ладони, сидит мама. Женька испуганно смотрит на неё, после чего бросается ей на колени и просит её не плакать. Тонкие руки сползают вниз, вытирая слёзы, нежно ложатся на плечи мальчика. На раскрасневшемся влажном мамином лице добрая улыбка, а в глазах всё то же неуёмное горе. Спустя десяток лет отец в последний раз хлопнул дверью. Его близкий друг потом в подробностях описал матери смерть отца. Разговор Женька подслушал. И тогда мир стал для Громова осязаем. Когда-то очень давно в заоблачной стране детства отец был для него самым искусным в мире волшебником, который мог управиться с любым механизмом, поймать самую огромную рыбу, защитить от хулиганов. А оказалось, что он обычный человек, биологический организм со своим пределом психофизических возможностей, и смерть может прийти и за ним. В первое время смерть отца просто не укладывалась в голове Громова, как бесконечность не имеет чётких границ, чтобы её можно было представить и понять. Но потом отец превратился в образ-символ всего минувшего в Женькином существовании. Как-то сама по себе в сердце к Громову заползала горькая обида, обращённая почему-то к матери. В сознании его просыпались давно забытые сценки семейных ссор, отдельные фразы, возгласы, выпаленные родителями сгоряча. Из-за этого Женька ругался с матерью всё больше и по пустякам. Раздражение, подобное шипению рассвирепевшего ёжика, кусало Женьку за язык, он начинал капризничать, а иногда и подолгу молчать, нахмурившись, как грозовая туча. С тех пор между сыном и матерью разверзлась пропасть противоречий. Женька стал уходить из дому, допоздна пропадать у приятелей. Но в конце бесполезное и бесцельное времяубийство осточертело ему. Вечно нахохлившиеся приятели-тинейджеры, растворённые в ночных «тусовках» вызывали чувство отвращения, мерзкую дрожь. Всегда расслабленные, независимые, они были забетонированы в чёрную стену бухающих ночных дискотек. И в тот момент, когда ноги Женьки увязли в цепком растворе, сердце вдруг так зарокотало, что вырвало его из закрывающейся клетки. Громов решил изменить свою жизнь, вынырнуть из глубин апатии, чтобы отыскать на поверхности фрегат своей судьбы. Его подобрала ветхая шхуна Стёпы Зверькова. Но и ей суждено было разбиться о скалы преступного мира. Пучина с новой силой набросилась на Женьку, увлекая на тёмное дно. Нигде не возникала надежда, океан простирался вокруг на многие километры мрачным холодно-синим полотном. И куда не взгляни ― везде необъятный безбрежный простор, окутанный молочным туманом, неизведанный, затаивший в себе другую жизнь. Но чтобы постигнуть её, ступить на свежие земли, нужно за непроглядной пеленой тумана ощутить радостный зов попутного ветра, который сродни ритму боя молодого сердца. Почуяв этот призыв и вознеся на небеса звезду своей мечты, человеку ещё предстоит превозмочь усталость и под палящим солнцем или ударами девятого вала суметь проплыть сквозь занавес тумана, где ждёт его родной фрегат, бойко шелестящий громадными парусами, впитавшими в себя ретивую мощь жаркого ветра. Но Женька обессилел и, лишившись порыва найти свой корабль, отдался на волю течения, что могло занести в любую сторону. Океан рано или поздно стащил бы распластавшееся на поверхности тело его в свои слепые глубины, бросил бы на мёртвое дно, и помочь ему могли только люди.
Этими людьми были Женькины учителя. Строгие и добрые, объективные и несправедливые, любимые и не очень ― все они проскакивали через его существование повседневным слайд-шоу. Они оттеняли сонную жизнь, внося разноцветную палитру красок в старую квартиру. Одни из них просто выполняли свою работу, проводили стандартные уроки и удалялись, но с некоторыми Громов проводил по нескольку часов, беседуя о чём угодно. Пожалуй, такой учитель был только один. Та самая полная улыбчивая женщина, навещавшая его в больнице и так много сделавшая ради него во время его тихого сумасшествия, в очередной раз пробуждала в нём человека, способного мыслить, чувствовать, любить. Они говорили обо всём. При этом Громов в их дискуссиях играл роль молодого беспринципного максималиста, слишком прямолинейного и упрямого, а она была мудрым, опытным и гуманным наставником. Если Женька в разговорах постоянно говорил то, что думал, то учительница старалась передать суть своих мыслей в утончённой и мягкой форме, дабы не задеть чувствительного юношу. Но тот и так обо всём знал: большие зеркальные глаза женщины не умели хранить секретов.
Так шаг за шагом, день за днём заново окрылялся обескровленный человек. Пропадала звериная ярость в глазах, живость и свежие силы прогоняли апатию из тела, а доброта и ласка снимали тяжесть с души. В скором времени больной расстался с костылями и был готов к новой схватке с жизнью. С особенным жаром принимался Женька за старые дела. Как только прочно встал на ноги преисполненный решимости он отправился на Стёпину квартиру, чтобы забрать полотна друга.
Глава 9
Осколки Степиной души.
Молодцевато-морозная стояла на улице погода. Город, захваченный ордами грузных хмурых сугробов, быстро моргал от багряного света улыбающегося солнца окнами. Серые кирпичные дома обросли щетиной инея и, казалось, напряжённо сжались, одолеваемые режущим ветродуем. Женька, запахнувшись в тёплую с высоким воротником дублёнку, резво шагал по скользкому тротуару, невзирая на резкую стреляющую боль в груди от плохо сросшихся рёбер. Последнее утро уходящего года выдалось на редкость тихим, размеренным. Городские улицы замерли в преддверии встречи с новым годом, который мог подарить надежду на счастье. Но ожидание это не было торжественным, преисполненным жадного нетерпения. Скорее, сонная полудрёма легла на мир, чуть притупила его чувства, погрузила в вялое раздумье. За всё время пути мимо Женьки проползли два автобуса, да встретился горбатый нищий старик с чёрной густой бородой и в рваной телогрейке. Он сидел на влажном люке теплотрассы и медленно перемалывал что-то жёлтыми зубами. Женька устало вздохнул. Двор Стёпиного дома, облачившийся в нарядную снежную шубу, сиял новогодним безмолвием. Знакомые неприятные запахи напали на Громова из-за отворённой дряхлой двери подъезда, замызганные стены всё также были испещрены матерными словами. Поднявшись на нужный этаж, Женька перевёл дыхание и пару раз настойчиво позвонил. Звонок послушно истерично пособачился, но на последнего обитателя пещеры никакого эффекта не произвёл. Громов не собирался уходить с пустыми руками. Не дожидаясь ответа, он ещё раз нажал кнопку звонка, а затем несколько раз с силой приложился к двери кулаком. За ней раздались шаркающие шаги и глубокий отхаркивающий кашель. У дверей шаги прекратились, выстрелом грохнула щеколда, и снова раздалось шарканье. Громов вошёл в прихожую. Первое, на что обратил он внимание, ― отсутствие пыльного трёхстворчатого шкафа и зеркала. На их месте голой невинностью смущённо улыбались стены. Женька ахнул, его сердце застучало, будто рассвирепевший пулемёт. Опрометью он бросился в комнату и остолбенел, ошарашенный увиденным. Старушка-антресоль куда-то исчезла, и два мира ― мир художника и алкоголика ― чудовищным образом слились в один. Едкий перегарный смрад отравил воздух в помещении, лысые засаленные полы усеяны были битым стеклом, тряпками, влажные углы забиты иссохшей блевотной массой, повсюду разбросаны Стёпины кисточки, тюбики, карандаши, тетрадки с набросками… А подле окна забытая и измятая громоздилась куча сереньких свёртков, у подножия которой искалеченный безмолвно угасал пятнистый мольберт. Сотрясаемый дрожью Громов кинулся собирать Стёпины вещи, жадно хватая всё, что попадёт под руку. Пара кисточек, несколько тюбиков с красками, растоптанная палитра, три потрёпанных тетрадки и одна книга о художественном искусстве из целой коллекции ― вот всё, что осталось от вдребезги разбитой жизни молодого художника. Но главное, что согрело и немного успокоило Женьку, ― это неприкаянная груда творений Стёпы, одиноко томящаяся под окном. Бережно Громов перебрал холсты, каждый из них заботливо расправил и заново завернул. Всего собралось шесть картин. Три холста исчезли. Внимательно пересчитав свёртки, Женька обнаружил пропажу. Тяжёлый острый камень сковал ему горло, затруднил дыхание. По-турецки присев на грязный пол, он стиснул зубы и чуть было не заревел от отчаяния. Пальцы его согнулись и напряглись, словно когтистые лапы коршуна. Нервно покачавшись, он несколько раз взъерошил волосы, а потом весь побагровел от приступа безрассудного гнева. Из-за стены промычал что-то булькающим языком Зверьков-старший. Этот шлёпающий полустон явился для Женьки боевым кличем, наглым вызовом. Весь растрёпанный он прыжком вскочил из своей позы и пустился в поиски. Мечась по всей квартире, Громов обшарил буквально всё, заглянул даже в самые банальные места: под унитаз, в холодильник. К своему огорчению, пропажи он так и не обнаружил. Совсем потеряв надежды найти картины, Женька понуро склонил голову и, злой и разочарованный, стал собирать то, что уцелело от творчества друга. В это время на кухне надрывно вскрикнула грянувшая о пол кастрюля, вновь раздался недовольный и нагло-требовательный рык. Этот дикий, животный звук больно резанул Женькино сердце, и он сорвался. Рысью влетев в кухню, Громов схватил сопящее зловонное и грязное нечто за горло, и правая рука его была готова изо всей силы врезаться в опухшую физиономию, но на полпути к цели мгновенно расслабилась. Обливаясь слезами, глотая комья обиды, Громов оттолкнул от себя бесформенный мешок человеческой плоти и схватил то, за чем пришёл. Второпях одевшись, Женька вышел на площадку и, сам того не желая, так хлопнул ветхой дверью, что та чуть не соскочила с петель. Окинув грустным взглядом до боли знакомый этаж, Громов направился вниз. В этот подъезд, в эту квартиру и в этот отголосок прошлого он больше не вернулся.
