Узник города
Муравейник
Автор Василий Яхлаков
Глава 1.
Необычный прохожий.
Шел дождь. Небо, занавешенное мутной пеленой облаков, нещадно поливало продрогший от холода и серый от постоянной сырости город. Укутавшись в теплые плащи, прохожие пугливо ёжились, прятались под свои тощие зонтики и куда-то бежали, торопились. Автобусы с раннего утра лениво плавали по асфальтовым дорогам-ручейкам, будто спасительные ковчеги, собирая на мокрых остановках озябших людей. Среди них не спешил только один человек. Он не боялся дождя и холода, ему ни к чему был бесполезный зонт. Несмотря на проливной дождь, кроваво-красный уголёк его сигареты ярко горел на фоне скучного городского полотна. В наушниках этого молодого человека пел бессмертный Виктор Цой; задумчивые, отрешённые глаза с грустью провожали мелькавшие повсюду грибовидные зонтики. Холодные дождевые капли стекали по его щекам, словно застенчивые хрустальные слёзы, блестели утренней росой на жестких чёрных волосах юноши.
Миновав обросший со всех сторон кустами акации тротуар главной улицы, юноша как-то автоматически повернул в сторону реки, где по бокам дороги пестрели плесневело-зелёные деревянные двухэтажные домики, чьи мрачные подъезды дышали на прохожих неповторимым ароматом газовых горелок, сожженных тараканов и хронического перегара. Слегка поморщившись, юноша быстро прошмыгнул в парк.
Здесь приветливые сосны обдали его благородным ароматом свежей смолы, и он невольно улыбнулся и облегченно выдохнул. Парк был необычайно торжественным, нарядным: тонкие берёзы укутаны в багряно-золотые шали, ярко-алые грозди рябины вызывающе-восторженно резали взор, одинокие лиственницы были объяты жёлтым пожаром. Виновато озираясь, молодой человек потушил сигарету и, не найдя по близости урны, сунул пахучий окурок обратно в сигаретную пачку. Доселе скучные, туманные глаза юноши с весёлым именем Женька теперь наполнились радостным трепетом, благоговением перед осенним убранством парка. Он шел не спеша, стараясь глубже дышать, всматриваясь в каждое дерево, в каждый листик. Казалось, и сам парк был рад его очередному визиту: заботливые кроны почти не пропускали серого потока дождя, свежий ветерок, примчавшийся с реки, телепал листья, которые нашёптывали приятную осеннюю мелодию.
Парк остался позади, и одинокий юноша незаметно для себя оказался на набережной. В воздухе спала тишина, где-то вдалеке беззвучно рассекал водное полотно маленький теплоход, высоко в небе плыл клин журавлей. Юноша был неподвижен. Его наушники теперь молчали, большие глаза вновь наполнились печалью, и он медленно побрёл вдоль обрывистого берега, изредка поворачиваясь к небу, с которого уже исчезла журавлиная семья. Он шёл бы так целую вечность, если бы ни резко скрипнувшая тормозами иномарка справа от него. Из содрогавшегося дурацкой музыкой автомобиля высунулся бритоголовый с осоловевшим взглядом амбал и круто выругался, пригрозив кулаком. Но юноша проигнорировал его и, спокойно обогнув капот машины, отправился восвояси. Иномарка, взревев двигателем, пару раз обогнула Женьку и остановилась у него за спиной. Открылись двери, но из салона никто не показался. Только больной корявый смех раздался вслед юноше. Но Женька его не слышал: в его наушниках вновь пел Виктор Цой. И так всегда, когда Женьке становилось противно на душе, ему на помощь спешил вечно молодой романтик Цой.
Глава 2.
Степа.
К 10 часам утра Женька, промокший до нитки, добрался до дома. Сбросив на пол прихожей отяжелевшую одежду, он вяло поплелся в душ и долго нежился под теплой струёй. Мать, зрелая, но уже обласканная старческой проседью и полукруглыми бороздками морщин у глаз, женщина заботливо развесила его вещи и накрыла на стол запоздалый завтрак. Свежий после душа сын охотно принялся за него. Мать сидела рядом и нервно наблюдала за ним. Несколько раз она вкрадчиво с теплым голосом пыталась заговорить с Женькой, но тот был неприступен. На все её вопросы он отвечал односложно, по-секретарски. Тогда она, как кошка с особой лаской, начинала о чём-нибудь говорить и плавно переходила к тем вопросам, которые вот уже год как стояли между ней и сыном стеной непонимания. Женька был невозмутим. Остекленевшим взглядом он всё читал в глазах матери и от разговоров ускользал. С тех пор как погиб отец, Женька сильно изменился. Его чувства стали резче, острее. Каждое новое событие, так или иначе касавшееся его, тут же погружало Женьку в раздумье. Будто быстро растущий гриб, он впитывал в себя всю грязь, все радиоактивы человеческих проблем. Так он превращался в молчаливого, задумчивого странника, который скитался в лабиринтах собственной души. Когда одиночество вновь наваливалось на него, он болтался по городу с сигаретой и наушниками. Книги, с которыми Женька раньше засыпал на кресле, теперь задыхались от пыли на полках, и мама всё чаще рыдала без причины.
Чтобы поскорее избавиться от надоевших маминых расспросов и очередного скандала, Женька что-то соврал и, переодевшись в сухой костюм, отправился в гости к своему лучшему другу Стёпе Зверькову.
Зверьков жил в однокомнатной квартире в мрачной пятиэтажке хрущевского типа с унылым, запустевшим двором. Переломанная песочница, засыпанная почему-то не песком, а стёклами и камнями, проржавевшая детская горка, скелетом динозавра возвышавшаяся над ней, парочка протёртых старушками скамеечек возле густых зарослей акации ― вот всё, чем изобиловал этот двор. В подъезде Женьку встретил убийственный смрад алкоголя и беспородного пса, умудрившегося своим запахом отвоевать территорию подъезда даже у самих жильцов. Стены, истерзанные матерными надписями, заплёванные, грязные, уже давно мечтали хоть о какой-нибудь покраске. Вот и дверь Стёпы. Один хрип электрического звонка, и Зверьков в одних семейных трусах отворил ворота своей пещеры. Апартаменты его действительно походили на пещеру неандертальца: больные желтухой потолки, засаленные, отшелушивающиеся обои, лысые полы, хилый водопровод и худенькая сумасшедшая тучка-отец, изредка плавающая от телевизора к туалету или к кухне и обратно. Стёпа встретил друга законной улыбкой и крепким рукопожатием. В свои 16 он вымахал до размеров трехстворчатого шкафа, при этом никогда не занимался спортом и регулярно недоедал. Из узкой, как спичечный коробок, прихожей друзья проследовали за старую антресоль, разделявшую единственную комнату на два противоположных друг другу мира ― мир постоянных ссор, пьянства и ругани и мир пламенной молодости. Стёпина половина комнаты отличалась от отцовской относительной чистотой и разгулом юношеского бедлама. Здесь никогда не появлялась бледная физиономия отца и вообще постороннего, за исключением одного лишь Женьки. Посреди комнаты гордо возвышался заляпанный мольберт, а рядом на табурете была целая груда тюбиков, красок, палитра, кисти. Возле окна находилось убогое кресло-кровать, со всех сторон окруженное армией свернутых в трубочку исписанных полотен. С мольберта на Женьку смотрело суровое лицо молодой всадницы, ожившее благодаря тонкому мазку юного художника.
Неизвестно от чего весёлый и весь какой-то возбуждённый Зверьков мигом слетал на кухню, спустя мгновение примчался в свою конуру с двумя чашками чая, лимоном и шахматной доской. Быстро освободив табурет, он водрузил на него все принесённое, и партия началась. Мало думая об игре, друзья яростно спорили о новом Стёпином творении. Стёпка то и дело вскакивал, размахивал неуклюжими руками, непрерывно щебетал что-то на своём птичьем языке, метался из угла в угол. Женька, выпучив глаза, всё больше краснел, порывался вскочить, но тут же вновь присаживался на стульчик и нелепо улыбался. За время партии ни Зверьков, ни Женька не умолкли ни на минуту. Стёпа вспыхивал от восторга и вдруг морщился, ссутулившись, резко бурчал себе под нос. Женька бросил игру и, опёршись на подоконник, уставился в хмурое небо. Когда Стёпа, наконец, устал говорить, он отпрыгнул от окна и, вцепившись руками в плечи друга, помутневшим от напряжением взглядом всверлился в его глаза и тихо прошептал, что Стёпа действительно прав. Зверьков заключил его в медвежьи объятья, и крупные детские слёзы навернулись на его усталые глаза.
