Титу Помпонию Аттику в Рим
Вилла Каэта
От Цицерона Аттику – привет!
Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, - радуюсь. Пожалуй, всё, что мне в моем положении осталось, - это радоваться за тебя и твоих близких.
Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз в своей земной жизни, ибо (о всеблагие боги!) мне открылись обстоятельства моей близкой кончины, если так можно выразиться.
Но – обо всем по порядку.
Ты знаешь, Аттик, что как только Педий – то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению своего доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) – разгласил имена семнадцати несчастных, среди которых мое красовалось на почетном первом месте, мы с Квинтом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, на котором я отважился выйти в спокойное море и при слабом попутном ветре даже добраться до мыса Цирцей.
Во время плавания со мной стали происходить неприятные вещи (ты ведь знаешь, как я боюсь моря): то мне чудился наш великий Помпей, столь неумело спасавший государство, то вскормленный Помпеем себе (и государству) на погибель наш не менее великий (в своем замогильном милосердии) Цезарь.
Я, наверно, бредил, но мне вполне отчетливо привиделись оба, и оба, казалось, насмехались надо мной.
Помпей говорил, что никогда меня не любил и не доверял мне, что я – всего лишь хвастливый сенатский болтун, подкупавший ничтожеств вроде Гая Антония; я, дескать, не разбираюсь ни в людях, ни в обстоятельствах, но горазд виться около «великих», как назойливая муха, и подавать им глупые советы. Командуя войсками в Кампании, я ничего-де не делал и позволил Цезарю расправиться с Агенобарбом и вынудить его, Великого Помпея, удалиться в Диррахий. Он поносил меня, обзывая «выскочкой отечества» и «помесью Платона с Демосфеном». Говорил, что правильно сделал, когда не принял меня на своей альбанской вилле, сбежав через заднюю дверь. Помпей каркал, что я заслужил смерть более, чем он; что конец мой близок и что со мной поступят так же, как Семпроний поступил с ним, Помпеем. Удивительно, что за ним не последовала «процессия теней» - помнишь, Аттик, - с его сыном Гнеем, не то они точно прикончили бы меня раньше срока, уготованного богами! В общем, Помпей после своей смерти ничуть не изменился.
Удивительно также, что не явилась мне там тень Красса. Полагаю, бедняга Красс не удостоил меня посещением по той причине, что ему было стыдно за оскорбление, которое он нанес мне однажды, назвав меня, как ты помнишь, Аттик, «арпинским тираном» и «безродным». Кстати, и Антоний, не найдя что возразить на мои «Филлипики», упрекал меня в том, что я – «новый человек» и не принадлежу к «благородным римлянам». Как жаль, что «благородный объедок стола, накрытого на мартовские иды», будет съеден не мной, а тем, о ком скажу ниже!
А вот, что совсем не удивительно, Аттик, так это отсутствие в моих видениях «золотого мальчика». У меня ранее приключился с ним один вещий сон, в котором Юпитер указал на Октавиана и возвестил, что сей покровитель добрых граждан прекратит братоубийства, начатые его приемным отцом. Воистину перед смертью я приобрел дар предвидения, но в отличие от Кассандры не верю самому себе! Однако мальчику я поверил и сдуру поддержал его, несмотря на наследие того, кого при мне закололи в курии Помпея. Но наш молокосос ловко обманул меня, старого дурака. А всё почему Аттик? Да из-за моей манеры острить где и над кем не надо! И зачем только я не подумав пошутил, что, мол, этого молодого человека и доброго гражданина следует похвалить, воздать заслуженные почести и высоко вознести?! Ему, разумеется, передали мои слова, которые, благодаря нашей латыни, можно было истолковать в том смысле, что «мальчика» следует отправить на небеса к его приемному батюшке. Последний, надо отдать ему должное, только бы посмеялся и оценил мое остроумие. «Мальчик» же отнесся к шутке вполне серьезно (он серьезен во всем, ты не находишь?) и сделал вывод.