Крепкий морозец, воцарившийся во всех закоулках города, с весёлой резвостью накинулся на Женьку, принялся усердно пощипывать ему щёки и нос. Женька остановил такси, быстро протолкнул в салон охапку холстов и исчез за жёлтой дверью. Снежный вихревой столб вскружился вслед убегавшему автомобилю и понёсся за ним, будто длинная свадебная фата, обласканная встречным ветром.
Глава 10
Все как всегда.
Усталый металлический диск солнца катился к горизонту. Раскалённый докрасна, он бесшумно плавился, слегка касался серо-голубых очертаний гор, всё больше наливаясь ярко-алыми кровянистыми сгустками, нехотя плющился. Розовые лучи его, рассылаемые всюду, окропляли полупрозрачной желтоватой росой холодный воздух, придавая заснеженной земле нежный румянец. Город― хмурый каменный островок, затерявшийся в далёкой снежной стране, посреди тёмно-зелёного полчища таёжных лесов, одиноко взирающий на древние осунувшиеся горы и их прекрасную дочь-реку ― был погружён в зимнюю дремоту. Как огромная неуклюжая берлога, он укрыл в своей утробе тысячи людей, заточив кого-то в узенькие клетушки квартир вездесущих пятиэтажек, кому-то даровав чёрный простор подвалов, а кому-то и вовсе душные артерии своей канализации. И каждому человечку город отлил особенную, подходящую лишь для него цепь и приковал ею к тому небольшому мирку обыденных человеческих проблем, о которых люди стали думать день и ночь. Люди позабыли о сердце, и все их помыслы устремились в эти мирки, подчинённые несметному количеству правил. Сердца людские предались забвению, превратились в чахлые, слабеющие от выхлопных газов и безостановочного бега моторчики для перегонки крови. В глазах людей заплясали огни электрического света, полетело бесконечная чехарда срочных дел, за напускной важностью которых скрывалась абсолютная никчёмность и банальное стремление к прибыли. В городе появилась на свет новая волче-человечья раса со внешностью людей и инстинктами животных. Каменея и расширяясь, город топил в своих лабиринтах тысячи людей, лепил из них муравьёв, диктовал им законы выживания и жёсткой борьбы. Так родилась современность.
Шли дни. Малышка-Земля продолжала свой стремительный полёт в космическом пространстве, неся на себе кипящую человеческую толпу куда-то в необозримые просторы Вселенной. Худел отрывной календарь, и величавая тётушка-зима покидала русские земли. Солнце теперь подольше гостило на небосклоне, весело прижмурив свой огромный огненный глаз. Слежавшиеся за зиму пласты снега сверкали ослепительным блеском кристаллического наста. Мощные шероховатые сосульки-морковки крепко прицепились по краям крыш, точно стеклянная бахрома, украсили дома. Горожане очнулись от зимней спячки и засеменили кто куда. Люди, заполонившие город, почему-то чаще улыбались, что придавало им приятные и чуть помолодевшие черты лица. Каждый, казалось, старался дышать как можно глубже, дабы уловить запах наступившего нового года, как чистого не испещрённого царапинами письма тетрадного листа. И, наверное, все думали, что жизнь с этого момента изменится. Человек напряжённо и внимательно вглядывался в окружающие его лица, одновременно не замечая, что на плече у него толстенное пятно или шнурок развязался, а то и челюсть от любопытства глупо и несуразно отвисла. Прохожий, если и заметит эту нечаянную оплошность, то скорее промолчит и лукаво усмехнётся про себя, в то время как сам он вот-вот сойдёт с ума, истерзанный семейными баталиями. Впрочем, это не важно. Главное, что Громову прохожие безразличны. Он давно уже научился путешествовать по городским улицам и при этом глазами либо лететь где-то в заоблачной выси, либо спать, либо оставаться дома, изредка возвращаясь в мир людей, чтобы не пропустить оттенки прекрасного и улыбнуться им.
К середине зимы Громов уже самостоятельно посещал школу. Со звериным азартом набросился он на гранит науки, но приступ голодного энтузиазма угас в нём так же молниеносно, как и воспылал. И причин тому была уйма. Смерть Стёпы и матери научила Женьку смотреть на людей с другой стороны и впитывать в себя их улыбки, взгляды, слова, словно придорожный гриб. Но по дорогам не ездят одни воздушные экипажи принцесс и королей, по ним путешествуют и шумные торговые караваны, и тяжёлые звенящие цепи военных колонн, и бродяги, и убийцы, и святые, и грешники. Так Громов, вобрав в себя всю заботу, доброту и ласку людей, которые посещали его в период болезни, с хрустальными глазами вскочил в отъезжающий поезд повседневности, но, не глядя по ноги, споткнулся. К счастью, он не грянул всем телом о заскорузлый пол, а только ссутулился, нахмурил брови, утратил былую словоохотливость. Если бы Женьку спросили, что именно его угнетает, то он бы просто улыбнулся и поспешил заверить собеседника в обратном. Находясь в школе, Громов невольно посвящал себя наблюдению за окружающим его обществом. И ощетинившаяся школьная реальность жестоко катилась по его сердцу, беспощадно дробя его железными гусеницами… Нет, нельзя было решительно утверждать, что Женька навсегда разочаровался в людях или проклял их. Нет. Огромными чистыми глазами он всматривался в них в надежде увидеть хоть на одном лице подлинную улыбку, но в большинстве своём школьники растягивали лица в усмешках, ехидных полуулыбках. Конечно, это не относилось к детям младших классов, которые представляли из себя отдельную весело бурлящую нацию, не отравленную проблемами подростков и взрослых. Старшеклассники же входили неумелой поступью во взрослую жизнь, но, сами того не ощущая, вбирали в свою душу навеянную ветром перемен страшную тьму, которая их слепила, умертвляла душу. Попавшие под власть тьмы, что господствует повсюду: на телевидении, в газетах, журналах, в головах и сердцах человеческих ― они собирались в стайки и на глазах из людей преображались в озлобленных хищников. Такая стайка существовала и в Женькиной школе. Наглая, жестокая свора этих огрубевших и отупевших подростков совершенно открытым образом паразитировала на обитателях школы. Она без труда подчиняла себе беззащитных школьников, которые были младше по возрасту и намного меньше в размерах. Делалось это так: из серенькой ухмыляющейся толпы отслаивались двое-трое с иголочки одетых, прокуренных и высокомерно-циничных наглеца, которые вразвалочку подвиливали к предполагаемой жертве или приказным басом подзывали мальчишку к себе и начинали грязный обряд посвящения в подручного лакея. В методах порабощения они не стеснялись и прибегали к любым ухищрениям. Начиналось всё с фамильярного знакомства. Самоуверенные и грубые, они бодро и резко протягивали по очереди руку жертве, представляясь так громко и нахально, что бедный, окружённый со всех сторон ребёнок неуверенно отвечал слабым рукопожатием и застенчивой улыбкой. Далее следовала цепь вопросов-команд, ответы на которые были однозначны и не допускали никакого личного мнения жертвы. При этом в постановке вопросов участвовали все трое. Переглядываясь и самодовольно улыбаясь, подростки сами отвечали на свои вопросы, а затравленному мальчишке оставалось только бездумно кивать. В конце подобной «агитбеседы» подростки-паразиты ставили жертве условия, на основании коих жертва обязана была оказать им услугу, а именно к указанному сроку доставить малолетним вымогателям определённую сумму денег. Конечно, подростки уверяли малыша, что им он ничего не должен, но всё же… И тут перечислялся ряд последствий необдуманного поступка… Жертва же, естественно, не успевала сообразить, во что впутывалась. Молча, с глупо выкатившимися глазами, мальчик кивал головой, после чего совсем удостоверившаяся в безнаказанности и собственной гениальности тройка одобрительно похлопывала по плечу завербованного и спокойно удалялась восвояси. Завербованный же глубоко задумывался и каменел в безмолвии. Когда к нему приходило осознание всего произошедшего, он сокрушенно покачивал головой и понурой походкой обречённого на казнь тащился в кабинет. Сидя за партой, этот ученик непонимающе сверлил глазами доску и не мог произнести ни слова. Речь учителей бессмысленным потоком пролетала через решето его мозга. Удручённый своим горем, в отчаянном оцепенении ученик погружался в маленький внутренний мирок и искал в нём выход, но его не было. Как-то странно, болезненно опухало лицо ученика, руки дрожали, а в столовой он не в силах был протолкнуть в горло кусочек тёплого пирожка. Пребывание в школе стало равносильно изощрённой пытке. На следующий день, правда, ученик приходил в школу в немного приподнятом настроении, но вынужден был избегать рыщущих по школе вымогателей. Как он не старался, встречи были неминуемы, и во время каждой из них малолетняя шайка нарочито уважительно обходилась с малышом, норовя, однако, напомнить о его незавидном положении и долгах. После таких встреч маленький человечек вновь мрачнел, горестные морщинки собирались у бледного лба, апатичная вялость движений к концу дня менялась потерянной задумчивостью. Угнетённый страхом ребёнок медленно хлопал веками, увядая на длинной скамейке в актовом зале. Безвыходность душила его, и сердце билось, как молот, доставляя боль. А по залу в этот миг сновали пятиклассники, изредка постукивали каблуками учителя, всё вокруг куда-то летело, но уже без него. Давление волчьей стаи в конце концов становилось невыносимо, и он покорно склонял маленькую голову. Путём обмана свих же родителей или займа ребёнок приносил проклятую сумму, но на этом кошмар не завершался. Ненасытная стайка успокаивалась лишь на пару дней, а затем возобновляла своё насилие. И вот тогда ребёнок внезапно оказывался на перепутье трёх дорог: первая из них сулила ему относительное спокойствие и статус презираемого всеми прислужника; вторая ― спасение бегством, прогулами, отставанием в учёбе; ступив на третий путь, он обрекал себя на неизбежный поход с ощетинившейся толпой в туалет, откуда он мог бы выйти непременно спустя десять минут в ссадинах, крови и гематомах, зато с гордыми, непобеждёнными глазами, невыразимо дерзкими и вызывающими.
