Волчья нежность.
И каждая тварь от солнечной правды будет стонать…
Элизабет ехала сюда со странным и тяжёлым предчувствием. Эти места и трёхдневная поездка в тряском экипаже по дороге, которой из-за сезона дождей почти совсем не стало, никак не располагали к радостным мыслям, но это ожидание очень тяготило, и его не могли развеять ни ласковые глаза Азазело, ни возня десятилетней дочки. Та легче всего переносила длительную поездку, проводя время в красовании перед самоё собой своим пышным платьем, пошитым специально по поводу, либо в играх с лентами на шляпке Элизабет, либо в выпрашивании ласк у Азазелло. Его же не смущали такая мрачная природа, так как ему всегда нравились такие вещи. Ни то серое болото, тянувшееся вдоль дороги во время всего пути, ни его мрачные звуки по ночам, смешанные с гулом холодного ветра, ни те чёрные безлиственные деревья, словно опаленные адским пламенем, в ветвях которых ветер и путался. Оси экипажа уныло скрипели, ямщик почти не подавал голос, а удручённые кони были приучены к монотонному спокойному бегу, так что всё это угнетало и давило. Элизабет была молода, красива и весела, подобные же вынужденные мрачные путешествия она переживала крайне тяжело; её куда более привлекали званые вечера, которые почти непрестанно устраивали знатные семейства там, на родине. Здесь же она оказалась по воле своего мужа, который, чувствуя за собой вину из-за сухих мёртвых деревьев, из-за зябкого зловонного болотного ветра, из-за того испуганного храпа лошадей, когда ветер доносил запах волка, постоянно пытался хоть немного взбодрить Элизабет, прикосновением ли, словом ли, мягким ли брошенным взглядом… В этих местах доживал свои последние дни дед Азазело. Он был уже достаточно стар, чтобы умереть, но постоянно спорил с природой и никак не мог найти покой в жизни. Говорить, что он был странен, не стОит: в старости все становятся не совсем нормальными, тем более, если старость не отягчена бедами и лишениями, а с состоянием господина Дредноута (так звали деда Азазело) это было исключено. Единственное его лишение, которому, впрочем, он подвёргся добровольно, было практически абсолютное одиночество. Среди этих болот не много слуг согласилось работать, так как добираться домой до ближайшего населенного пункта нужно было не менее, чем несколько часов, хотя Дредноут платил очень хорошие деньги. В итоге у него в доме осталось двое кухарок, одна прачка и пару мужчин – садовник и дворецкий, который выполнял заодно и все дела по дому, требующие мужского вмешательства. Отчего Азазело решил навестить своего деда именно сейчас, и отчего решил навестить его вообще – это оставалось для Элизабет загадкой. Фактом оставалось то, что в один прекрасный момент он просто сказал: «Собираемся – поедем в гости». Для маленькой Атилы это было не более, чем приключение, но, как было уже сказано выше, у её матери непрестанно в сердце ворочалось странное угнетающее чувство.
Уже третий день ветер обдувал экипаж, кучера меняли один одного, сидели, кутаясь в плащи, на козлах и мрачно пощёлкивали бичами, когда того требовалось. Запах гнилой тины, серы, поднимавшийся с глубоких трясин и заводей, расстилавшихся во все стороны по равнине, не давал нормально поесть, а громкие хоралы лягушек по вечерам путались с отвратительным писком комаров, и не давали нормально спать, так что даже неугомонная Атила осунулась за это время и немного приутихла, изредка поглядывая на отца и мать, но ничего не спрашивала. В лице же Азазело Элизабет видела только лихорадочное возбуждение, она видела, как по ночам в его глазах отражались такие яркие здесь звёзды и красная луна, и она не могла вспомнить, спал ли он за всё время пути, или же так неотрывно смотрел в низкое, покрытое днём тяжёлыми черными тучами и алмазами ночью небо. Иногда он поднимался к кучеру на козлы и с азартом кричал на лошадей, гигикал, бил наотмашь плетью до тех пор, пока крупы лошадей не покрывались кровавыми полосами. Его голос разносился далеко по сторонам и на мгновение все звуки на болоте затихали. Элизабет любила смотреть на него в такие моменты: его кружевная рубашка развевалась на ветру, из под неё обнажалась бледная слабая грудь, ветер разбрасывал волосы по плечам, но, казалось, Азазело не чувствовал холода в эти момента, только оскал, только неузнаваемый его голос и странный экстаз в глазах. Дочь же тоже высовывалась почти наполовину в окно, держа свою шляпку рукой, и смеялась. Иногда становилось очень страшно, когда экипаж бил со всей силы колёсами по кочкам и камням, когда он раскачивался во все стороны и скрипел пружинами и подвесками. Его громыхание надолго глушило всех, и было ощущение, словно он вот-вот развалится. В такие моменты кучера странно переглядывались, но ничего не говорили. Элизабет это видела, но решила ничего не говорить мужу.