«Он лишь с умом, остальные безумными тенями бродят»
И вот теперь, когда я ему больше не нужен, он, потерзавшись целых два дня, отдает меня вместе с моим больным желчным пузырем, этому разбойнику Антонию. Мне грозит гибель, а «мальчик» здравствует (несмотря на то, что так часто и очень своевременно болеет) и будет здравствовать еще чуть ли не полвека.
Что до нашего пожизненно плешивого диктатора, явившегося ко мне на корабль, то этот образчик милосердия и человеколюбия (эта его clementia – умнейшая вещь, за которую он, однако, поплатился жизнью) пытался убедить меня в том, что никогда не желал мне вреда, но, напротив, всегда восхищался моими сочинениями, особенно «Катоном» и «Брутом», и в восторге от моего умеренного азианизма. С присущей ему сардонической усмешкой утверждал он, что молодежь и ученые мужи целых две тысячи лет (настолько хватило его дальнозоркости) будет изучать мое духовное наследие и что буду я известен (впрочем, как и он) всем племенам и народам, населяющим землю до самого края ойкумены. При этом он великодушно допускал, что не будь я суетлив, недальновиден и безмерно тщеславен, мне удалось бы поладить с этим посредственным полководцем, жутким бабником, мотом и алчным пьяницей, каковым является наш Антоний, и мирно скончаться где-нибудь в Путеолах или Тускуле при нашем будущем царе – молодом Цезаре – как это, между прочим, удастся моему доброму афинскому затворнику Марку. (Представь, Аттик, «мальчик», разделавшись с Антонием, на радостях сделает моего сына коллегой по консульству!) В заключение покоритель Косматой Галлии изволил напомнить мне, что Филодем, греческий друг его тестя Пизона, отводил мне почетную должность советчика при дворе нашего будущего доброго царя.
Тогда, на корабле, мне показалось, что я сошел с ума, ибо, согласись, трудно оставаться благоразумным, когда тебя преследуют тени столь великих мужей, благополучно погубивших республику. Впрочем, Аттик, ты не находишь, что в не меньшей степени ее погубили мои колебания и мелочная зависть сенаторов?
На корабле увидел я перед собой и еще одну тень – бесконечно любимой мной Туллии, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег. И хотя кормчие хотели немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь заклинаниям призрачной дочери, покинул судно, пошел пешком и удалился стадий на сто от берега в сторону Рима. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, спуститься к морю и остановиться на ночлег в Астуре. Здесь, в своем поместье, отпустив перепуганного вилика и здешних рабов на все четыре стороны, провел я бессонную ночь в тяжелых и бесплодных раздумьях. Неподалеку, ты знаешь, находится поместье нашего бывшего пожизненного диктатора, ныне унаследованное его приемном сыном, и в голову мне пришла мысль тайно пробраться туда и лишить себя жизни у очага Юлиев, дабы навлечь на этот род духов мести. Но страх мучений поборол мое намерение. К тому же, Аттик, есть люди, – и я как раз принадлежу к их числу – которым самоубийство следовало бы бесспорно поставить в вину.
Здесь, в Астуре, мне вспомнилось, как писал я тебе, мой Аттик, позапрошлой весной, словно предчувствуя гибель, что неплохо было бы здесь построить храм и посвятить его дочери? Его-то уж точно никто бы у меня не отнял! Ты, разумеется, помнишь, что я даже попросил тебя внимательно прочесть закон, чтобы знать наверняка, во что мне обойдется строительство и обряды.
И вот – представь себе! – в Астуре вновь явилась ко мне моя Туллия. «Отец, - сказала она, - не думай о храме – он уже построен. Мы скоро встретимся, не печалься и не казни себя. Утром прикажи, чтобы тебя отвезли в Каэту, там и поговорим».
На следующий день, не выспавшийся, небритый, с всклоченными волосами велел я рабам доставить меня морем до Каэты. Последнее путешествие я помню смутно. В памяти сохранилось лишь, как меня вытащили из лодки, и я, поддерживаемый верным Тироном, оказался в доме, откуда выбрался в перистиль, а потом поднялся наверх, в летнюю спальню, где и прилег отдохнуть.
Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в спальню и присел у изголовья. Аттик мой! Минерва! Всеблагие Боги! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы – именно так она была одета в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
- Тулилла, доченька! – закричал я, и мы обнялись и заплакали. Не знаю, чего больше было в этих слезах – радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу – так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, ворчала: «Ну вот опять два затылка и ни одного глаза». Теренция, надо сказать, более чем удачно скрывала нежность под холодной гордостью). Я почувствовал и тут же узнал запах дочери – смесь аира, базилика и фиалки – в последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
- Тулилла, доченька, - залепетал я, - как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне…
Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно – я сказал бы, Аттик, «мудро» - улыбнулась:
- Я всё знаю, Гоёх, ( «Горох» - так в детстве она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие «Утешения», а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне – «портик и колоннаду, только и всего» - да так и не построил…
Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
-…что занял ты сторону Октавия, который настоятельно просил тебя об этом, и обрушился на Антония; что Октавий, обманув всех, договорился с Антонием, предал и продал тебя ему, и что ждет тебя смерть, впрочем как и наших обоих Квинтов … - заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
-…что вечно пьяный и бесноватый муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой…
- Бедная, бедная Туллия, - обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, - как же твой недалекий отец виноват перед тобой! Твоя мать, накопив тысяч пятьдесят сестерциев, бросила нас, да еще и обвинила меня в том, что это именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молодухой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку. Но не только ее молодость и невинность прельщали меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными. И твоего беспутного «блистательного» Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Палатине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная им, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим «Гортензием»…
- Нет, отец, ты не виноват, - кротко улыбнувшись, заметила моя доченька. – Лишившись матери, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за Саллюстия, и окончательно потеряв мужа и детей, я не захотела отдавать тебя этой молоденькой дурочке, Публилии. Между нами разгорелась тайная женская война – верх глупости в тех обстоятельствах - которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, что мы жили не как дочь с отцом…
Туллия вздохнула и печально посмотрела мне прямо в глаза.
Боги, Аттик, как же я люблю свою дочурку! Помнишь, как еще девочкой она вникала во все мои судебные дела? Помнишь, как ты пообещал ей золотую фибулу, а потом забыл о своем обещании? Милая моя доченька, взяв меня в «поручители», объявила тебе «предельный срок» и с блеском выиграла дело! Пришлось тебе раскошелиться!.. Марк – отрезанный ломоть, у него своя жизнь, и я знаю – он выживет и даже добьется много. Его ждут консульство и понтификат... Впрочем, все отцы любят своих дочерей, и даже твоя хохотунья Аттика люба и дорога мне. Кстати, у нее все будет хорошо, поверь мне…
- Отец, - вновь заговорила Туллия, - я вымолила у «них» это свидание. Даже не знаю, почему «они» разрешили. Завтра тебя убьют… если ты пожелаешь. Посмотри, - она протянула руку к окну, и я ясно увидел полцентурии XII легиона под командой трибуна Попилия (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело!) и центуриона Геренния. Отряд шел по прибрежной дороге вдоль непривычно тихого для декабря Тирренского моря. Шедшие походным порядком, без щитов и легких копий, участники последней бойни под Мутиной искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных! Не знаю почему, но я не удивился этой картине, так отчетливо представившейся мне.
- «Они» - это боги? - спросил я не без трепета.
Туллия опять посмотрела мне прямо в глаза и вздохнула:
- «Их» можно назвать и так.
Помнишь, Аттик, я говорил тебе, что всем руководит и всем управляет воля богов? Получается, что прав тот, за кого стоят боги. Да и что есть свобода, Аттик, как не смирение перед волей богов? Правда, я считаю, что некоторых из людей – добрых граждан - отличает особая божественная благодать, и их души не могут погибнуть, раствориться в небесном океане Духа. Но я не верю в предопределенность, и вполне ясно написал об этом в своем сочинении «О судьбе». Поэтому я спросил Туллию:
- Неужели я обречен?