Глава 11
Третий путь.
Именно на третью дорогу в своё время свернул Громов, а за ним и Стёпа. Однажды к ним во дворе школы бесшумно подползли три чёрных, сутуловатых человечка-тени. Они о чём-то долго жужжали и незаметно развели друзей в разные стороны. Подростки-тени говорили обо всём, только бы говорить, постоянно приковывая к себе внимание. Напирая всем своим чёрным существом и шурша языком, один из подростков уговаривал Женьку «помочь пацанам», для чего, естественно, требуется найти денег. Только как не надрывалась тень, Громов её не слушал и всем телом тянулся в сторону, куда оттащили друга, постоянно шарил глазами пространство за спиной гудящего подростка и старался не выпускать из вида Стёпу. А тот понемногу начинал закипать. Возмущённый и озлобленный взгляд вспыльчивого художника разъедал человека-тень, мутные огоньки гнева плясали в его глазах. Бесстрашие Зверькова, по-видимому, не входило в планы вымогателей, и колющее замешательство с каждым всплеском рук художника холодной волной зяби накатывалось ему на спину, и он воровато оглядывался по сторонам, а затем более тихим и змеино-вкрадчивым голоском начинал успокаивать Стёпу. Но, как он ни старался, подхалимский тон только подливал масло в огонь: Стёпа повышал голос, его лицо наливалось раскалённым багрянцем, кончики густых бровей зверски приближались к переносице. Всё существо Стёпы бушевало, ярость клокотала в нём. Подросток, говоривший с ним, затравленно сверкнул глазами в сторону Женьки и, быстро вытянув шею, сильно толкнул рассвирепевшего художника в широкие плечи. Но человек-тень сильно переоценил своё устрашающее влияние… Хлёсткие, подобно молниям взмахи тяжёлых кулаков Стёпы увидел Женька. Человек-тень рухнул без сознания. Огненный луч солнца моргнувшего оконного стекла ослепил подростка, который был подле Громова. В это мгновение Женька кинулся к другу. Тот мутными глазами испепелял корчившегося у его ног от боли вымогателя. Словно бык, уничтоживший тореадора, Стёпа тяжело и глубоко дышал, широко раздув ноздри. Его мощные жилистые руки каменными глыбами повисли вдоль туловища, величаво остывали после непродолжительной, но горячей работы. Ураганный взрыв гнева Зверькова медленно утихал, ярость, будто взвинченная случайным порывом ветра пыль, не спеша оседала где-то в душе его. Увидев ужасающую панораму, приятель избитого подростка был так обескуражен, что его челюсть тупо отвисла, а болтливый язык навалился на нижние передние зубы отвратительной красной тряпкой. Пока он созерцал муки своего дружка, друзья скрылись за углом. А немая сцена во дворе школы, казалось, длилась ещё целую вечность. Могучие клёны, пригретые весенним солнцем и диковинно причёсанные тёплым ветром, безобидно сплетничали ехидным шелестом молодых листочков, а обшарпанные стены школьного здания и выщербленное крыльцо сияли таким радостным блеском после недавнего дождя, точно чуяли скорый приход летнего покоя в учебных помещениях.
Конечно, вся эта история с вымоганием денег и свирепым поступком Стёпы не могла закончиться на победной и справедливой ноте. Слух о вспыльчивом и своенравном художнике в один день разлетелся по школе, и каждый ученик теперь поглядывал на Зверькова с нескрываемым удивлением и многозначительно вздыхал ему вослед. Как ни странно, но никто из школьников, за исключением Женьки, не пожал Зверькову руку, не улыбнулся одобрительно, ни разу не похлопал крепко по плечу в знак благодарности за совершённый поступок. Все в душе лишь сочувствовали, а на скамейках бездумно обсуждали поступок Стёпы и неизменно приходили к выводу, что он всего на всего решил «повыделываться». Теперь всё внимание школьного народа было приковано к кучке вымогателей, которые должны были непременно жестоко покарать Стёпу Зверькова.
Глава 12
Расплата.
И вот спустя несколько дней неподалёку от школьного двора возле дряхлого безлюдного дома собралась туча людей. Среди этой пёстрой толпы кого только не было: от праздных зевак и бездельников до густо накрашенных девиц-старшеклассниц. Вся разнородная масса школьников оживлённо гудела, звенел чей-то куриный хохот, тут и там раздавались какие-то собачьи взвизги. Несмотря на пасмурную погоду и грозно подступающий фронт вялых дождевых туч, настроение у толпы раззадоривалось всё сильнее в преддверии захватывающего зрелища. Ядро собравшихся состояло из всё тех же старшеклассников-паразитов. Лица их походили на сытые морды гончих псов: вытянутые подбородки, чуть приподнятые верхние губы, дугообразные брови, жидкие, плавающие взгляды. Здесь, в разнузданной толпе, они чувствовали в себе силу и наглую браваду. Наконец, на крыльце появились «виновники торжества». Ни о чём не подозревая, Женька и Стёпа о чём-то непринуждённо болтали. Но как только они наткнулись на гомонящую толпу, их голоса внезапно осеклись, лица поблекли, и оба они превратились в серых глиняных истуканов. В наступившей мгновенной тишине степенно проскулила дверная пружина, и затем раскатисто, громогласно прогремела захлопнувшаяся металлическая дверь. Толпа на секунду онемела. Но секунда натянутого безмолвия, казалось, застряла во времени и обернулась целой вечностью. В течение этого мгновения на лицах толпы вспыхнуло торжество, десятки испытующих взглядов вцепились в двух друзей, а Стёпа зло вытянул кончики губ в презрительную усмешку и успел послать её жалкому, избитому им подростку, Женькино лицо вдруг стало угловатым, глаза неестественно сузились, взгляд стал ненавистным и режущим. Из рук одного из шайки старшеклассников, вращаясь, полетел сигаретный окурок, размалёванная девица грациозным движением повернула блестящую голову и надменно распахнула такие же блестящие веки… Дикий, мерзкий и развязный крик главного агрессора шайки уничтожил тишину. Вслед за ним понеслись выкрики-команды, оскорбления, усмешки. И все они обрушились на друзей беспощадным градом. Громов и Зверьков, ни разу не изменившись в лице, коротко переглянулись и двинулись навстречу толпе. Вместе с ними угрюмые тучи стёрли с неба солнечный блин и постелили на землю серую тень. Сникли яркие краски, кожа людей побледнела, глаза, волосы, губы вдруг почернели. Всё воинствующее сборище хлынуло на друзей и, как только они вышли за школьную ограду, окружила их и потащила в сторону реки, туда, где раскинулся любимый парк Громова. Ни Громов, ни Зверьков не ответили на целый хор насмешек, ругательств, что бросали в них роем виляющие вокруг старшеклассники. Словно два рыцаря, они достойно прошли весь путь от школы до пустыря, скрывшегося посреди несметного количества сараев и гаражей. Пустырь представлял собой заброшенный котлован с огромным песчаным дном.
Это было как во сне. Кто-то из громил шайки, подкравшись к друзьям сзади мощным рывком сбросил обоих в котлован. Стёпа и Женя, кубарем прокатившись по крутому склону, оказались на песчаном дне. Взъерошенный, весь засыпанный сырым песком, Женька распластался на спине. Стёпа, приземлившись на колени и выронив где-то на склоне свою сумку, негодующе сплёвывал хрустящую на зубах грязь и, громко посапывая, дышал. Его ноздри нервически подрагивали. Казалось, ещё один вдох, и из них низвергнутся огненные струйки. Одним сильным, пластичным движением, похожим разве что на начало вращения олимпийского ядрометальщика, Стёпа встал с колен и повернулся лицом к склону, по которому кувыркался секунду назад. Левая рука художника, теперь похожая на механическое устройство, протянулось к Женьке. Громов, потряхивая головой, ухватился за неё и, словно поддуваемый сильным ветром откуда-то из земных недр, встал на ноги. Кто-то из шайки со смуглым лицом и маленькими глазёнками не спеша вышел на склон, и, качая скуластым лицом, проговорил:
― Ну что? Это вы отказались помочь пацанам? ― Стёпа ответил привычным ненавидящим взглядом, ― А ты, длинный, вообще на пацана руку поднял?! ― в это мгновение из толпы вырвался полупьяный выкрик, призывающий разорвать обоих на месте.
― Тихо, тихо, ― улыбаясь примирительно, сказал смуглый, ― Ты что, из-за таких <…> сидеть хочешь? Короче, ― теперь смуглый, сверкнув глазёнками, вновь обратился к Зверькову:
― Ты отнял у пацана здоровье и сейчас либо заплатишь денег, либо мы тебя уроем, ― ещё долго-долго мелкоглазый продолжал словесную атаку, но только ни Громов, ни Зверьков его не слушали. Они оба превратились в цельные объёмные скульптурные фигуры, вылепленные из монолитных скал, невероятно яркие и страстно-резкие в своей безрассудной решительности.
Бессмысленная болтовня ещё некоторое время неслась над кот
Владимир Муратов
2007-09-03
0
0.00
0
Язва желудка и любовь. Рассказ.
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
 