Утомившись горячим спором, друзья вернулись к шахматам. Чай на тот момент уже давно остыл, а за окном грустили сумерки. Разговор потерял свой поэтический жар, чёрный ферзь приближался к победе, загоняя в угол белого короля. Наконец, шахматная доска сложилась пополам, и обречённые на вечную борьбу фигуры вернулись в клетчатый саркофаг до следующей схватки. Женька стал собираться домой, Стёпа решил прогуляться с ним. Проскользнув через оглушённую отцовским храпом половину комнаты, друзья вышли в подъезд и бегом домчались до крыльца. На улице уже совсем стемнело. Дождь ко всеобщей радости горожан успокоился, и взлохмоченная пелена туч покинула вечернее небо. Взамен им в чёрной выси вспыхнули бесчисленные серебряные бусинки звёзд. По краям городских улиц зажглись фонари, придавшие окрестностям странную загадочность. Мимо проносились, выпучив электрические фары-глаза, суетливые такси. Прохожих становилось всё меньше, а угрюмые дома улыбались светом домашнего уюта.
Глава 3.
Безжалостные улицы.
Женька и Стёпа долго бесцельно блуждали по одному и тому же кварталу. Женька лениво потягивал сигарету, с умилённой улыбкой выслушивал сбивчивый шквал Стёпиной речи. Тот болтал обо всём подряд: о будущем, о прошлом, о любви, о искусстве, напевал песенки, декламировал стихи. Голос Стёпы был таким мягким, пушистым, а губы чуть дрожали от усталости. В этот вечер Стёпа был особенно искренен, открыт и мог говорить на любую тему, но ему приходилось ограничиваться монологами, Женька в ответ лишь улыбался и молчаливо дёргал нежный пушок, пробивающийся на щеках.
Горбатый грязный старик в засаленной телогрейке смотрел не мигая им вослед. И они показались ему хрупкими тенями, исчезающими в золоте фонарей. Старик сидел на ступеньках магазина, в костлявых руках сжимал свежий батон и тяжело дышал. Когда юноши растворились вдалеке, нищий вдруг вздрогнул, и с груди его вырвался деревянный хрип, он попытался встать, но тело онемело. Словно одержимый, он дико взвыл и тут же умолк. Навсегда, навеки. К утру охладевшее тело со стеклянными глазами и ссохшимися бурыми губами погрузили в скорую помощь и доставили в местный морг, где ему и суждено было пролежать в тёмном углу с зачерствевшим батоном у сердца ещё ни одну неделю.
Уверенно отчеканивая механическую поступь, стрелки Стёпиных часов приблизились к полночи. Друзья уже собирались расходиться по домам и, пожав друг другу руки, обменивались шутками. В это мгновение из-за угла вынырнула шумная толпа. При виде смеющихся приятелей пьяная брань в толпе приутихла, и из неё нагло-кошачьей походкой отделился лысый коротышка с пивной бутылкой в руке. На лице его торжествовала остервенелая безумная улыбка. Два передних зуба глупо выпирали изо рта, источающего гнилой застоявшийся запах перегара. Серые глаза, словно пропитанные пеплом, не выражали никакого присутствия мысли. Подойдя вплотную к Зверькову, он по-гусиному согнул шею, и уголки его рта медленно сползли к подбородку, брови заострились у носа, и всё лицо мгновенно превратилось в озлобленную собачью рожу. Стёпа лишь недоумённо хлопал веками, затаив дыхание.
Женька понял, что дела их совсем плохи, но было поздно. Пустая пивная бутылка разлетелась на маленькие осколки, врезавшись в застывшую непонятливую голову Зверькова. Стёпа отчаянно вскрикнул, схватился руками за голову, и в то же мгновение пара ударов кулаками обрушилась ему в лицо. Без сознания он повалился на бетонный тротуар лицом вниз. Злосчастный коротышка замахнулся ногой, но Женькин кулак с первобытной яростью влетел ему в висок. Коротышка, издав хилый стон, опрокинулся навзничь, будто подпиленное дерево. Женька бросился к облитому кровью Степе. Зверьков глухо кашлял, захлебывался в собственной крови. Дрожащие Женькины руки быстро перевернули его на спину и наполовину приподняли от земли. Но неуправляемая пьяная толпа не осталась равнодушной к судьбе наглого коротышки. Обмякшее тело Стёпы вдруг напряглось, выкатив грудь колесом, когда толпа нахлынула на приятелей. Стёпа взвизгнул от резкой боли в спине. Десятки ног стали беспощадно избивать Женьку. Тот лишь хрипел и пытался среди этой мясорубки разглядеть тело друга. Стёпа больше не двигался. Только глаза его, полные восторга, устремились куда-то в тёмное небо, навстречу далёким звёздам, так заманчиво подмигивающим ему. Женька закрыл глаза, и всё вокруг моментально растворилось, лишь молодоё сердце неугомонно стучало где-то у него в груди…
Глава 4
Я слишком молод, чтобы умирать.
Отдалённое гулкое эхо тревожных голосов донеслось до сознания полуживого Жени. Темнота отступила после долгого старательного усилия разлепить опухшие веки. Из узеньких прорезей Женька вперил взгляд в изжелта-белый потолок с местами облупливающейся штукатуркой. Откуда-то справа слышались робкие шорохи и надтреснутые голоса. Один из них был ему до боли знаком, но точно определить его хозяина Женька не мог. Со стороны юноша вообще походил на растение, нежели на человека разумного. С ног до головы усыпанный кровоподтёками, синяками, ранами, он кроме того получил тяжёлое сотрясение мозга, сломанные рёбра, ключицу… Врачи, посовещавшись у постели мумифицированного Женьки, вынесли свой строгий вердикт: «Инвалидность неминуема». Шансов у пострадавшего оставалось немного. Однако, они всё-таки были, а вот Стёпе Зверькову повезло меньше. Кроме вороха подобных травм ему досталось ещё и холодное острие выкидного ножа, ужалившее даровитого художника прямо в горячее сердце… Чтобы спасти это сердце, необходимы были проклятые зелёные бумаги, безраздельно правящие нашим миром. Естественно, что безумная худая тучка-отец ни за что не мог раздобыть где-либо сколь угодно малую сумму, а мать, наверно, давным-давно позабыла о существовании сына. Вот так тихо, не промолвив ни слова, ушёл из жизни талантливый и безвозвратно погрузившийся в творчество начинающий художник и просто милый парень и лучший друг Женьки Громова. Будучи парадоксальным в жизни, Стёпа и умер по-особенному, будто по частям. Сначала тело, затем мозг, и в последнюю очередь его смеющиеся, неизвестно почему радостные глаза, как-то дико выкатившиеся, большие.
Медленно в полузабытьи тянулись дни. Приходя в сознание, Громов слегка шевелил веками, но глаза оставались неподвижными и ни на что не реагировали. Всё, что видел Громов ― пожелтевший, испещрённый разводами и пятнами потолок. И каждый раз, когда Женька старался приподнять веки, этот страшный потолок вдруг становился бесконечно далёким, словно Женька смотрел на него со дна огромной пропасти. И не было спасения от подобного бреда. Чтобы разрушить иллюзию бегства потолка, Женя старался сдвинуться с места или приподнять руку, но тело предательски не подчинялось мозгу. От отчаяния у Громова пересыхало в горле, дышать становилось труднее, крупные слёзы наполняли глаза. Слёзы эти были счастьем для поселившейся рядом, бледной и похудевшей матери. Она верила, что слёзы на щеке сына ― троянский конь для родившихся в сознании мыслей. Глядя на умирающее чадо, мать сама заливалась слезами, всё более иссыхала от своего неутешного горя. Дрожащая тёплая материнская рука с какой-то паучьей лаской гладила холодные руки сына. Но тело Женьки, как гипсовая скульптура, оставалось твёрдым и безответным. Только слёзы высыхали, и потолок вновь возвращался на прежнее место.
Глава 5
Последняя встреча.