Это был третий день. Усталость брала своё, и они даже не разговаривали. Радовало то, что теперь уже экипаж летел не по древним путям, едва сохранившимся, а по более или менее укатанной дороге, что наверняка указывало на наличие где-то вблизи жилья. Это предположение подтвердилось, когда ещё часа через два экипаж вылетел из небольшого перелеска, отделявшего широкий луг от болота, и глазам путников предстало то самое место, к которому вела вот уже три дня их дорога. Дом стоял среди того самого луга, видимо специально осушенного, у одной его стороны был небольшой садик, огороженный от диких зверей достаточно ладным и крепким забором, правда, не особо изящным. С другой стороны не было ничего. У парадного входа были жёлтым речным песком насыпаны дорожки, упиравшиеся в сад одним концом, и в парадную дверь другим. Здесь также была изгородь, не менее грубая. У самой двери, насколько можно было судить издалека, на подъезде к дому, было высажено несколько розовых кустов. И всё это – яркие пунцовые цветы, светлая дорожка и чёрное дождливое небо – всё это создавало странные ассоциации и формировало внутри эмоции неестественные для эмоций, вызываемых природой. Сочетание тёмных тонов и ярких мелких полос и точек всегда вызывает отвращение; здесь же впечатление было усилено неподвижностью пейзажа – здесь даже ветер не двигал ни одной травинки и веточки – и всё было словно заморожено или нарисовано. Мистикой и нездоровой верой веяло здесь.
Экипаж, всё так же громыхая разбитыми осями, притормозил перед самыми вратами, и Азазело был первым, кто спрыгнул на тёплую пахучую землю. Он схватил подмышки дочку и легко её ссадил на землю, затем быстро обежал вокруг экипажа и распахнул дверь для Элизабет. Когда она ощутила твердь под ногами, настроение её поднялось также, и она была готова сейчас, как и Атила, сесть на траву и срывать немногочисленные цветы.
- Эге-гей! – крикнул Азазело, однако это было излишним – двери изгороди открылись и оттуда неспешно появились два мужичка в сильно поношенных одеждах, впрочем, с барского плеча, и поклонились. Лица у них были не сильно довольные, но достаточно угодливые, и на них читалось желание выполнять и подчиняться. – Ну, где же мой дед?
- Господин Дредноут ожидает вас в каминном зале, велел идти вам, мы сами багаж перенесём. – Голоса, как и лица, были не очень счастливые, но также услужливые.
Азазело был так доволен, что путь, наконец, закончился, что бросил кучерам в два раза больше золота, чем был уговор, и прикрикнул:
- Эй, ребята, славно прокатились! Помогите-ка с нашими вещами старикам.
«Ребята» не спеша спустились с козел и, поклонившись, начали, переговариваясь, отвязывать чемоданы с крыши экипажа. Один из вышедших из дома стариков остался приглядывать за ними, а другой сделал несколько шагов к воротам и обернулся, приглашая.
- Атила, милая, - слабо позвала Элизабет, - пойдём в дом, потом осмотришься.
Муж её, меж тем, взял её за руку, проведя второй по лицу, что было признаком сильного нервного возбуждения, и приказал старику: «Веди»!