Язва желудка и любовь

Рассказ.




Терапевтическое отделение районной больницы. Кабинет заведующего.Утром робко приоткрылась дверь, и в проеме ее возникла полуседая, в мелких кудряшках голова старшей медсестры.
- Олег Виль...Вильенович?
- Вильгельмович!- мягко подсказал молодой, с иголочки одетый врач, назначенный возглавлять отделение лишь несколько месяцев назад.
- Олег...Пусть будет Вильгельмович? Можно взойтить?
- Разумеется! Сделайте одолжение!
Немолодая уже, полная, опытная, но не шибко грамотная медсестра мягко вплыла в кабинет, напряженно держа перед собой, будто текст некоей клятвы список пациентов в больничных палатах.
-Доброе утро, Полина Ивановна!,- нарочито приветственно воскликнул врач, и встав из-за стола поправил галстук на свежей белой рубашке. Потом опять вернулся в свое крутящееся начальственное кресло, и собрал несколько морщинок на лбу, играя в сурово-озабоченного и как ему казалось, строго-покровительственного руководителя, хотя его молодое, с румянцем на щеках лицо и живые блестящие глаза, говорили обратное.
- Доброе, али недоброе...Леший его разберет. А работать надо,- проворчала медсестра.- Не знаю, дотяну до пенсии,или подохну..
- Полина Ивановна! Почему на вас халат несвежий? Вчера, насколько я помню вы были в нем же,- сделал он ей замечание, немного уязвленный ее фамильярностью.
- Ну. И позавчера в нем ходила. Где они запасные халаты-то?- сердито воскликнула она.- Взъелись тоже... Давно не видели новых. По одному на человека осталось. Такого беспорядка как нынче в больнице сроду еще не было... Вот ругают коммунистов, а при них больные лекарства и простыни с собой в больницу не брали. Дожили! В инфекционном и то не каждый день халаты меняют. Шприцы купи, бинты купи, а кормят так, что больных в коридоре сквозняком качает. А все демократия виновата...
- Полина Ивановна! Я знаю все это. В курсе я.. И требую у главврача,- умоляющим тоном протянул Шмидт.- Все упирается в вопросы финансирования Но Вы хотя бы застегнитесь, пожалуйста, на все пуговицы.. Мы все же на работе , а не у себя дома..Здесь же больница...
- Застегнутся можно.Хотя я вам и не солдат в казарме.
Рыхлая медсестра послушно оправила одежду, и выпятив большую грудь,стала в подобие стойки.
- Велели каждое утро дакладать вам...
- Докладывать,- опять мягко поправил он ее.
- Вот и докладаю... А раньше не докладала, сам заведующий с утра обходил отделение... и не придирался к неправильной речи. Я ученых заведениев не кончала. А шапку Гиппократа никто кроме меня не умеет бинтовать. Даже некоторые с образованием...Не про вас будь сказано.
- Извините, Полина Ивановна! Да вы садитесь. Как говорится, в ногах правды нет.
Заведующий опять суетливо вскочил со своего места, надел пиджак , тоже застегнулся на все пуговицы,и отодвинув один из стульев,обступивших его тронное место со всех сторон, сделал галантный жест рукой.
- А и правда сяду!- устало произнесла медсестра.- А то ноги стали отекать. Годы берут свое... Тыщи километров, наверное, протопала по больничным коридорам.
- Пожалуйста, прошу вас. Говорите дальше.
Он отодвинул стул еще дальше, потом вернувшись на свое место, закрыл томик Викентия Вересаева своего любимого писателя и русского земского врача, по примеру которого он тоже стал делать кое-какие заметки, и снова напряженно вытянул лицо.
-Докладывайте! Я весь внимание!
- Вот и докладаю. Хорошего мало! Тишечкин из восьмой палаты ночью удрал,- сказала Полина Ивановна, и тяжело плюхнулась свои крупным телом на сидение, так что он мучительно заскрипел в пазах.
- Это как удрал?-оскорбившись,недоуменно переспросил Шмидт.- Удирают из тюрьмы...А у нас же больница! И куда удрал?
- Известно куда. Домой и удрал. В деревню свою... Куда ж ему еще бежать? Не вовремя госпитализировали мы его...
- Тишечкин! Тишечкин!-задумчиво пробормотал врач, кончиками пальцев массируя под тонкими очками веки.- Ага, вспомнил. Тишечкин! Александр Гаврилович. Сорока пяти лет. Это у которого язва желудка. Обострение сезонное? Небольшого росточка. Худой до истощения. Невзрачный такой деревенский мужичок... В матросской тельняшке по коридорам ходил всегда. Так?
- Скажите тоже- невзрачный?-вдруг сердито возразила медсестра.- Он даже ничего с виду... Вы его просто не знаете досконально. На таких мужиках Россия и держиться.
- А вы всех пациентов знаете досконально? Хотя впрочем, чему тут удивляться, у вас стаж почти тридцать лет.
- Всех не всех, а Тишечкина уж как-нибудь знаю,- сказала медсестра, и слегка покраснела.
- И какие у него мотивы удирать из больницы? Ведь страдает серьезной болезнью, с которой шутки плохи, а ведет себя как мальчишка... Удрал он, видите ли!
- Скажите тоже! Мотивы! Нужда это у него. Оттого что погода разгулялась. Время огороды сажать. Весна дело беспокойное. А он настоящий хозяин. С таким по жизни не пропадешь,- добавила Полина Ивановна и покраснела еще больше.
- Какие огороды! У него же бариевые ниши на рентгене. Его надо к операции готовить.Крайне опасное положение.- возмущенно сказал врач. Он уже заметил особенное отношение старшей медсестры к пациенту с чуть смешной фамилией Тишечкин, но свою наблюдательность все же решил не демонстрировать, а только внутренне осознал ее, и чуточку погордился своей тактичностью, не смотря на молодость лет.
- А не посадишь в эти дни картошку и всякую пищевую овощь- весь год будешь голодным ходить... И без всякой язвы подохнешь. Время нынче смутное. Государства будто и вовсе нет. На себя только и надейся. Зарплату и пенсии не платят. Медицину до обморока довели. В магазинах шаром покати. Один уксус на полках. Нам и без уксуса кисло в заднице. Извините! Если обкрадут, в милицию бесполезно обращаться. Вся власть с бандитами повязана. Все кто может торгует. Прямо пир во время чумы. У меня знакомая санитарка в кожном диспансере работает. Там наплыв пациентов с венерическими заболеваниями.. От нас Москва недалеко. Девушки наши ездят проститутками работать...Там сказывают, работы такой хоть завались. Это до какой же точки вида мы дошли.
- А если прободение у вашего любимого Тишечкина случится?- не отходил от темы врач.
Бог дасть-обойдется,- быстро перекрестилась она, обмахнув себя коротенким крестом.- Евонной язве нынче уже двадцать с лишком лет.... Вы еще в детский сад ходили, а он уже желудком маялся. Всю жизнь с надрывается работает.Дом пятистенку, считай один построил, шестеро детей на горбе своем вывез в люди. Как тут язвы не будет. Нынче вот лошадь личную купил. Всю жизнь об этом мечтал.Раньше нельзя было...Вот и удрал огороды поднимать. Он всю деревню пока не перепашет, к нам не вернется. Очно говорю. У него младшая дочка в медицинский собирается поступить. За учебу платить прийдется. Ох, скажу вам какая девка хорошая выросла.. Загляденье. Красавица. Кровь с молоком. Вокруг нее агенты из Москвы так и вьются, предлагают танцевать на телевидение. Знаем мы эти танцульки. На продажу бессовестную сватают.А она ни в какую. Ум свой имеет. Учится хочет... Тоже врачом будет как и вы! Со смыслом хочет жить, не как другие! Викой зовут!
Она внимательно посмотрела на своего начальника, пытаясь встретится с ним взглядом, но он сидел, наклонившись над столом, по-прежнему имея озабоченное выражение интеллигентного, гладко выбритого лица.
- Его надо вернуть в больницу!- решительно сказал он, не обращая внимания на пространные экскурсы старшей медсестры.- Курс лечения не кончен. А ну, если все начнут убегать...У нас здесь не курорт, где хочешь принимай процедуры, хочешь уклоняйся.
- Все не убегут!- вздохнула медсестра. – Кто нибудь да останется. В патолого- анатомическом, например. Хотя этот Тишечкин однажды у нас даже из морга убежал..
- Неужели и такое у вас происходило?
- У нас все тут было.С воспалением легких его как-то доставили, едва дышал А молодой врач по ошибке смерть ему в бумаге прописал. Видно спирта много выпил. Покрыли человеком саваном и откатили в мертвецкую...А он ночью в холодке очухался и давай в дверь колошматить... Сторожиха, Егоровна, в обморок упала, саму еле нашатырем отходили. Этот Тишечкин всей больнице известный...
- Я пошлю за ним «Скорую помощь». Пусть доставят немедленно. Отловят пусть, как преступника...Безобразие. Про какие огороды, Полина Ивановна вы мне толкуете тут.?
- Нечего и на бензин тратится. Никая машина о эту пору в его деревню не пройдет. У них там речушка махонькая есть. Летом утопится захочешь- места не найдешь. А по весне так разливается, что все мосты с берегов отрывает.И думать забудьте. Ни один шофер теперь в эти палестины не сунется. Точно вам говорю... Ни « Скорая помощь» не поедет, ни пожарники, ни милиция...Только пешком можно добраться. На одиннадцатом номере то есть. Вы приезжий, еще не знаете наших мест. Тут и болот полно!
- Ясно! И далеко эта деревня от районного центра?
- Недалече...Пол-часа легкой, без задышки, ходьбы. Пригород можно сказать. Из вашего кабинета можно разглядеть.Даже бинокля не надо. Вот давайте подойдем к окну, я покажу вам, в курсе будете...
- Интересно! Ну, давайте окинем взором дали,- весело согласился врач.- Может и самого Тишечкина увидим.Как он со своей язвой за конем волочится. Небось, ноги от слабости еле передвигает.
- Скажите тоже. Он, Тишечкин, двужильный.А пашет, небось босиком.- восхищенно сказала Полина Ивановна.. От земли пар валит, от его тельняшки тоже , лошадка сопит, напрягается. Грачи червей в борозде выуживают. Жаворонки в небе висят, колокольчиками трезвонят. А Тишечкин, прямо, как артист работает. . На него всегда поглядишь- самому хочется что-нибудь сделать. Орет, небось, там на всех. Командовать любит он. Как не сделай- все не по нему. Порядок соблюдает. Но злобы никакой сроду не помнит.
Они подошли к окну. С высоты пятого этажа открылась голубые пейзажи молодой еще, набирающей силу весны. Даже через окно было слышно, как играли в овражках пенные ручьи, как рушились с берегов глыбы оттаявшей глины. Всюду блистала талая искрящаяся под голубым небом вода. Солнце, раскрошенное на земле на миллионы осколков, до боли слепило глаза. Маленькая речушка, налившись по берега, давно выплеснулась наружу, и вольно забрела куда ей вздумается; в луга, на дороги, низменный лес, заглянула в приречные баньки и сараи, плескалась даже у порога нескольких домов.
За неровной кромкой дальнего леса, где очевидно и была деревня Тишечкина восходило к небу несколько сизых печных дымков, и над всем этим простором металась,самозабвенно кувыркаясь в теплом воздухе стайка ослепительно белых голубей. Они сделали несколько кругов над водной гладью, и вернулись за лес, где медленно, распушив хвосты и крылья опустились куда-то. А потом раздался резкий пронзительный свист, и птицы словно от выстрела дробовика опять стремительно взмыли вверх, и стали с новым упоением делать круг за кругом над весенней своей родиной.