А за окнами уже лежал первый снег. Тротуары облачались в новые белые ковры из спрессованного снежного пуха, воздух наполнялся зимней прохладой, которая разжигала на щёках прохожих свежий румянец. Город жил прежней жизнью. Как обычно, по улицам сновали автомобили, люди спешили по своим делам, суета вновь праздновала победу над горожанами. Неподалёку от города в еловом парке скучали оградки, памятники и кресты. В кладбищенском спокойствии неприлично весело щебетали воробьи. Среди обыкновенных здешних могил появилась одна свежая. Широкий могильный холм совсем не вписывался по объёму в близлежащий ряд стареньких щуплых могилок. У изголовья холма возвышался громоздкий еловый крест с табличкой: «Зверьков Степан Андреевич 1988 ― 2004». Сырая земля Стёпиной могилы была лишь немного припорошена снегом. Казалось, что здесь похоронен не шестнадцатилетний подросток, а неуклюжий медведь. Окружающие могилы будто с укоризной смотрели на неказистого новичка и были готовы прогнать белую ворону. Но еловый крест был молчаливо суров и горд. На фарфоровом блюдце возле креста деловито копошилась белочка. Она собирала оставленное на нём печенье и затем быстро перекатывала добычу в укромное место. Вокруг кружились пушистые белые мухи. На еловых макушках громоздились снежные шапки. Окрестности кладбища шептались нежным южным ветерком, нагоняющим сонливость. Безлюдный парк уже почти задремал, как внезапно в его волшебный сон ворвался гул чёрного автомобиля. Свернув к обочине, автомобиль мягко притормозил, и из задней двери вылезла стройная женская фигурка в обтягивающей кожаной одежде и больших тёмных очках. Это была не женщина, а пластмассовый манекен. На левом плече её повисла миниатюрная сумочка-косметичка, а в правой она держала две красные розы. Строгие высокие каблуки энергично зашагали в глубь парка, безжалостно протыкая дремлющую землю. Не касаясь ни одной оградки, ни одного деревца, кожаная девица остановилась у свежей могилы Стёпы Зверькова. Скорбные цветы выпали из рук, белые ладони прижались к взволнованному лицу, колени вздрогнули, и вдруг всё тело опустилось на корточки. Но порыв сострадания и материнской любви прекратился так же мгновенно, как и начался. Девица в один миг встала, методично поправила макияж и жадно прикурила изящную длинную сигарету. Лицо её приняло очертания пластмассового манекена. Ни разу больше она не посмела взглянуть на еловый крест, а когда напиталась ядовитым табачным дымом, бесстрастно разжала пальцы и исчезла за дверью модного автомобиля. Потухший окурок, словно нечаянный поцелуй, ещё несколько секунд хранил тепло её губ, но крупная снежинка разом окутала его. Так в первый и последний раз мать посетила родного сына. С тех пор энергичные длинные каблуки никогда не пронзали кладбищенскую землю, и дорогой джип не нарушал умиротворённой тишины окрестностей.
Глава 6
Пробуждение.
А между тем в больнице всё шло своим чередом. Размеренно, без остановок крутился людской конвейер: одних пациентов выписывали, взамен им прибывали новые, а по вечерам через длинный коридор со скрипом выкатывалась то одна, то две каталки, на которых покоились те, кто оказался вне конвейера живых пациентов. Так вполне мирно в больничном здании сосуществовали жизнь и смерть. Только в отдельных палатах между ними шла непримиримая борьба. Таковой являлась и палата под номером девять. За скорлупой её стен вот в течение нескольких недель томились два человека: сгорбившаяся и похудевшая женщина с красивым лицом и её изувеченный сын. Женька был постоянно прикован к постели. Со дня поступления в больницу состояние его здоровья нисколько не изменилось. Правда, человек-растение теперь мог не только плакать, но и улыбаться. Случалось это редко: лишь когда к нему возвращался рассудок и в наполненных тревогой и любовью глазах женщины он подсознательно чуял что-то родное. Мать заменила ему больничную сиделку. Вся тяжесть ухода за больным свалилась на её плечи. Но она беспрекословно выполняла свои обязанности, вкладывая в них всю свою душу. Её сон стал коротким и беспокойным. Всё чаще по ночам в углу комнаты боролась с темнотой тусклая лампочка ночника, жилистые, но хрупкие, будто сахарные, руки касались чёрных, аккуратно зачёсанных назад волос Громова. Вновь и вновь на чистое одеяло падали материнские слёзы. Мама жила своим сыном, дышала им и не могла долго находиться вне палаты. Расшатанная раскладушка и старый стул заменили её домашнюю мебель, а верными собеседниками стали книги, которые она читала сыну вслух. Эти книги, некогда захлебнувшиеся в пыли на полках Женькиной комнаты, теперь запрудили весь подоконник. После обеда палату посещал врач. Подобно громадному ледоколу, он не торопясь заплывал в помещение и приступал к осмотру. Проворный фонендоскоп бегал по телу Жени, внимательно прислушиваясь к его сердцебиению. Каждый удар молодого сердца, как в зеркале, отражался на лице врача: он то хмурился, то удивлённо кивал, то его поседевшие усы начинали оживлённо двигаться влево-вправо, к носу и от него. Затем фонендоскоп отлипал от тела Женьки, и врач обращался к матери с очередным своим заключением. Та, не мигая, глотала всю его речь от начала до конца, вникая в любой оттенок голоса, изучая глаза доктора, которые всегда выражали то, чего он не хотел говорить.
Женька шаг за шагом возвращался к жизни: раны на теле покрылись алыми рубцами, изломанные кости срастались, глаза светлели, в них сверкали мысли.
Спустя три недели после трагедии в жизни Жениной матери произошло настоящее чудо. Ранним зимним утром, когда солнце обрызгало предрассветным заревом восточное небо, в палате под номером девять с растрескавшихся губ улыбающегося Громова вспорхнул едва различимый измученный стон. Чуткие уши мамы вздрогнули, сон в один миг улетучился. Она вскочила, как от укуса змеи, всем телом прильнула к постели сына, жадно прислушалась к притихшему рту. Но стоны не возобновились. Фонтан шепчущей речи, словно буря, оглушил взволнованную женщину. Её губы судорожно затряслись, дыхание сбилось с привычного ритма, вдохи перепутались с выдохами, слёзы заполнили глаза, бесшумный плач вырвался из груди. Прижавшись тёплой щекой к ладони Жени, она не переставая рыдала. Солёная влага слёз окропила ладонь сына, а он от отчаяния, что не в силах даже обнять родного человека, ответил ей злобным ругательством. Но мама не слушала ничего. Всё вокруг потеряло для неё смысл. Важно лишь то, что бог услышал её молитвы и, наконец, ниспослал чудо на землю. И она, растрёпанная и слабая, измождённая и изуродованная судьбой, всем телом и душой устремилась к этому чуду. Не было конца её ласкам. Раскрасневшись, она целовала любимую ладонь, с трепетом поглаживала её, касалась щеками, будто пыталась подслушать в жилках отзвуки сердцебиения. Но, несмотря на всю тяжесть её прежней жизни, несмотря на все переживания и потрясения, свалившиеся на её плечи за какие-то три недели, несмотря на безграничную любовь, что пульсировала в её сердце и обращалась к сыну, своим радостным плачем она невольно терзала бедного Женьку. Он ворочался, как тифозный, стонал, шептал гневные проклятия, как-то криво, неестественно улыбался, стараясь успокоить маму. Но та вся влилась в его руку, и все порывы сына оказались тщетны. Осознание того, что своей смертью Женька мог приговорить к вечному страданию мать, стали для него невыносимы. Всё его тело вздыбилось, всколыхнулось, орды мурашек пронеслись по нему. В ужасе мать отпрянула от горящей постели. Дикий животный крик, подгоняемый сумасшедшими всхлипываниями, разорвал больничное безмолвие. Испуганная санитарка семенящим бегом прошмыгнула в палату и, что-то прокудахтав, выскочила прочь. Мать потрясённая замерла в оцепенении. А Женька истерично всхлипывал, бешено выпучив ошалелые глаза, вдруг пересохшие от слёз. Какая-то сила неожиданно поглотила материнский плач. Её опустевший взгляд источал теперь ужас и неверие. Перед ней на скомканной постели, сжавшись в маленький комок, бесслёзно сходил с ума кто-то чужой, совсем не похожий на её любимого Женю. Этот кошмар длился вечность. Когда в палату нагрянули толпы белых халатов, в помещении уже томились двое пленников собственного сумасшествия. На подоконнике, обхватив руками коленки и спрятав в них лицо, ёжилось от страха заплаканная женщина, а на постели всхрапывал, как загнанная лошадь, замурованный в гипсы юноша. В помещении началась суматоха. Разделившись на две стайки, халаты облепили обитателей комнаты и принялись за совершение своих медицинских обрядов. Блеснули жала шприцев, откупорился нашатырь, зажужжали приглушённые научно-медицинские скороговорки. На пороге стояла глупая сварливая санитарка. Она нелепо растопырила веки и зыркающим взглядом уставилась на происходящую суету. Стараясь подметить каждую подробность, она с какой-то тупой серьёзностью комментировала все мелочи, дурацкие случайности, попадавшиеся её взору. И всё это глубоко западало ей в душу, чтобы потом выплеснуться на больничных кухарок, потоком бессмысленного куриного речитатива.