После трёхдневного сидения на одном месте ноги плохо слушались, но твёрдая земля дорожек внушала уверенность. И всё было бы совсем замечательно – и эти розы со своим дурманящим сильным запахом, и скрипящие песком тропинки, и большой и красивый сад, насаженый в неком порядке, который был сразу заметен, но никак нельзя было определить, что это за порядок – если бы не лёгкое неприятное ощущение совершенной новизны и предстоящего знакомства. Для Элизабет это было делом привычным, так происходило великое множество раз, но каждый раз она не могла отделаться от этого противного зуда внутри.
Старик со скрипом отворил большую дверь и посторонился, пропуская господ вперёд. В лицо тут же пахнуло теплом и запахом чего-то сладкого и ароматного, возможно дыни. Они ступили под крышу дома.
Непонятно, кто его строил и планировал, но очевидно, что не столичный архитектор. Сразу после двери гости очутились в узкой длинной комнате, щедро увешанной коврами и фонарями, у стен которой стояло пару стульев, видимо для привратников. В противоположной входу стене была ещё одна дверь, также массивная и тяжёлая, по крайней мере на вид. Пройдя эту дверь (Азазелло обратил внимание на толстый засов на ней), они оказались в большой комнате непонятного назначения. На стенах её также висели ковры, на которых, в свою очередь, были развешаны щиты и оружие: кинжалы и мечи, но большей частью кремниевые пистолеты.
- Да дед чего-то определённо боится, если здесь столько комнат для охраны, - тихо сказал Азазелло, и не было понятно, шутит ли он. Старик косо посмотрел, но ничего не сказал.
Из этой комнаты также был только один выход. Он вёл, собственно, в каминный зал. Забежав вперёд, надо сказать, что из каминного зала таким же образом человек попадал в ещё одну стражницкую, затем, последовательно, в столовую, а затем к лестнице на второй этаж. В итоге нельзя было пройти в иную часть дома, не пройдя через всю первую. Гости же остались в каминном зале.
В зале не было ни одного окна и чувством пространства можно было определить, что сам зал находится в центре первого этажа, то есть его стены – это не наружные стены дома. Находясь в этом зале человек был надёжно защищён от всех внешних опасностей, но так же безнадёжно обречён при опасности внутренней. На стенах были щедро развешаны масляные лампы, так что света было достаточно, и тут же под ними стояли кадки с песком – случись пожар, и шансов выбраться не осталось бы. Зал был достаточно больших размеров, но уютен, что всегда было сложно совместить, и что достигалось здесь, видимо, за счёт великого множества пышных украшений: дед любил яркие ковры, завесы и гобелены непонятного происхождения и смысла. В самом центре зала был выложен большой камин, который обогревал зимой весь дом, но и сейчас его приходилось топить, чтобы избежать сырости, а возле него стояло два пышных дивана, три кресла и два столика. Усталому путнику непременно захотелось бы присесть в эти кресла, вытянуть ноги и громко вздохнуть.
- Присядьте пока сюда, - пробурчал проводник, - господин сейчас спустится. Его как раз одевают.
После этого он торопливо вышел, словно бы боялся, или по крайней мере не очень-то желал встречи с «господином». Гости же сразу последовали приглашению и опустились на мягкие кресла. Было полутемно и тепло, лампы потрескивали и кожей лица можно было почувствовать как пламя колышется под силой неизвестно откуда взявшегося ветерка. Кресла были необычайно удобные - большие и приятно пахнущие; Дредноут, видимо, вообще много внимания уделял запахам: в камин специально добавлялась живица, чтобы от огня исходил приятный сосновый аромат, кроме того были накурены какие-то благовония, а все кресла и диван сбрызнуты ароматной водой. Едва опустившись на кресло, Атила мерно засопела – заснула. Отец её не долго оставался на месте: встал и подошёл к оружию на стене. Элизабет тоже расслабилась и из-под полузакрытых век смотрела на мужа. По всем его резким движениям, по всем его взглядам широко открытыми глазами с блестящими зрачками, было видно, как он возбуждён; так было всегда, и она знала, что это пройдёт только к утру, и что всю ночь Азазелло будет хотеть пить и говорить странные вещи. Часто ей это не нравилось – хотелось чего-нибудь более человеческого и понятного ей; ей было бы приятнее и легче, если бы он всё это время уделял ей и дочке. Она вспомнила о том, как они гуляли по садику у их дома, что, правда, случалось достаточно редко, но доставляло ей столько удовольствия, как они захаживали в гости к соседям, в салоны… Это было как раз то, чего так хотелось, но у мужа был несколько другой характер, а Элизабет понимала, что такому нервному человеку нужна её забота и понимание. В этом смысле она всегда жертвовала собой. Надо сказать, что мысль о самопожертвовании часто её посещала, и это приносило ей громадное удовольствие. Вот и сейчас её сердце сладко сжалось от жалости к самоё себе, уже почти сквозь сон она ухватила обрывок мысли, что-то о её добродетели и несправедливой обиде, ей нанесённой.