-Да, хорошо сейчас там... в деревне!- не удержал вздоха Шмидт.- Любую язву забудешь... Так говорите босиком пашет? Как здорово.! Когда человек босиком по земле ходит, он силу от нее берет. И еще коня своего имеет.
- Имеет!- радостно подтвердила Полина Ивановна.- Часто в город приезжает, молодоженов в ЗАГс водит. Вот будете женится, и вас покатает.Он о лошади давно мечтал. Еще раньше при коммунистах вырастил себе жеребенка. Так чуть в тюрьму не законопатили. А сколько позора вынес. Даже в районной газете фельетон на него пропечатали, и фотографию. Вот, мол, на этой кляче человек собрался в коммунизм ехать.
- И голуби, конечно же, тоже Тишечкина?- с порядочной долей иронии спросил Шмидт.
- Его, паразита!- со вздохом призналась старшая медсестра.- Угадали! Кого же еще! Остальные в деревне все пьяницы. Им не до голубей, не до свиней, и ни до чего нет дела. Змеевики все завели, и присосались к ним, будто клятву черту дали не трезветь. А Тишечкин он непьющий
Шмидт , скосив глаза, с недоумением посмотрел на нее.
- Полина Ивановна! Я так понял, что с Тишечкиным вас давно связывают прочные отношения.
- Верно! Я родом из этой же деревни. В школу вместе ходили. У меня и сейчас старенькая мать живет. Этот Тишечкин всю жизнь мне испортил. Я его еще со школы любила. После армии обещал на мне женится, да обманул... Три года, пока на флоте служил ждала я его морячка. А он на другой женился. Привез с Дальнего Востока какую-то бурятку. У меня ведь и ребенок от него есть...Сын, большой уже,сейчас в армии служит..
- Что вы говорите? А он оказывается не так прост, как я думал... В каком-то смысле Дон-Жуан!
- Верно говорите! Хороший мужик. Он по молоду какую хошь девку мог соблазнить. Как гипноз какой от него шел.
- Ну прямо, Гришка Распутин.
- А вот на это посмотрите!
Полина Ивановна вытащила из кармана халата небольшую фотографию, протянула ее Шмидту. На ней была девушка в легком платьице, стройная, улыбающаяся, с густами, распущенными по ветру волосами, с чуть неправильными скулами, делавшими ее лицо загадочным.
- Похожа на вырезку из журнала,- восхищенно сказал врач.- Какие они все эти девушки на рекламе идеальные...
- А вот и нет!
- Тогда кто же это?
- Здрасьте! Я вам уже говорила.Это и есть дочка Тишечкина. Которая врачом хочет стать. Викой ее зовут. Она два года подряд, еще до вас, санитаркой у нас подрабатывала на каникулах. У нее руки врача- это я кому хошь заявлю. Как только прикоснется к человеку- тому сразу легчает. Я ее уже шапке Гиппократа научила.
- Да, точно говорили. Молодец! Это вокруг нее агенты с телевидения вьются, а она ни в какую? Не спорю- хороша! Необыкновенная, романтическая красота. От матери наверное передалось что-то восточное. И сложение идеальное. Из нее прекрасная мать выйдет. Я, как врач, смотрю иногда на этих длинноногих девиц- манекеншиц, и заранее представляю себе, сколько хлопот они доставят они медицине при родах. При каждой такой роженнице надо заранее бригаду реанимации держать....
- А вот вы женитесь на этой девушке,- неожиданно сказала Полина Ивановна.- Я уже ей говорила о вас...Вы только чуточку постарше будете. Малость. И она вроде непротив. Даже фотографию вашу ей показывала.Она даже покраснела от смущения.
- Полина Ивановна!- недоуменно протянул Шмидт.- Так вы еще, оказывается и сваха. На общественных началах.
- А греха тут никакого нет. Я вам по возрасту в матери гожусь. Чего одному маяться. Жены хорошей у нас в больнице вы все равно не подыщете. Вы человек у нас в коллективе пока новый- людей не знаете.Врачихи молодые у нас, конечно, есть, а проку с того мало. Мой вам совет- не связывайтесь с ними, пусть хоть на шею вешаются.Гришакова-окулист- разведенка, ребенок на руках, Ларионова-терапевт, вроде хорошая женщина, но уже три раза под венец стаскалась. Остается Лариса из реанимации. Так она Вам по характеру не подойдет.Зла, стерва-баба можно сказать, с такой жить –век долгим покажется... Против шерсти только погладь, она тебе и глаза выцарапает. Хоть с виду и ангелочек безобидный. Она местная. У них в роду все женщины злюки, а мужики, наоборот, добрые- хоть веревки вей из них. Еще в морге есть одна- Демиденко,фамилия ее. Валя! Которая трупы режет. Так она еще толще меня, и на рожу неприглядная. Вот в санэпидиологии знаю одну подходящую для вас, так та выше ростом вас. Каланча, а не баба!
- Полина Ивановна! Прекратите.- мягко попросил заведующий.- Вы знаете о коллективе больше, чем отдел кадров.
- Только у вас какие-то фамилия и отчество ненормальные,- невозмутимо продолжала она.- Так это ничего. У нас одна за мурием замужем...
- За кем?- удивленно переспросил он
- За негром. В мединституте вышла... Укатила теперь в Африку. Пишет, что ее уже муха цеце укусила.
- Просто я немец по национальности!
- Что с того? У нас поглядите, все лекарства из Германии.Будто сроду своих не делали. Спасибо добрым людям, а то хоть ложись, да помирай. Мне самой пока немецкие таблетки от давления не достали, мучилась. Каждую неделю криз был.А теперь вроде оклемалась. У меня одна немецкая семья в Германию давно подалась. Вот станете оба врачами, тоже со временем на Запад маханете. И меня, как сваху, погостить пригласите...
- И Тишечкина тогда надо приглашать- рассмеялся Шмидт.- Ему вдруг стало весело и покойно на душе.
- Ну я пошла! Больше докладать нечего,- сказала медсестра.
- Подождите, а как же с беглецом нашим быть? Неужели язве жертвуем?
- Коли надумаете в деревню идти,- позвоните мне на пост.- Я для вас и сапоги высокие приготовила... А чего? Сходим, прогуляемся! Погода прямо на зависть.
Она опять нараспашку сделала халат, и вышла.
Шмидт вернулся от окна, в котором , как в рамке виднелись юной весны пейзажи, к своему столу, крутанулся в шефском кресле , и увидел под томиком Вересаева, невзначай как бы забытую Полиной Ивановной фотографию Вики.
- Ого-го!- произнес сам себе Шмидт.- Меня берут в осаду. Надакладала эта Полина Ивановна сегодня. А как она метко разделала под орех весь наш коллектив! А ведь мне Лариса Васильевна из реанимации откровенно глазки строит. А жить с ней стало быть долгим век покажется... Она и в самом деле какая-то нервная.
Он взял фотографию девушки, еще раз внимательно вгляделся в нее. « А какие выразительные у нее глаза,- подумал он.- У глупышек, довольных своей внешностью, уверенных в своей плотской привлекательности, такого взгляда не бывает. Ах, Полина Ивановна! И как она расписала наше будущее...Да, пожалуй стоит познакомится с этой девушкой... И день великолепный какой! Просидишь тут в кабинете, весну прозеваешь.Да и пациента Тишечкина, он, как врач, просто обязан спасти...Какие тут могут быть сомнения.
Он решительно взял телефонную трубку, и набрал номер старшей медсестры...
дмитрий и кити шкаруба
2004-08-23
0
0.00
0
хроника слияния жён
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  роман от самой любви
Другой Денис
2001-12-02
5
5.00
1
Прошел дождь
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Прошел дождь. Улицы стали похожи на однородную массу грязи, где нормальному человеку представляется огромная задача попасть на другую сторону и при этом сохранить общепринятое обличие или, проще говоря, остаться чистым. Иван Михайлович Трубецкой как раз столкнулся с этой проблемой. Нужно добавить одну важную пикантную подробность он шел к своей возлюбленной (может это громко сказано, но именно так он сам считал). Посмотрев по сторонам дабы увидеть, что предпринимают такие же граждане как он, он некого не увидел, не считая грязной, местами облезшей собаки, без дела слоняющейся по улице, уставившей на него свои пустые глаза и казалось задумавшейся о чем-то своем совсем глубоком, веданной только ей одной.
Пробормотав неприличную ругань, которую помещать в хороших книгах непристойно, он сделал первый шаг. Над всей лужей выступал небольшой бугорок, на который намеревался ступить наш Иван Михайлович. Все прошло на удивление гладко (и при этой то грязи). Почувствовав себе уверенней, он сделал следующий шаг на брата-близнеца первого бугорка. Надо сказать, шаги Иван Михайлович делал огромадные, поэтому после второй попытки он стоял на середине улицы, широко улыбаясь и внутренне радуясь(как тут не подумать о нашей повседневной жизни дающей нам массу приятных эмоций). Но вдруг (ох уж это ”но вдруг”) радужную эмоциональную палитру смыло водой, в один миг, превратив все в грязно-черные цвета похожую на грязь под ногами Ивана Михайловича. Дело в том , что из-за поворота выехал огромный грузовик, нагло, не замечая грязи и самого Ивана Михайловича, направляющийся прямо на нашего героя. Можно не сомневаться в том , что если б Иван Михайлович не понимая сути происходящего, не прыгнул бы вперед, дико вылупив глаза, последствия оказались бы еще печальнее. Прыжок был поистине потрясающий, а вот приземление, мягко говоря, подкачало (всему виной, конечно же, вся та же грязь). Эта слизкая масса земли, воды и бог его знает чего еще, облепила нашего глубокоуважаемого героя со всех сторон, проникла за шиворот и растекалась уже там, не говоря о платье Ивана Михайловича. Плащ купленный в прошлом году в столице и, который вызывал у окружающих чувство зависти (он это точно знал)…видимо не вызвал бы тех же чувств сейчас. Иван Михайлович зачем то засунул руки в карман и вынул платок. Этот кусок белой чистой материи казался эталоном чистоты, но после, побывав на физиономии Ивана Михайловича, моментально слился с окружающим фоном. Видимо шофер был большой шутник, что можно заключить по доброму широко улыбающемуся лицу и к тому же он, наверное, очень спешил по одному ему веданым делам . Здесь можно оставить не менее уважаемого Ивана Михайловича, тем более в дальнейшей его биографии нет более значимых событий ( нет они конечно же есть, но для нас, людей легкомысленных, интереса не представляют)
Для тех же кто интересуется его дальнейшей судьбой могу сказать Иван Михайлович встал, огляделся ( улица была все так же пустынна ) и повернул домой в сердцах виня веселого шофера, свою возлюбленную и эту проклятую собаку, которая стала единственным очевидцем столь печального события (не считая меня видавшего все это через окно и разболтавшего вам).
Иван Михайлович медленно удалялся, а собака, казалось бы, сочувственно смотрела вслед.
Лери Гетия
2007-08-15
0
0.00
0
“АРОМАТ СМЕРТИ “
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Глава I
“МАЙАМИ БИЧ”
Они оба тяжело дышали, желания и страсть переполняли их. Мужчина среднего роста, черноволосый, крепкого телосложения
медленно опускался на колени.Женщина же судорожно,торопливо и небрежно срывала с себя одежду.Было уже поздно.В Майами была глубокая ночь.Сколько было времени в