- И да, и нет, - спокойно и как-то отстраненно ответила она. – Может случиться так: дочь коснулась ладонью моего лба, и я увидел себя в Македонии, в лагере Брута, который на моих глазах брали штурмом воины Антония. Друг мой, я говорю о страшной двухдневной битве при Филиппах (ты потом узнаешь о ней), когда наш болезненный и перепуганный до смерти «мальчик» оказался на волосок от гибели, а Кассий закололся, со страху приняв конницу Брута за неприятеля. Какие-то воины из Антониевых когорт узнали меня среди общего смятения и резни. «Смотри, это тот самый сенатский брехун, который поносил нашего Антония на сходке», - прорычал бешено сверкая глазами, один из них. Он подбежал ко мне и, спокойно примерившись, как мясник, вспорол мне окровавленным мечом живот. Потом мне отрубили голову и стали играть с ней, как это делают при игре в гарпастум.
Это было что-то вроде вещего сна гребца с Родоса. Дальше я не пожелал смотреть…Ах, Аттик, я знаю, от кого мне бежать, но не знаю, за кем следовать! Насколько я понял, друг мой, у меня были и другие возможности, но конец все равно оставался либо кровавым, либо позорным…
- Отец, отец, - словно пытаясь вывести меня из небытия, заговорила Туллия. Глаза ее снова наполнились слезами, - «Гоёшек» мой родной! Я горжусь тобой, ты самый …- она задохнулась не в силах подобрать нужные слова, - … «Они» сказали, что тебя ждет бессмертие… нет я не могу это выразить…смотри, - и с этими словами она опять по-детски прикоснулась к моей голове своим чудным высоким лбом.
Вновь, Аттик, с удивительной ясностью увидел я картины, которые потрясли меня, но которые затрудняюсь описать. Я вдруг отчетливо осознал всю низость своей натуры, некоторых своих слов и поступков. Ведь, как и многие в Риме, я – не был, но к а з а л с я исполненным достоинства, благочестия, справедливости, умеренности, предусмотрительности и мужества – качеств, о которых я болтал в своих речах и разглагольствовал в своих сочинениях. За деньги или по просьбе «великих» я отстаивал интересы их людей, которых несколькими годами ранее сам же осуждал. А «великие» были не так уж неправы, когда называли меня самовлюбленным честолюбцем, непоследовательным, нерешительным, корыстолюбивым трусом, поверхностным краснобаем. Впрочем, ты сам об этом знаешь, мой Аттик. Все эти черные качества, как не странно, составляют основу нашего бытия. Поистине не существует никакого блага, кроме нравственно прекрасного, и никакого зла, кроме подлого!
Да, я низок, друг мой, подл, но не во всем! Я ведь и счастлив, Аттик, ибо в своих исканиях, заблуждениях и делах, добрался-таки до того, что - благодаря моей любимой Туллии - могу назвать неким ослепительным пространством, полем, сферой, или, если хочешь, Юпитером Величайшим и Наилучшим. Представь, Аттик, увидел я, как от моей головы (которую в скорости довольно брутально отделят от туловища) протянулась к этому ослепительному пространству золотая нить, и с огромной радостью убедился я в том, что кое в чем был прав, тысячу раз прав! Льщу себе догадкой, что добрался я до божественной сути! То, о чем рассуждал я в своих трудах. – вспомни мои диалоги, трактаты «О пределах добра и зла», «Об обязанностях» или хотя бы наши с тобой споры о том, что значит поступать «честно» - оказалось приближением к истине!
Помнишь, я писал, что слава и право на бессмертие есть достояние людей, хорошо послуживших своей родине? Я полагал, что главное в человеке – это дух, сила духа, потенция мысли, поставленные на благо Общему Делу - Республике, Государству! Рим, наши форумы, святилища, портики, улицы, наши родные, близкие, друзья, наши человеческие связи, предприятия, дела и выгоды от дел, наконец, наша общность, где нет варваров, а есть граждане, где нет войн, а есть мир, - это и есть мой и НАШ РИМ, ДУХОВНОЕ ЕДИНЕНИЕ ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ. И за эти простые мысли «они», утверждает Туллия, обессмертят меня, недалекого, тщеславного говоруна. Ибо, Аттик, «они» полагают, что Р и м б у д е т т а к и м, или, по крайней мере, д о л ж е н б ы т ь!..