Глава 7
Больничные будни.
С тех пор тьма безраздельно правила палатой по ночам назло усталому от бессонницы ночнику. Да и обитателей здесь стало меньше. Женина мама теперь сама нуждалась в помощи. Недели бессонницы и плача отплатили ей тяжёлой депрессией. Психиатрическое отделение приютило её в чрево своих палат. Напротив, здоровье сына крепчало с неимоверной быстротой. Ко всему прочему Женьку стали навещать школьные учителя и потихоньку втягивать его в круговорот учёбы. Однажды к нему наведалась гурьба одноклассников. Они смеялись, рассказывали о недавних школьных событиях, шутили, а уходя, оставили полный пакет фруктов. После их визита Женька вновь уставился в недавнего врага ― потолок: скука с новой силой одолела его. На следующий день Женьку удостоили визитом сразу две девушки ― одна его возлюбленная, но его отвергнувшая, другая ― в него влюблённая, но им отвергнутая. Первой Женька даже чуть было не обрадовался, но сухость и надменность её разозлили его, заставили хмуриться и ругаться вполголоса. Потом заявилась и вторая полная, добрая, но немного глупая и застенчивая, она втайне мечтала о Громове. Но тайное всегда становится явным, если рядом подружки-болтушки. Благодаря последним Женька знал о детской влюблённости девушки. И в тот момент, когда несчастная влюблённая вторглась в его маленький больничный мирок, он был зол. Присев на табурет, толстушка едва улыбнулась и что-то промямлила тоненьким голоском. Громов в ответ приподнял голову и, притворно улыбаясь, издевательски-галантно проговорил длинное приветствие. Краска зардела на щеках обречённой. Она попыталась о чём-нибудь заговорить и задала пару вопросов. Ожесточившийся Громов отвечал односложно с нахальной полуулыбкой. Это была бесчеловечная пытка. Униженная девушка ещё что-то сказала слегка дрожащим, надломленным голоском, пожелала Женьке поскорее выздороветь и бросилась вон из камеры насмешек.
Женька закатил глаза и измученно сморщился, в душе проклиная себя за идиотское поведение. Дряхлая старуха с именем Скука придавила его к постели. Целые дни, недели летели мимо Женьки, и он, словно неопытный рыбак, оставался с пустыми сетями. Тело редко подчинялось его воле, бунтовало, и боль, ноющая и острая, разрывала его на части, будто выпытывала невольные стоны. Затем случалось то, что было неотвратимо, ― Громову поведали о судьбе Стёпы. Когда подобная волнующемуся морю, мнимо спокойная и натянутая речь учительницы обществознания затихла, Громов тяжело вздохнул, потупив взгляд. Ни стона, ни вопля, ни крика ― ничего. Немая сцена, мёртвая тишина после внезапно оборванной песни. Она, как неизлечимый недуг, заразила комнату, обескровила её, лишила тепла. Женька задумчиво глядел в потолок, взъерошив волосы растопыренными пальцами обеих рук. Иногда руки съезжали на лицо, и ладони заслоняли его, точно забрало, потом снова поднимались к волосам. Громов будто не выспался. Нельзя, чтобы тишина так долго угнетала людей, она может раздавить их сердца. Женщина сдалась первой. Её доброе, большое лицо со спрятавшимися за линзами очков глазами засияло искренней улыбкой сочувствия и любви. Её улыбка дышала неповторимой свежестью, лаской. Глаза, затопленные непослушными слезами, сжигали Женьку этой непотаённой любовью. Это материнская любовь, живущая в женщинах со дня их сотворения и обращённая ко всем детям. Вернее, ко всем детским душам. Она долго успокаивала любимого ученика, улыбалась ему, согревала своей лаской. А слёзы совсем уже не слушались её и неслись по мягким припухшим щекам. Любовь и боль были на её лице. И это не противостояние, а естественное сосуществование, придающее человеческому лицу гармонию. Женька утонул в её ласке. Глазами, полными отчаяния, он хватался за ту искренность, за ту чудесную доброту, дарованную учительницей. Только ничего не выходило. Он потерял друга, потерял часть своего сердца, и, словно затерянный в пустыне странник, гнался за иллюзией оазиса, за иллюзией спасения, за утешением. Ничто уже не поможет ему обрести друга вновь. Он навеки утерян, как пропавший без вести солдат. Стёпа Зверьков, большой и жизнерадостный, сильный и слабый, умный и глупый, светлый и мрачный ― человек, который был частью жизни Женьки, который был его утешением, тихой гаванью и целым миром, целой новой реальностью.
Учительница покинула ученика, и палата превратилась для Женьки в саркофаг. А он ― мумия в этой ветхой гробнице. И жёлтый потолок стал ненавистен, и резкий больничный запах. Женька не знал, куда деть глаза, когда бодрствуешь. По мере выздоровления Громов становился всё более вспыльчивым, импульсивным. Ожидание утомляло его, наваливалось и душило. Скрип вечерних каталок заставлял его съёжиться, заткнуть уши. Точно птица в клетке, он рвался наружу. Его тело, непослушное и слабое, обратилось в тесную тюрьму. По ночам сквозь вымазанные окна в Женькину палату пробирался звёздный свет. Он наполнял помещение блестящей серебряной пылью, и все предметы вокруг вдруг становились наполовину прозрачными, обретали какую-то удивительную таинственность. И в этом призрачном послании бесконечно далёких звёзд вдруг возникал знакомый улыбающийся образ. Громова захлёстывали воспоминания. Женька не видел труп друга, поэтому в памяти он остался для него улыбчивым добродушным художником. Нет, Стёпа не мог умереть, он ни за что не посмел бы уйти из мира человеческих страстей, он не мог охладеть к жизни, бросить Женьку одного скитаться по улицам глупого и слепого города. И пусть Стёпа всегда молчит. Слова ни к чему. В серебряном безмолвии ночи Женька оставался спокойным, расслабленным. Его друг теперь недосягаем, но вот он шлёт от себя весточку из края безмятежности, письмо с небес. Но иногда в комнату прокрадётся лунный свет. Лунный свет не радует пациента. Он беспокоится, начинает злиться. Свет не дарит ему посланий из вечности, он куда-то зовёт, манит, о чём-то шепчет. Как-то раз такой свет залил золотом помещение до краёв, на черном небесном покрывале зиял огромный кошачий глаз полнолуния. Это походило паранойю, а затем на припадок бешенства. Измотанный, глухой стон, а за ним немой крик и вспузырившиеся глаза, моментальное напряжение всех мышц. Ещё одно усилие ― тело возвращается под власть рассудка. Меланхолическими, обрывочными движениями Громов сползает с постели и на коленях продвигается к окну. От боли пот водопадом струится по щекам, оскаленный рот блестит волчьей белизной зубов. Ещё секунда, и Женька убивает в себе всех бесов и поднимается на ноги. Немощное тело ещё сопротивляется и трясётся, будто лихорадочное, коленки так и семенят в разные стороны. Но Женька вновь властелин своего тела. Бледными руками он опирается на окно, устремив взгляд в ночную пустоту. Сугробы на улице покрыты лунной позолотой, костлявые деревья на его фоне выглядят суровыми стражниками тишины. Поблизости нет ни души. Даже бездомные собаки куда-то пропали. Мир за стеклом представился Женьке глупой декорацией. Столь никчёмной и лживой, что Громов разрыдался. Его плач вылился в приступ бешенства. С воплями и рёвом он разнёс палату в пух и прах, разбил стекло, перевернул кровать…
Глава 8
В его жилах вновь течет кровь.