тот момент когда мужчина привязывал женщину чулками к веткам дерева никто уже не узнает...
Рано утром,Кевин Маккой – работник водной станции,делал как всегда утреннюю пробежку.Его трасса обычно лежала вдоль побережья,но на этот раз почему то он свернул в небольшую лесопосадку.Пробегая мимо кучи мусора 22 летний Маккой заметил чьи -то белые,торчащие из земли ноги.Он не долго думая сообщил об увиденном в полицию.местным”копам” удалось установить,что обезображенный ,порезанный лезвием труп принадлежал Марии Стингрэй – студентке 20 лет,приехавшую на каникулы “дикарём”.
-Тебе не кажется странным “малыш”,что все три трупа обнаружил именно ты – искоса посмотрев на Маккоя,заметил детектив Джейсон.
-Дядя,- обрезал Кевин – ты же знаешь ,что я не люблю брюнеток.Они оба стояли и молча смотрели как “Скорая помощь” увозила труп девушки.
-Знаешь “малыш” ,может переберёшся ко мне , а то наверное в летнем домике сейчас не очень? А?
-Я знаю,спасибо,но я не могу,именно сюда должна приехать моя Мэгги,она должна вот – вот приехать и я не хотел...
-Это та самая ?
-Да ,дядя! Именно та !
- О,кэй Кевин,но будь осторожен,мы пока не знаем,да,связи между убийствами я пока невижу,кроме...
-Кроме того ,что везде фигурирует лезвие,-добавил Кевин.
Джейсон одобрительно кивнул головой и взявшись рукой за небритый подбородок неловко сострил:”Будем искать !”
Когда полиция уехала и набежавшие с пляжа зеваки разошлись
молодой Маккой медленно ,как бы о чём то думая медленно побрёл по песку к водной станции.
-Ой ! А-ааа...!!! - вскрикнул женский голос из кустов недалеко от него. Не долго думая,Кевин выломал из топчана доску и врезался в кусты прибрежной зоны. В это время сердце его горело синим пламенем ненависти и жаждой мести,но правда и страх,жуткий страх,грязными червями сомнений прокрался в его молодое чистое сознание.
-Ты что ,псих?! - вскрикнула девушка ,обнимающая парня,-красного от сильного флоридского загара.Кевин Маккой замер.С одной стороны он был похож на мифического героя ,а вот с другой...
-Чего стоишь ? Мать твою,- завопил привставая парень – может тоже хочешь ?
-Да у него не стоит,- усмехнувшись ,заметила блондинка и потрясла своей огромной грудью.
-Нет Сюзи , он наверное тут в кустах...
Парень замолчал ,так как заметил , что Кевин медленно направился к нему.В его движениях вырисовывалось что то холодное и железное.В этот миг он был похож