А теперь, мой любезный друг, вкратце о том, как меня лишили земной жизни. Скорбная Туллия показала мне и эти жуткие картины дабы не боялся я собственной смерти.
Я увидел, как меня разбудили рабы. (Не странно ли, Аттик, что до конца верными тебе остаются те, кого принято презирать?) Действуя то уговорами, то принуждением, они погрузили меня на носилки и зачем-то понесли к морю.
Я не люблю наше Тирренское море, вода в нем свинцового цвета из-за темно-серого песка. Афины же всегда казались мне раем, а эгейские воды – «изумруднопенным» царством, как сказал Эсхил в «Персах». Там в Афинах, Антиох Аскалонский предсказал мне «дорогу почестей»…
Так вот, убийцы не заставили себя ждать и вскоре ворвались в мой дом. Не найдя там никого, Попилий взял с собой декурию солдат и побежал через сад к другому входу в усадьбу. В это время я приказал рабам остановиться, с трудом поднялся и ступил нетвердыми ногами на влажный песок, усеянный мелкими ракушками. Я посмотрел вверх на оставленный дом. Увидев бегущего по дорожке центуриона, я помахал ему рукой. Тот остановился как вкопанный, что-то крикнул невидимому мне трибуну, а затем не торопясь начал спускаться ко мне. Взволнованный, я уставился на него, взявшись по привычке пальцами правой руки за подбородок. Проснулся мой желчный пузырь, боль в нем сделалась почти невыносимой.
Геренний, не глядя на меня, обнажил меч, а рабы и подбежавшие солдаты во главе с Попилием как по команде отвернулись. Я хотел было сказать Попилию, что он во второй раз совершает отцеубийство, но счел, что мое замечание будет выглядеть слишком театральным. Ты не находишь, Аттик? Не отрывая взгляда от красного лица Геренния, изрытого оспой, я присел и подставил шею. Ты не поверишь, Аттик, вся моя жизнь, как бы сотканная из мириады частичек, пролетела передо мной. Началась она на сонных берегах Лириса, где проходило мое детство, а закончилась на сером песке залива Каэты. Центурион ловко зарезал меня – я почти не страдал от боли. Затем Геренний, следуя приказу Антония, отрубил мне голову и руки. Руки – за то, что писал я ими свои «Филиппики».
Когда ты будешь читать это письмо, если оно дойдет до тебя – а Туллия полагает, что оно не дойдет – отрубленные части того, кто раньше цезарей удостоился звания «отца отечества», возможно, уже будут красоваться на форуме, на той самой трибуне, с которой я произносил свои цветистые речи. Моя голова будет пользоваться гораздо большим успехом, чем ее носитель в пору наивысшей популярности в римском народе. Во всяком случае поглазеть на нее придет больше этого самого народа, незаметно превратившегося в чернь, чем прежде приходили послушать меня, так сказать, целого и невредимого. Спасибо тебе, мой Аттик, что ни ты, ни твои родственники не ходили тогда на форум.
Осталось сказать, что, завороженный этими картинами, не заметил я, как исчезла моя Туллия. Благодарю Минерву, что случилось именно так. Рассуди, что еще раз прощаться с ней было бы выше моих покидающих меня сил. Она, должно быть, сейчас в своем небесном святилище, которое я мысленно построил для нее – «портик и колоннада – только и всего»!
Итак, я разлучаюсь с тобой, любезный мой Аттик, с твоей милой женой и обожаемой мною хохотуньей – маленькой Аттикой. Прости меня и да пребудет твоя семья в мире и здравии. А я – радуюсь за вас и прежде чем уйти, запечатаю это письмо, вручу его плачущему Тирону, отправлю его к тебе и хоть немного посплю перед обещанными мне кончиной и бессмертием.
VALE.
Страница автора: www.stihija.ru/author/?ulpius Подписка на новые произведения автора >>> |