Спустя неделю он покинул больницу. Облезлые розовые стены провожали его беззубой улыбкой обвалившейся штукатурки. Хрустя свежим снегом, словно выбравшийся из могилы шаткий скелет, Женька ковылял по тротуару, опираясь на костыли. Тем временем в городе ликовал канун Нового года. Неугомонная ребятня стаями носилась по дворам и издевалась над стариками и пьяницами, закидывая несчастных пиротехникой. Горожане объедали магазины, как саранча. А товары поступали вновь и вновь. В конце концов борьба покупателей и продавцов завершилась победой товаров, которые нескончаемыми ордами оккупировали прилавки и витрины. Городской муравейник кипел. Все метались из одного его конца в другой в надежде найти что-нибудь необычное для праздников. Три тёмно-зелёных ракеты-ёлки, увешанные бусами из лампочек, вдохновенно ждали старта на трёх главных городских площадях. По вечерам они весело моргали разноцветными огнями. Женька оказался бельмом на толпе, горбатым уродом среди строя прохожих. Город выбросил его за борт своей суеты, забраковал неуклюжий скелет. А он медленно ковылял, понуро склонив голову, и не обращал на всё это внимание. Разномастные прохожие мелькали повсюду, точно рой насекомых. Удивлёнными, иногда жалостливыми или просто безразличными взорами награждали люди-муравьи искалеченного молодого человека. Лишь наглые витрины вызывающе позировали перед ним красочными надписями, призывными лозунгами. Громову некуда было спешить: его мать умерла несколько дней назад от сердечного приступа, дома же с того времени поселилось голое одиночество. Жалел ли Громов об утратах, сочувствовал ли себе, оплакивал ли их? Он сам не мог толком уяснить. Внезапно, скоропостижно мир прошлой жизни исчез, оставив в душе шлейф воспоминаний. Позади ― пустота, впереди ― неизвестность. Солнце вдруг поблекло, снег утратил белизну, люди будто постарели, стали похожи на дешёвые декорации скучного театра. Что-то оборвалось в душе Громова, какой-то огонь безропотно сник, увял. Женька даже не предполагал, что будет делать в следующую секунду, куда пойдёт вечером, чем займётся завтра. Его глаза вновь облепил едкий дым сигарет, ставших его обычными спутниками. От старой осанки не осталось и следа. Безразличная апатия оседлала Женьку.
Во дворе дома царило спокойствие. Одна только ворчливая метла беззубого дворника остервенело кряхтела, сгоняя с крыльца снежную пыль. Мягкие перины сугробов ласково окутали палисадник, спрятали до следующего лета скрипучую карусель. На козырьке томно ворковали голуби, погрузив маленькие головки в тёплый пух, нежно жались друг к дружке. Женька угрюмо вполз через ворота с сразу нарушил тесную идиллию. Он уже с трудом тащил своё грузное тело на тонких костылях, обливался потом, устало дышал. Сонный дворник, чуть завидев его, распустился радостной детской улыбкой. Бросив метлу, он неуклюже спрыгнул с крыльца и хотел было обнять Громова, но тот своим мрачным взглядом и медленно-мертвенным движением головы запретил ему это сделать. Обескураженный старичишка застыл с распахнутой грудью. Ошарашенный, он, казалось, готов был разреветься от разочарования. Раньше Громов всегда с улыбкой встречал объятья дворника, который благодаря ему почти завязал с пьянством. Когда-то давным-давно маленький Женя Громов поскользнулся на плохо вычищенных ступеньках и расшибся до сотрясения мозга. Старик, узнав об этом, едва не залез в петлю, но румяный малыш с забинтованной головой с робкой улыбкой вошёл в его каморку и попросил выдолбить лёд на крыльце. Так старик завязал с алкоголем и подружился с малышом. И вот его ангел-хранитель, шатаясь, неуверенно прополз мимо, окинув дворника истребляющим, металлическим взглядом. Бедный дворник так и остался стоять у крыльца с видом обделённого новогодними подарками мальчика. Калека Громов с бараньим упорством преодолевал каждую ступеньку в подъезде. Достигнув нужной площадки, он измученно навалился на костыли и отдышался. Немного поразмыслив и решительно выдохнув, Женька вставил ключ в замочную скважину и быстро произвёл два оборота против часовой стрелки. Дверь нехотя отшатнулась, и знакомый запах дружелюбно пригласил войти. Заперев за собой дверь, Женька облегчённо сбросил с лица ожесточённую маску злобы, затем ухитрился быстро раздеться. Весь оставшийся день он лунатил по квартире. Будто очарованный до боли знакомыми стенами, он слегка прикасался к ним, подолгу разглядывал выцветший узор на обоях, потом водил пальцем по изгибам коричневых обойных цветов. Во влажных глазах Женьки клокотала любовь, любовь ко всем окружающим предметам, которые соединяли его с той незабываемой сказкой, именуемой детством. В сказке всё было по-другому. Были живы родители. Отец любил мать, та всегда оставалась его чудесным единственным в мире цветком, чьим ароматом дышал домашний очаг. Потом семейная идиллия стала потихоньку черстветь, разрушаться, разъедаемая жизненными проблемами. Сначала отец лишился любимой работы, всё чаще приходил домой с пьяной ухмылкой на лице. Скандалы один за другим раз и навсегда выселили из квартиры былой уют. Из-за своих ссор и склок родители как бы ослепли, не обращая внимания на то, что маленький сынишка, забившись в углу своей комнаты, смотрит куда-то вверх и шепчет богу простенькую детскую молитву, роняя себе на грудь крупинки слёз. Когда оглушающий грохот захлопнувшейся входной двери завершает безудержную ругань, зловещая тишина воцаряется в квартире. Женька забывает о молитве и, спотыкаясь, бежит в комнату, где минуту назад его бы никто и не заметил. На диване, всхлипывая, прижав к лицу ладони, сидит мама. Женька испуганно смотрит на неё, после чего бросается ей на колени и просит её не плакать. Тонкие руки сползают вниз, вытирая слёзы, нежно ложатся на плечи мальчика. На раскрасневшемся влажном мамином лице добрая улыбка, а в глазах всё то же неуёмное горе. Спустя десяток лет отец в последний раз хлопнул дверью. Его близкий друг потом в подробностях описал матери смерть отца. Разговор Женька подслушал. И тогда мир стал для Громова осязаем. Когда-то очень давно в заоблачной стране детства отец был для него самым искусным в мире волшебником, который мог управиться с любым механизмом, поймать самую огромную рыбу, защитить от хулиганов. А оказалось, что он обычный человек, биологический организм со своим пределом психофизических возможностей, и смерть может прийти и за ним. В первое время смерть отца просто не укладывалась в голове Громова, как бесконечность не имеет чётких границ, чтобы её можно было представить и понять. Но потом отец превратился в образ-символ всего минувшего в Женькином существовании. Как-то сама по себе в сердце к Громову заползала горькая обида, обращённая почему-то к матери. В сознании его просыпались давно забытые сценки семейных ссор, отдельные фразы, возгласы, выпаленные родителями сгоряча. Из-за этого Женька ругался с матерью всё больше и по пустякам. Раздражение, подобное шипению рассвирепевшего ёжика, кусало Женьку за язык, он начинал капризничать, а иногда и подолгу молчать, нахмурившись, как грозовая туча. С тех пор между сыном и матерью разверзлась пропасть противоречий. Женька стал уходить из дому, допоздна пропадать у приятелей. Но в конце бесполезное и бесцельное времяубийство осточертело ему. Вечно нахохлившиеся приятели-тинейджеры, растворённые в ночных «тусовках» вызывали чувство отвращения, мерзкую дрожь. Всегда расслабленные, независимые, они были забетонированы в чёрную стену бухающих ночных дискотек. И в тот момент, когда ноги Женьки увязли в цепком растворе, сердце вдруг так зарокотало, что вырвало его из закрывающейся клетки. Громов решил изменить свою жизнь, вынырнуть из глубин апатии, чтобы отыскать на поверхности фрегат своей судьбы. Его подобрала ветхая шхуна Стёпы Зверькова. Но и ей суждено было разбиться о скалы преступного мира. Пучина с новой силой набросилась на Женьку, увлекая на тёмное дно. Нигде не возникала надежда, океан простирался вокруг на многие километры мрачным холодно-синим полотном. И куда не взгляни ― везде необъятный безбрежный простор, окутанный молочным туманом, неизведанный, затаивший в себе другую жизнь. Но чтобы постигнуть её, ступить на свежие земли, нужно за непроглядной пеленой тумана ощутить радостный зов попутного ветра, который сродни ритму боя молодого сердца. Почуяв этот призыв и вознеся на небеса звезду своей мечты, человеку ещё предстоит превозмочь усталость и под палящим солнцем или ударами девятого вала суметь проплыть сквозь занавес тумана, где ждёт его родной фрегат, бойко шелестящий громадными парусами, впитавшими в себя ретивую мощь жаркого ветра. Но Женька обессилел и, лишившись порыва найти свой корабль, отдался на волю течения, что могло занести в любую сторону. Океан рано или поздно стащил бы распластавшееся на поверхности тело его в свои слепые глубины, бросил бы на мёртвое дно, и помочь ему могли только люди.