на отрицательного героя из боевика.Внезапно вскочивший перед Маккоем парень тут же упал под ударом палки .Сильный треск.Крик.
Прошло 2 дня...
-Слушай Маккой,да чёрт тебя дери,я же просил – сорвался детектив,- чем они тебе мешали,говнюк ты эдакий ? Может тебя женить?
-Нашли время,-пробурчал Кевин – кругом смерть...
-Они должны чувствовать аромат Майами,когда отдыхать приезжают.


-Я знаю,дядя.Но я чувствую сейчас только аромат смерти.
-Ладно , молчи,всё .Но если ещё раз,немедленно домой,в город и точка.
- Но...
-И никаких но !
Раздался телефонный звонок . Кевин ,пока дядя разговаривал с кем то по телефону , уныло посмотрел в открытое окно и вдруг вспомнил о Мэгги,милой Мэгги.
-Кевин ! - протянул уныло Джейсон.Парень вздрогнул , но не потерял при этом здравого рассудка.
-Что ещё ?
-Ты,сукин сын,подозреваемый ! - выпалил детектив и закрыв лицо руками добавил – И это мой родственник !
Молодой Маккой встал.
-Я ? Срань небесная ! Я не виновен !
-Я верю тебе,но... - начал было детектив.
-Что значит но?!
-Те двое с пляжа, ну в общем , девушка убита.
-Я , ты думаешь, не хочеш ли ты сказать...
-Я знаю Кевин . А пока всё.Пошол вон.Но если я узнаю что без моего ведома сделаеш хоть один шаг, то ... пеняй на себя.
Кевин выбежал из полицейского участка с искажённым лицом и в плохом расположении духа.Это подтвердила дверь,которая чуть было не вылетила с петель.Дежурный полицейский пожилого возраста выглянул в окно и выругался.Подошедшая к нему сменщица спросила: “Это кто? “
-Это второй Джейсон – пробурчал полицейский качая головой – весь в него,сукин сын.
Глава II

(Встреча)

После трудного,душераздирающего , утомительного дня,Маккой вернулся к себе домой затемно.Подходя к двери домика он вдруг почуствовал чей то проницательный взгляд.Кевин не очень любил когда за его спиной кто либо бродил или стоял , а темболее в такое позднее время.Он почувствовал как по спине пробежался жуткий холодок.Маккой чудом вернувший себе сознание,резко обернулся,но вокруг всё было тихо и мирно как на заброшеном кладбище.
-Всё,надо перебираться,мать вашу,- выругался парень,- я больше не могу,так можно и психом стать.Но в этот самый момент его кто то сильно и грубо толкнул в спину.Кевин оказался на песке ,причём лицом вниз.
-Куда надо перебираться? - поставив руки на бока, спросила огромная негритянка


с причудливо заплетёной косичкой,- ты что себе кого то нашёл,негодник?
-Мэгги ! - садясь на песок выдохнул Маккой,- прости любимая.
-Он забыл ! - возмутилась девушка,- да пока я сюда дошла мне пришлось два раза от страха выжимать свои трусики.
Как вдруг ,во мрачном свете фонаря стоящего недалеко от дороги промелькнула чья то шаткая тень.
-Скорее в дом , - выпалил Кевин подхватывая девушку,- я так скучал.
-Я тоже,-прошептала Мэгги,сжимая крепкие руки Маккоя.
Не долго думая они оказались в широкой ,покрытой белоснежной простынёй,постели.Девушке почемуто сразу показалось странной закрепощёность друга,но она успокоила себя думая о том , что скорее всего он давно ни скем не был.
-Я хочу тебя привязать, - сказала Мэгги .
-Может не надо ,-простонал Кевин,всё чаще и чаще поглядывая на тёмные окна.
-Но я хочу, хочу !!!
-Ладно ,но только чулками ,а то верёвки следы оставляют.
Привязав любимого к кровати и окинув его жадным взглядом .девушка захихикав, радостно вскочив с простынью,побежала в ванную.
-Ты куда? - вскрикнул Кевин.
-Я сейчас ,милый...- раздался голос из ванной ,- сейчас.

В этот самый момент,связанному по рукам и ногам Маккою показалось,что за окном вновь промелькнула чьято ужасная тень.
-Мегги !!!- закричал дёргаясь на кровати Кевин,но чулки крепко держали свою добычу.
-Мегги !!!
Но в ответ из ванной комнаты слышалось лишь радостное девичье пение.Вскоре молодой человек понял что через минуту – другую наступит страшная развязка,так как в темноте за окном он увидел силуэт незнакомца.В этот самый момент в комнату вбежала девушка держа в руке опасную бритву .
-Кевин,что это ?
-О чём ты ?- прошептал Маккой,изнемогая от желания увидев обнажённую Мегги.
Мэгги влезла на кровать и протянула руку с бритвой.
-Ты же раньше брился “станком”,- простонала девушка и на глазах у неё появились слёзы.Услышав чьи то шаги Маккой дёрнулся и сидящая на нём девушка случайно порезала ему живот,кровь брызнула на одеяло... В этот момент оглушительный выстрел потряс стены домика.Пуля 38_го калибра заставила девушку вздрогнуть,пошатнуться и медленно сползти на пол.
-Никогда не мог бы подумать,- тяжело вздохнув произнёс детектив ,прижимая к себе печального Кевина - а ведь была такой милой.
- Спасибо ,дядя , ты мне жизнь спас,- прошептал Маккой-младший и в последний раз взглянув на мигающие огни “скорой” незаметно улыбнулся.
-Может перекусим ? - спросил Джейсон , потирая рукой живот.
- Не мешало бы – немного обрадовавшись ответил Кевин. И они медленно побрели в сторону ночного бара при этом оживлённо беседуя.Как вдруг тишину ночи прервал женский крик....
P.S.
Они обернулись....



Дорогой читатель!
Посмотри на себя в зеркало,если ты видишь своё отражение , значит можеш считать что тебе пока ещё везёт !!!!

Ника Январёва
2010-03-07
0
0.00
0
С о н.
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Наверное, ты ждёшь каких-то слов. Такой неестественной кажется моя немота. Всё было сном. А сны комментировать – неблагодарное занятие. Несколько дней я пережёвывала, снимая слой за слоем, как в детстве с конфеты «Гулливер»: шоколад, вафелька… Сверху всегда бывает шоколад, а ближе к серединке почему-то начинает горчить… или казаться чем-то не совсем вкусным… Какой из слоёв подоплёки сна – истинный? А шут его знает! Видеть то, чего нет, и не видеть очевидного – стезя слишком погружённых в себя. Я так и не вынырнула из своего мира. Вероятно, лёгкая форма аутизма так с детства и осталась прозрачной оболочкой на мне.
Слов было раньше слишком много. Вероятно, лимит оказался исчерпанным. Или срабатывает внутренний блок. Табу. Или неиспользуемая функция отмирает…
В тот вечер подушка пахла тобой, и это было – как «Момент» для токсикомана… И утренний ролик раз за разом прокручивался в памяти… Ты… Это и вправду был ты… А потом и весь день, слово за словом и шаг за шагом, эпизодами, отрывками, движениями… - растянувшись на дни и ночи. Сколько было сожрано валерьянки:)
Это был сон…
Ника Январёва
2009-11-25
0
0.00
0
Вчера и сегодня
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  Ночь-чь-чь. Крепко сплю. Тянется сон-н-н.
Звонок. С тоской вырываюсь из сна.. Сержусь. Жду. Звонок. Ругаюсь. Лежу. Звонок-звонок-звонок. Закипаю. Встаю. Подхожу к двери. «Уходи! Неча по ночам шастать!» Робкие возражения. Непреклонна. Ушёл! Ушёл…
Завтра. Вечер. Звонок. Открываю. «А вчера не пустила!» «Поздно было!» «Всего-то пол-одиннадцатого!» Врёт, врёт, не иначе.
…Выпроваживается спустя пару часов. «Зря вчера не открыла. Я бы мог вчера до утра остаться.»
Ха, до утра?! Оно мне, спрашивается, надо? Пожертвовать СНОМ?! Хорошо, что не открыла. Спячка у меня.
Пигарев Николай
2001-09-01
9
4.50
2
Серегина тайна.
обсуждение произведения
редактировать произведение (только для автора)
  СЕРЕГИНА ТАЙНА.

( правдивая история)