Этими людьми были Женькины учителя. Строгие и добрые, объективные и несправедливые, любимые и не очень ― все они проскакивали через его существование повседневным слайд-шоу. Они оттеняли сонную жизнь, внося разноцветную палитру красок в старую квартиру. Одни из них просто выполняли свою работу, проводили стандартные уроки и удалялись, но с некоторыми Громов проводил по нескольку часов, беседуя о чём угодно. Пожалуй, такой учитель был только один. Та самая полная улыбчивая женщина, навещавшая его в больнице и так много сделавшая ради него во время его тихого сумасшествия, в очередной раз пробуждала в нём человека, способного мыслить, чувствовать, любить. Они говорили обо всём. При этом Громов в их дискуссиях играл роль молодого беспринципного максималиста, слишком прямолинейного и упрямого, а она была мудрым, опытным и гуманным наставником. Если Женька в разговорах постоянно говорил то, что думал, то учительница старалась передать суть своих мыслей в утончённой и мягкой форме, дабы не задеть чувствительного юношу. Но тот и так обо всём знал: большие зеркальные глаза женщины не умели хранить секретов.
Так шаг за шагом, день за днём заново окрылялся обескровленный человек. Пропадала звериная ярость в глазах, живость и свежие силы прогоняли апатию из тела, а доброта и ласка снимали тяжесть с души. В скором времени больной расстался с костылями и был готов к новой схватке с жизнью. С особенным жаром принимался Женька за старые дела. Как только прочно встал на ноги преисполненный решимости он отправился на Стёпину квартиру, чтобы забрать полотна друга.
Глава 9
Осколки Степиной души.
Молодцевато-морозная стояла на улице погода. Город, захваченный ордами грузных хмурых сугробов, быстро моргал от багряного света улыбающегося солнца окнами. Серые кирпичные дома обросли щетиной инея и, казалось, напряжённо сжались, одолеваемые режущим ветродуем. Женька, запахнувшись в тёплую с высоким воротником дублёнку, резво шагал по скользкому тротуару, невзирая на резкую стреляющую боль в груди от плохо сросшихся рёбер. Последнее утро уходящего года выдалось на редкость тихим, размеренным. Городские улицы замерли в преддверии встречи с новым годом, который мог подарить надежду на счастье. Но ожидание это не было торжественным, преисполненным жадного нетерпения. Скорее, сонная полудрёма легла на мир, чуть притупила его чувства, погрузила в вялое раздумье. За всё время пути мимо Женьки проползли два автобуса, да встретился горбатый нищий старик с чёрной густой бородой и в рваной телогрейке. Он сидел на влажном люке теплотрассы и медленно перемалывал что-то жёлтыми зубами. Женька устало вздохнул. Двор Стёпиного дома, облачившийся в нарядную снежную шубу, сиял новогодним безмолвием. Знакомые неприятные запахи напали на Громова из-за отворённой дряхлой двери подъезда, замызганные стены всё также были испещрены матерными словами. Поднявшись на нужный этаж, Женька перевёл дыхание и пару раз настойчиво позвонил. Звонок послушно истерично пособачился, но на последнего обитателя пещеры никакого эффекта не произвёл. Громов не собирался уходить с пустыми руками. Не дожидаясь ответа, он ещё раз нажал кнопку звонка, а затем несколько раз с силой приложился к двери кулаком. За ней раздались шаркающие шаги и глубокий отхаркивающий кашель. У дверей шаги прекратились, выстрелом грохнула щеколда, и снова раздалось шарканье. Громов вошёл в прихожую. Первое, на что обратил он внимание, ― отсутствие пыльного трёхстворчатого шкафа и зеркала. На их месте голой невинностью смущённо улыбались стены. Женька ахнул, его сердце застучало, будто рассвирепевший пулемёт. Опрометью он бросился в комнату и остолбенел, ошарашенный увиденным. Старушка-антресоль куда-то исчезла, и два мира ― мир художника и алкоголика ― чудовищным образом слились в один. Едкий перегарный смрад отравил воздух в помещении, лысые засаленные полы усеяны были битым стеклом, тряпками, влажные углы забиты иссохшей блевотной массой, повсюду разбросаны Стёпины кисточки, тюбики, карандаши, тетрадки с набросками… А подле окна забытая и измятая громоздилась куча сереньких свёртков, у подножия которой искалеченный безмолвно угасал пятнистый мольберт. Сотрясаемый дрожью Громов кинулся собирать Стёпины вещи, жадно хватая всё, что попадёт под руку. Пара кисточек, несколько тюбиков с красками, растоптанная палитра, три потрёпанных тетрадки и одна книга о художественном искусстве из целой коллекции ― вот всё, что осталось от вдребезги разбитой жизни молодого художника. Но главное, что согрело и немного успокоило Женьку, ― это неприкаянная груда творений Стёпы, одиноко томящаяся под окном. Бережно Громов перебрал холсты, каждый из них заботливо расправил и заново завернул. Всего собралось шесть картин. Три холста исчезли. Внимательно пересчитав свёртки, Женька обнаружил пропажу. Тяжёлый острый камень сковал ему горло, затруднил дыхание. По-турецки присев на грязный пол, он стиснул зубы и чуть было не заревел от отчаяния. Пальцы его согнулись и напряглись, словно когтистые лапы коршуна. Нервно покачавшись, он несколько раз взъерошил волосы, а потом весь побагровел от приступа безрассудного гнева. Из-за стены промычал что-то булькающим языком Зверьков-старший. Этот шлёпающий полустон явился для Женьки боевым кличем, наглым вызовом. Весь растрёпанный он прыжком вскочил из своей позы и пустился в поиски. Мечась по всей квартире, Громов обшарил буквально всё, заглянул даже в самые банальные места: под унитаз, в холодильник. К своему огорчению, пропажи он так и не обнаружил. Совсем потеряв надежды найти картины, Женька понуро склонил голову и, злой и разочарованный, стал собирать то, что уцелело от творчества друга. В это время на кухне надрывно вскрикнула грянувшая о пол кастрюля, вновь раздался недовольный и нагло-требовательный рык. Этот дикий, животный звук больно резанул Женькино сердце, и он сорвался. Рысью влетев в кухню, Громов схватил сопящее зловонное и грязное нечто за горло, и правая рука его была готова изо всей силы врезаться в опухшую физиономию, но на полпути к цели мгновенно расслабилась. Обливаясь слезами, глотая комья обиды, Громов оттолкнул от себя бесформенный мешок человеческой плоти и схватил то, за чем пришёл. Второпях одевшись, Женька вышел на площадку и, сам того не желая, так хлопнул ветхой дверью, что та чуть не соскочила с петель. Окинув грустным взглядом до боли знакомый этаж, Громов направился вниз. В этот подъезд, в эту квартиру и в этот отголосок прошлого он больше не вернулся.
Крепкий морозец, воцарившийся во всех закоулках города, с весёлой резвостью накинулся на Женьку, принялся усердно пощипывать ему щёки и нос. Женька остановил такси, быстро протолкнул в салон охапку холстов и исчез за жёлтой дверью. Снежный вихревой столб вскружился вслед убегавшему автомобилю и понёсся за ним, будто длинная свадебная фата, обласканная встречным ветром.
Глава 10
Все как всегда.
Усталый металлический диск солнца катился к горизонту. Раскалённый докрасна, он бесшумно плавился, слегка касался серо-голубых очертаний гор, всё больше наливаясь ярко-алыми кровянистыми сгустками, нехотя плющился. Розовые лучи его, рассылаемые всюду, окропляли полупрозрачной желтоватой росой холодный воздух, придавая заснеженной земле нежный румянец. Город― хмурый каменный островок, затерявшийся в далёкой снежной стране, посреди тёмно-зелёного полчища таёжных лесов, одиноко взирающий на древние осунувшиеся горы и их прекрасную дочь-реку ― был погружён в зимнюю дремоту. Как огромная неуклюжая берлога, он укрыл в своей утробе тысячи людей, заточив кого-то в узенькие клетушки квартир вездесущих пятиэтажек, кому-то даровав чёрный простор подвалов, а кому-то и вовсе душные артерии своей канализации. И каждому человечку город отлил особенную, подходящую лишь для него цепь и приковал ею к тому небольшому мирку обыденных человеческих проблем, о которых люди стали думать день и ночь. Люди позабыли о сердце, и все их помыслы устремились в эти мирки, подчинённые несметному количеству правил. Сердца людские предались забвению, превратились в чахлые, слабеющие от выхлопных газов и безостановочного бега моторчики для перегонки крови. В глазах людей заплясали огни электрического света, полетело бесконечная чехарда срочных дел, за напускной важностью которых скрывалась абсолютная никчёмность и банальное стремление к прибыли. В городе появилась на свет новая волче-человечья раса со внешностью людей и инстинктами животных. Каменея и расширяясь, город топил в своих лабиринтах тысячи людей, лепил из них муравьёв, диктовал им законы выживания и жёсткой борьбы. Так родилась современность.
Шли дни. Малышка-Земля продолжала свой стремительный полёт в космическом пространстве, неся на себе кипящую человеческую толпу куда-то в необозримые просторы Вселенной. Худел отрывной календарь, и величавая тётушка-зима покидала русские земли. Солнце теперь подольше гостило на небосклоне, весело прижмурив свой огромный огненный глаз. Слежавшиеся за зиму пласты снега сверкали ослепительным блеском кристаллического наста. Мощные шероховатые сосульки-морковки крепко прицепились по краям крыш, точно стеклянная бахрома, украсили дома. Горожане очнулись от зимней спячки и засеменили кто куда. Люди, заполонившие город, почему-то чаще улыбались, что придавало им приятные и чуть помолодевшие черты лица. Каждый, казалось, старался дышать как можно глубже, дабы уловить запах наступившего нового года, как чистого не испещрённого царапинами письма тетрадного листа. И, наверное, все думали, что жизнь с этого момента изменится. Человек напряжённо и внимательно вглядывался в окружающие его лица, одновременно не замечая, что на плече у него толстенное пятно или шнурок развязался, а то и челюсть от любопытства глупо и несуразно отвисла. Прохожий, если и заметит эту нечаянную оплошность, то скорее промолчит и лукаво усмехнётся про себя, в то время как сам он вот-вот сойдёт с ума, истерзанный семейными баталиями. Впрочем, это не важно. Главное, что Громову прохожие безразличны. Он давно уже научился путешествовать по городским улицам и при этом глазами либо лететь где-то в заоблачной выси, либо спать, либо оставаться дома, изредка возвращаясь в мир людей, чтобы не пропустить оттенки прекрасного и улыбнуться им.
К середине зимы Громов уже самостоятельно посещал школу. Со звериным азартом набросился он на гранит науки, но приступ голодного энтузиазма угас в нём так же молниеносно, как и воспылал. И причин тому была уйма. Смерть Стёпы и матери научила Женьку смотреть на людей с другой стороны и впитывать в себя их улыбки, взгляды, слова, словно придорожный гриб. Но по дорогам не ездят одни воздушные экипажи принцесс и королей, по ним путешествуют и шумные торговые караваны, и тяжёлые звенящие цепи военных колонн, и бродяги, и убийцы, и святые, и грешники. Так Громов, вобрав в себя всю заботу, доброту и ласку людей, которые посещали его в период болезни, с хрустальными глазами вскочил в отъезжающий поезд повседневности, но, не глядя по ноги, споткнулся. К счастью, он не грянул всем телом о заскорузлый пол, а только ссутулился, нахмурил брови, утратил былую словоохотливость. Если бы Женьку спросили, что именно его угнетает, то он бы просто улыбнулся и поспешил заверить собеседника в обратном. Находясь в школе, Громов невольно посвящал себя наблюдению за окружающим его обществом. И ощетинившаяся школьная реальность жестоко катилась по его сердцу, беспощадно дробя его железными гусеницами… Нет, нельзя было решительно утверждать, что Женька навсегда разочаровался в людях или проклял их. Нет. Огромными чистыми глазами он всматривался в них в надежде увидеть хоть на одном лице подлинную улыбку, но в большинстве своём школьники растягивали лица в усмешках, ехидных полуулыбках. Конечно, это не относилось к детям младших классов, которые представляли из себя отдельную весело бурлящую нацию, не отравленную проблемами подростков и взрослых. Старшеклассники же входили неумелой поступью во взрослую жизнь, но, сами того не ощущая, вбирали в свою душу навеянную ветром перемен страшную тьму, которая их слепила, умертвляла душу. Попавшие под власть тьмы, что господствует повсюду: на телевидении, в газетах, журналах, в головах и сердцах человеческих ― они собирались в стайки и на глазах из людей преображались в озлобленных хищников. Такая стайка существовала и в Женькиной школе. Наглая, жестокая свора этих огрубевших и отупевших подростков совершенно открытым образом паразитировала на обитателях школы. Она без труда подчиняла себе беззащитных школьников, которые были младше по возрасту и намного меньше в размерах. Делалось это так: из серенькой ухмыляющейся толпы отслаивались двое-трое с иголочки одетых, прокуренных и высокомерно-циничных наглеца, которые вразвалочку подвиливали к предполагаемой жертве или приказным басом подзывали мальчишку к себе и начинали грязный обряд посвящения в подручного лакея. В методах порабощения они не стеснялись и прибегали к любым ухищрениям. Начиналось всё с фамильярного знакомства. Самоуверенные и грубые, они бодро и резко протягивали по очереди руку жертве, представляясь так громко и нахально, что бедный, окружённый со всех сторон ребёнок неуверенно отвечал слабым рукопожатием и застенчивой улыбкой. Далее следовала цепь вопросов-команд, ответы на которые были однозначны и не допускали никакого личного мнения жертвы. При этом в постановке вопросов участвовали все трое. Переглядываясь и самодовольно улыбаясь, подростки сами отвечали на свои вопросы, а затравленному мальчишке оставалось только бездумно кивать. В конце подобной «агитбеседы» подростки-паразиты ставили жертве условия, на основании коих жертва обязана была оказать им услугу, а именно к указанному сроку доставить малолетним вымогателям определённую сумму денег. Конечно, подростки уверяли малыша, что им он ничего не должен, но всё же… И тут перечислялся ряд последствий необдуманного поступка… Жертва же, естественно, не успевала сообразить, во что впутывалась. Молча, с глупо выкатившимися глазами, мальчик кивал головой, после чего совсем удостоверившаяся в безнаказанности и собственной гениальности тройка одобрительно похлопывала по плечу завербованного и спокойно удалялась восвояси. Завербованный же глубоко задумывался и каменел в безмолвии. Когда к нему приходило осознание всего произошедшего, он сокрушенно покачивал головой и понурой походкой обречённого на казнь тащился в кабинет. Сидя за партой, этот ученик непонимающе сверлил глазами доску и не мог произнести ни слова. Речь учителей бессмысленным потоком пролетала через решето его мозга. Удручённый своим горем, в отчаянном оцепенении ученик погружался в маленький внутренний мирок и искал в нём выход, но его не было. Как-то странно, болезненно опухало лицо ученика, руки дрожали, а в столовой он не в силах был протолкнуть в горло кусочек тёплого пирожка. Пребывание в школе стало равносильно изощрённой пытке. На следующий день, правда, ученик приходил в школу в немного приподнятом настроении, но вынужден был избегать рыщущих по школе вымогателей. Как он не старался, встречи были неминуемы, и во время каждой из них малолетняя шайка нарочито уважительно обходилась с малышом, норовя, однако, напомнить о его незавидном положении и долгах. После таких встреч маленький человечек вновь мрачнел, горестные морщинки собирались у бледного лба, апатичная вялость движений к концу дня менялась потерянной задумчивостью. Угнетённый страхом ребёнок медленно хлопал веками, увядая на длинной скамейке в актовом зале. Безвыходность душила его, и сердце билось, как молот, доставляя боль. А по залу в этот миг сновали пятиклассники, изредка постукивали каблуками учителя, всё вокруг куда-то летело, но уже без него. Давление волчьей стаи в конце концов становилось невыносимо, и он покорно склонял маленькую голову. Путём обмана свих же родителей или займа ребёнок приносил проклятую сумму, но на этом кошмар не завершался. Ненасытная стайка успокаивалась лишь на пару дней, а затем возобновляла своё насилие. И вот тогда ребёнок внезапно оказывался на перепутье трёх дорог: первая из них сулила ему относительное спокойствие и статус презираемого всеми прислужника; вторая ― спасение бегством, прогулами, отставанием в учёбе; ступив на третий путь, он обрекал себя на неизбежный поход с ощетинившейся толпой в туалет, откуда он мог бы выйти непременно спустя десять минут в ссадинах, крови и гематомах, зато с гордыми, непобеждёнными глазами, невыразимо дерзкими и вызывающими.
Глава 11
Третий путь.