В то утро , Михалыч , наш мастер , ни с того ни с сего , вдруг , завел разговор про политику : - Опять , на ближнем востоке конфликт разгорается . Никак они между собой не договорятся , дьяволы . Мы удивленно посмотрели на него. – Ты лучше скажи , нам премия в конце квартала светит ? – оборвал его на полуслове Санька Котляров . Михалыч не найдя в нашем лице благодарных слушателей зло сплюнул на пол и бросил в урну бычок . – Барбосы вы , апатичные , вам бы только водку жрать , да за девками бегать , – угрюмо процедил он и облил нас уничижительным взглядом . – Чего он завелся сегодня ? Вроде не с опохмела , - спросил я Саньку , поскольку тот всегда был в курсе последних событий . – Не иначе Нюрка ночью не дала , или заначку от аванса нашла и заныкала , - предположил тот . – Или вчера с рыбалки пустой приехал , - выдвинул другую гипотезу Серега Мешков . Этот Серега , к нам пришел , недавно , молодым пенсионером , после армии . Был прапорщиком , говорил , что служил на монгольской границе . Рассказывал удивительные вещи про тамошних аборигенов и их дикие нравы . Мы слушали и верили , хотя местами он загибал на холодную , знал , не проверишь . Парень вроде толковый , по нашему , слесарному делу обучен . Через полгода его перевели на сделку . Работу ему доверяли тонкую и кропотливую , с которой , кому другому , и вожжаться не было желания . А он сидит , целый день , разглядывает какую ни будь мелкую детальку - хреновину , прикидывает , что с нее выйдет . Ширкнет два раза напильником и снова на нее уставится . Хотя , с другой стороны и нам грех жаловаться , сидим на твердом окладе , ходи резьбу в ноздре нарезай , свое все равно получишь . Надо сказать , наш коллектив его так до конца и не принял . Не могли мы понять , какой он человек . Что и говорить , вроде здоровый мужик , видный из себя , но не выпивает , семьи не наблюдается , да еще всякую муру читает про загробную жизнь . Учился когда – то в сельскохозяйственном институте , на зоотехника , но был отчислен с четвертого курса за неуспеваемость и прогулы . Все это выглядело подозрительно и наводило на нехорошие мысли .
После обеда к нам опять подошел Михалыч: - Надо , тово , Мешкову денег собрать , хоть по полтиннику , а может и больше . Пятьдесят ему через неделю стукнет . - Надо же , а как молодо выглядит ,- изумились мы . А у нас положение такое : отпуск там , день рождения , или другое что, надо поставить , народ уважить . Мы , ему , на другой день начали издалека , мол соберемся в пятницу , после работы , отметим все чин чином . Он никак в толк не возьмет, к чему мы клоним. Недаром люди говорят , что у военных три извилины , да и те фуражка натерла . Пришлось открытым текстом , чтоб водочки взял , да пожевать , если грошей не жалко , все таки юбилей . Всю неделю жили предвкушением : оторвемся к выходным по полной программе . Серега не подвел , поляну накрыл по всем правилам , как положено . И место выбрали подходящее , все под боком : кусты , продуктовый магазин , на случай если мало будет . Автобусная остановка рядом , доползем , не заплутаемся . Я свою бабу предупредил : задержусь , трубу прорвало на объекте . Серега вместе с нами , в кружок встал . Пропустили по первой . Известное дело , пошли разговоры пустопорожние , армию вспомнили , командировки на стройки , случаи из жизни . После третьей стопки Серегу понесло . Мы даже рты раззявили . Сколько времени молчал, а тут на тебе, клапан открыл: – Гад я и последняя скотина . Себе жизнь изломал и другому человеку испортил . Мы ему, конечно , еще плеснули , интересно , что дальше будет . – Десять лет назад , как я дембельнулся , решил садоводством заняться , думаю , хоть яблочки свои будут . Купил огород , здесь недалеко . Опять же , мать – старуха , на карачках ползает , надо помогать , хоть фруктами и овощами если денег нет . Вы думаете , я не пил горькую , да я еще более вашего на грудь принимал . Было дело зашивался и кодировался , только все это ерунда и сплошное надувательство . Копался как – то на грядке , смотрю соседка меня рукой подзывает . Она мне говорит : вот , семена на рынке сунули , то ли морковь , то ли непонятно что . А из меня какой агроном , пистолет разобрать , это всегда пожалуйста . Слово за слово , разговорились на разные темы . Представилась , звать ее Ниной . Ну что ж , говорю , Нина так Нина , мне все едино . Время свободного у меня было много , я тогда еще на полставки , на овощной базе работал , капусту квасил . Дальше больше , стали каждый день встречаться , она меня домой пригласила . Ну я конфет шоколадных , винца легкого купил . Остался на ночь , а дня через три , с раскладушкой , и вовсе к ней перебрался , от нее и до работы ближе . Квартирка не большая , однокомнатная , со всеми удобствами . Я скажу вам : была она на восемь лет младше меня , бездетная , c высшим образованием и в общем по всем параметрам положительная , хоть и с характером . Ученость в наше время , мужики , дело большое и нужное . А Нинка определялась в каком – то НИИ , названия не помню, целый день бурду в пробирках мешала, потом крысам эту отраву скармливала. Придет, вечером, домой, и рассказывает мне про свои опыты, а у самой даже глаза светятся. Одно слово – наука .
Он сглотнул слюну и провел языком по губам. Мы все поняли правильно , стакан не должен пустовать .
Была она к той поре вдовая уже года как три, - продолжал Серега . Мужик ее возвращался вечером с работы , поддатый , да в яму свалился , у нас всегда зимой теплотрассу ремонтируют . Упал неудачно , на арматурину накололся . Жила она с ним недолго и шибко после не горевала . Похоронила , все по – людски , через полгода книжку его сберегательную получила , мебель обновила , да из одежки кое – что. Прожили мы с ней худо – бедно с полгода . А тут , вечером, сижу перед телевизором , футбол смотрю . Она меня начала про мою работу расспрашивать. Уходишь, говорит, ты рано, я сплю, приходишь, я на работе. Неудобно сказать, что я кочаны шинкую. Ну взял, да брякнул , работаю старшим инженером , в секретной лаборатории . Нашло на меня затмение какое – то , а она все на веру принимает . Успокоилась , с расспросами отстала , даже диплом показать не просила. Тут , к октябрьским , нам премию дали рублей по пятнадцать . Мы с ребятами в “ Елочку “ . Буфетчица не знакомая , стерва , стаканы нам не дает , ругается , что со своим бухлом в помещение завалились . Прямо хоть из горла пей . На улице дождь хлещет , как из ведра . Сплошная антисанитария .
Мы сочувственно закивали головами, у каждого из нас бывали сходные ситуации. Для того чтобы глубже вникнуть в суть вещей и, отчасти, в знак протеста, против такой вопиющей несправедливости мы пропустили еще по одной.
Купили мы беляшей , на запивку лимонада , и в парк за школу . Посидели , видим мало , ни два ни полтора , а губу уже оттянуло . Ванька , собутыльник мой и говорит , надо дойти до кондиции , а денег больше нет , нужно искать выход из положения . И пили мы самтрест какой – то , не самогон а карбид . Вот у меня в голове все и переклинило . Залез я в сушилку , во дворе напротив , там на веревке шмотки сушились , думал, стырим , пропьем на толкучке . Не вышло , бдительная пенсионерка , предотвратила хищение личного имущества . Вызвала милицию . Есть же такие люди , уйдут на пенсию и вместо того , чтобы внукам зады подтирать по судам таскаются , на все похороны ходят , правительству пишут , жалуются . Но я на нее не в обиде . Все это горькая , будь она проклята!
Это была истина, следовательно, она не требовала подтверждений. Мы выпили еще по маленькой , проклиная наши никчемные жизни . Серега , высморкался , достал пачку дорогих сигарет ( жлоб , нас он всегда угощал дешевой “ Примой “) и глубоко затянувшись продолжил : - Привезли нас с Ванькой в отделение, протокол оформили. Документов у меня с собой нет , какие документы , когда пить идешь . Сержант спрашивает , кто твою личность засвидетельствовать может . Мать у меня к сестре уехала на две недели , ну я Нинку и приплел , а то не отвяжется . Он меня в наручники, посадил в воронок , и к ней . Она как увидала меня на пороге под конвоем , так и запричитала : - Сережа, скажи им всю правду, мол, не продавал ты Родину, секретов не выдавал. Сержант ей и говорит , кроме рецепта как они там , на своей овощной базе капусту квасят , у них больше никаких секретов нет . Она как услыхала про мою работу , так впала в истерику : то смехом зайдется минут на пять , то в слезы . Кто ж знал , что у них в роду такая напасть через поколение передается . Судили меня , конечно , дали год условно , характеристики хорошие с армии прислали . Пока в КПЗ парился , она ни разу не пришла , не навестила . Я все передумал, перегадал . Оказалось дело у нее плохо , парализовало левую часть лица и руку , не иначе от нервных переживаний . Пока в больнице отлеживалась , заходил к ней два раза . На меня не глядит, молчит или шепчет что - то про себя , как помешанная . Расстроился я еще больше и запил по черному , а когда дней через десять вышел из штопора , узнал , что дали ей первую группу по инвалидности . Встретится с ней я боялся , да и говорить ей что ? Извиняться за ложь свою, паскудную? Как ей в глаза – то глядеть? Ведь верила она мне всем сердцем. А я ей нож под дых .
Его глаза заволоклись слезным туманом. Мы все стояли, как завороженные и ждали окончания повествования.
Через неделю, как вышла она из больницы, маленько оклемавшись, продала огород и квартиру, считай за бесценок, и уехала жить к матери в Новороссийск. Провожать ее не пошел, она сама не захотела. Только месяцев через семь пришло от нее письмо : Был выкидыш у меня, Сережа, мог быть у нас с тобой сыночек. Теперь у меня детей уже, вовсе, не будет, врачи на мне крест поставили. Спасибо тебе , родимый .
Серега горько вздохнул, вытер глаза: – После этого я себе зарок дал, завяжу со спиртным и женским полом, пока архангелы не призовут. Жизнь моя пропала . Так что , ребята , событие у меня сегодня не больно радостное . Зарок нарушил , развязался . Сколько мне еще жить на меряно не знаю , но знаю точно к прошлому возврата нет и не будет .
Этот рассказ произвел на нас такое гнетущее впечатление, что мы решили оставить недопитое на утро понедельника, хотя , для нашей бригады , это было не характерно. Домой Серегу мы провожали все вместе. По пути мы его , конечно , поддерживали в том плане , что от женщин все беды на свете . Михалыч так и сказал : - Ты , Сергей , молодец , что нам все рассказал . Такую тяжесть в душе носить нельзя . Мы тут все свои , не беспокойся , поддержим в трудную минуту . Смотри , руки на себя не наложи . Но самое главное , лишь бы войны не было , а то на ближнем востоке опять чево …, - но тут мы его осадили ,чтоб, значит , не занесло дальше .
Когда я уже один шел домой , и когда Наташка меня пилила за опоздание и грязные ботинки , я все думал : хорошо , что у Сереги есть мы . Конечно , службы разные , кризисные , психотерапевты – это хорошо, но все – таки не то . Главное , не держать в себе , выговориться , пусть не близким и родным , а таким же ребятам – работягам , да за бутылочкой , да под хорошую закусь.


Г. Саров. Август 2001г.

страница:
1 >>
перейти на страницу: из 553
Дизайн и программирование - aparus studio. Идея - negros.  


TopList EZHEdnevki