Именно на третью дорогу в своё время свернул Громов, а за ним и Стёпа. Однажды к ним во дворе школы бесшумно подползли три чёрных, сутуловатых человечка-тени. Они о чём-то долго жужжали и незаметно развели друзей в разные стороны. Подростки-тени говорили обо всём, только бы говорить, постоянно приковывая к себе внимание. Напирая всем своим чёрным существом и шурша языком, один из подростков уговаривал Женьку «помочь пацанам», для чего, естественно, требуется найти денег. Только как не надрывалась тень, Громов её не слушал и всем телом тянулся в сторону, куда оттащили друга, постоянно шарил глазами пространство за спиной гудящего подростка и старался не выпускать из вида Стёпу. А тот понемногу начинал закипать. Возмущённый и озлобленный взгляд вспыльчивого художника разъедал человека-тень, мутные огоньки гнева плясали в его глазах. Бесстрашие Зверькова, по-видимому, не входило в планы вымогателей, и колющее замешательство с каждым всплеском рук художника холодной волной зяби накатывалось ему на спину, и он воровато оглядывался по сторонам, а затем более тихим и змеино-вкрадчивым голоском начинал успокаивать Стёпу. Но, как он ни старался, подхалимский тон только подливал масло в огонь: Стёпа повышал голос, его лицо наливалось раскалённым багрянцем, кончики густых бровей зверски приближались к переносице. Всё существо Стёпы бушевало, ярость клокотала в нём. Подросток, говоривший с ним, затравленно сверкнул глазами в сторону Женьки и, быстро вытянув шею, сильно толкнул рассвирепевшего художника в широкие плечи. Но человек-тень сильно переоценил своё устрашающее влияние… Хлёсткие, подобно молниям взмахи тяжёлых кулаков Стёпы увидел Женька. Человек-тень рухнул без сознания. Огненный луч солнца моргнувшего оконного стекла ослепил подростка, который был подле Громова. В это мгновение Женька кинулся к другу. Тот мутными глазами испепелял корчившегося у его ног от боли вымогателя. Словно бык, уничтоживший тореадора, Стёпа тяжело и глубоко дышал, широко раздув ноздри. Его мощные жилистые руки каменными глыбами повисли вдоль туловища, величаво остывали после непродолжительной, но горячей работы. Ураганный взрыв гнева Зверькова медленно утихал, ярость, будто взвинченная случайным порывом ветра пыль, не спеша оседала где-то в душе его. Увидев ужасающую панораму, приятель избитого подростка был так обескуражен, что его челюсть тупо отвисла, а болтливый язык навалился на нижние передние зубы отвратительной красной тряпкой. Пока он созерцал муки своего дружка, друзья скрылись за углом. А немая сцена во дворе школы, казалось, длилась ещё целую вечность. Могучие клёны, пригретые весенним солнцем и диковинно причёсанные тёплым ветром, безобидно сплетничали ехидным шелестом молодых листочков, а обшарпанные стены школьного здания и выщербленное крыльцо сияли таким радостным блеском после недавнего дождя, точно чуяли скорый приход летнего покоя в учебных помещениях.
Конечно, вся эта история с вымоганием денег и свирепым поступком Стёпы не могла закончиться на победной и справедливой ноте. Слух о вспыльчивом и своенравном художнике в один день разлетелся по школе, и каждый ученик теперь поглядывал на Зверькова с нескрываемым удивлением и многозначительно вздыхал ему вослед. Как ни странно, но никто из школьников, за исключением Женьки, не пожал Зверькову руку, не улыбнулся одобрительно, ни разу не похлопал крепко по плечу в знак благодарности за совершённый поступок. Все в душе лишь сочувствовали, а на скамейках бездумно обсуждали поступок Стёпы и неизменно приходили к выводу, что он всего на всего решил «повыделываться». Теперь всё внимание школьного народа было приковано к кучке вымогателей, которые должны были непременно жестоко покарать Стёпу Зверькова.
Глава 12
Расплата.
И вот спустя несколько дней неподалёку от школьного двора возле дряхлого безлюдного дома собралась туча людей. Среди этой пёстрой толпы кого только не было: от праздных зевак и бездельников до густо накрашенных девиц-старшеклассниц. Вся разнородная масса школьников оживлённо гудела, звенел чей-то куриный хохот, тут и там раздавались какие-то собачьи взвизги. Несмотря на пасмурную погоду и грозно подступающий фронт вялых дождевых туч, настроение у толпы раззадоривалось всё сильнее в преддверии захватывающего зрелища. Ядро собравшихся состояло из всё тех же старшеклассников-паразитов. Лица их походили на сытые морды гончих псов: вытянутые подбородки, чуть приподнятые верхние губы, дугообразные брови, жидкие, плавающие взгляды. Здесь, в разнузданной толпе, они чувствовали в себе силу и наглую браваду. Наконец, на крыльце появились «виновники торжества». Ни о чём не подозревая, Женька и Стёпа о чём-то непринуждённо болтали. Но как только они наткнулись на гомонящую толпу, их голоса внезапно осеклись, лица поблекли, и оба они превратились в серых глиняных истуканов. В наступившей мгновенной тишине степенно проскулила дверная пружина, и затем раскатисто, громогласно прогремела захлопнувшаяся металлическая дверь. Толпа на секунду онемела. Но секунда натянутого безмолвия, казалось, застряла во времени и обернулась целой вечностью. В течение этого мгновения на лицах толпы вспыхнуло торжество, десятки испытующих взглядов вцепились в двух друзей, а Стёпа зло вытянул кончики губ в презрительную усмешку и успел послать её жалкому, избитому им подростку, Женькино лицо вдруг стало угловатым, глаза неестественно сузились, взгляд стал ненавистным и режущим. Из рук одного из шайки старшеклассников, вращаясь, полетел сигаретный окурок, размалёванная девица грациозным движением повернула блестящую голову и надменно распахнула такие же блестящие веки… Дикий, мерзкий и развязный крик главного агрессора шайки уничтожил тишину. Вслед за ним понеслись выкрики-команды, оскорбления, усмешки. И все они обрушились на друзей беспощадным градом. Громов и Зверьков, ни разу не изменившись в лице, коротко переглянулись и двинулись навстречу толпе. Вместе с ними угрюмые тучи стёрли с неба солнечный блин и постелили на землю серую тень. Сникли яркие краски, кожа людей побледнела, глаза, волосы, губы вдруг почернели. Всё воинствующее сборище хлынуло на друзей и, как только они вышли за школьную ограду, окружила их и потащила в сторону реки, туда, где раскинулся любимый парк Громова. Ни Громов, ни Зверьков не ответили на целый хор насмешек, ругательств, что бросали в них роем виляющие вокруг старшеклассники. Словно два рыцаря, они достойно прошли весь путь от школы до пустыря, скрывшегося посреди несметного количества сараев и гаражей. Пустырь представлял собой заброшенный котлован с огромным песчаным дном.
Это было как во сне. Кто-то из громил шайки, подкравшись к друзьям сзади мощным рывком сбросил обоих в котлован. Стёпа и Женя, кубарем прокатившись по крутому склону, оказались на песчаном дне. Взъерошенный, весь засыпанный сырым песком, Женька распластался на спине. Стёпа, приземлившись на колени и выронив где-то на склоне свою сумку, негодующе сплёвывал хрустящую на зубах грязь и, громко посапывая, дышал. Его ноздри нервически подрагивали. Казалось, ещё один вдох, и из них низвергнутся огненные струйки. Одним сильным, пластичным движением, похожим разве что на начало вращения олимпийского ядрометальщика, Стёпа встал с колен и повернулся лицом к склону, по которому кувыркался секунду назад. Левая рука художника, теперь похожая на механическое устройство, протянулось к Женьке. Громов, потряхивая головой, ухватился за неё и, словно поддуваемый сильным ветром откуда-то из земных недр, встал на ноги. Кто-то из шайки со смуглым лицом и маленькими глазёнками не спеша вышел на склон, и, качая скуластым лицом, проговорил:
― Ну что? Это вы отказались помочь пацанам? ― Стёпа ответил привычным ненавидящим взглядом, ― А ты, длинный, вообще на пацана руку поднял?! ― в это мгновение из толпы вырвался полупьяный выкрик, призывающий разорвать обоих на месте.
― Тихо, тихо, ― улыбаясь примирительно, сказал смуглый, ― Ты что, из-за таких <…> сидеть хочешь? Короче, ― теперь смуглый, сверкнув глазёнками, вновь обратился к Зверькову:
― Ты отнял у пацана здоровье и сейчас либо заплатишь денег, либо мы тебя уроем, ― ещё долго-долго мелкоглазый продолжал словесную атаку, но только ни Громов, ни Зверьков его не слушали. Они оба превратились в цельные объёмные скульптурные фигуры, вылепленные из монолитных скал, невероятно яркие и страстно-резкие в своей безрассудной решительности.
Бессмысленная болтовня ещё некоторое время неслась над котСтраница автора: www.stihija.ru/author/?~Василий~Яхлаков Подписка на новые произведения автора >>> |