Но ход этих сладких самоистязаний прервала открывшаяся дверь, как раз та, что вела в итоге с верхнего этажа дома. Элизабет открыла глаза и выпрямилась в кресле, Азазелло обернулся. В дверном проёме показался высокий широкоплечий мужчина лет пятидесяти в длинном шёлковом халате тёмно-жёлтого цвета, расшитом бархатными листочками плюща. На лице он носил аккуратную бороду, чёрную, как ночь, волосы были коротко подстрижены и такого же жгучего цвета, насколько позволяла рассмотреть темнота. Элизабет никак не ожидала увидеть то, что увидела. Господин Дредноут производил впечатление здорового мужчины средних лет, а не как странного чудаковатого деда её мужа. У него был орлиный крючковаты нос, скулы сильно выдавались, над маленькими глазами нависли тяжёлые брови. Лицо его было каким-то жёстким и даже жестоким, но на неё так сильно пахнуло мужественностью этого человека, что она с разочарованием вспомнила своего Азазелло в его распахнутой рубахе и смертельно бледной слабой грудью. Дредноут же при каждом шаге словно нехотя играл своими могучими руками, и даже халат не мог скрыть его мощи. С каждым мгновением он приближался всё ближе и ближе, и с каждым шагом его лицо становилось радостнее и добрее. Когда он приблизился вплотную, Элизабет почувствовала лёгкий запах мужчины – в нём был и запах табака, и примесь вина, запах чистого белья и пота, - она со смущением подумала о том, что дышит, вероятно, слишком громко, потому, как дыхание вдруг стало заглушать все остальные звуки, пожалуй, только стук крови в висках был сильнее и громче его. Дредноут же протянул руку и Элизабет ощутила на предплечье железную хватку, это причинило ей боль, но она лишь сжала зубы и вжалась в кресло. В глазах мужчины полыхнул огонь, словно вырвался из камина, она увидела его белые крепкие зубы, приближающиеся к её лицу, увидела краем глаза замахивающуюся руку, и застонала.
Она вздрогнула всем телом и открыла глаза, на этот раз проснувшись в самом деле. Муж всё так же стоял спиной к ней, лицом к стене, дочь спала в кресле, и ничего в комнате не поменялась. Вероятно, она грезила не более пары минут. Она приложила руку к левой груди, пытаясь почувствовать под пальцами кровавые толчки и успокоить дыхание, когда дверь открылась действительно, и то, что увидела женщина, заставило её тряхнуть головой. На пороге стоял совсем юный мужчина, которому было не более двадцати – двадцати пяти лет. Этот факт не тронул бы её нисколько, но после такого сна она была слишком напряжена. Он был одет в обычную одежду прислуги, только украшения на его теле отличали его от всех остальных. Он не дал себя долго рассматривать – скоро вышел вперёд, неся в руках меховой плед, и тут же стал спиной к огню, что не дало возможности рассмотреть его лицо; вслед за ним появился и сам хозяин дома.
Элизабет улыбнулась, когда он появился: Дредноут оказался невысоким, склонным к полноте стариком, который выглядел если и не на все свои годы, то по крайней мере не был уже привлекателен и не производил впечатление здорового человека. Халат на нём был такой же, как и во сне женщины, но почти все домашние халаты были одинаковыми, однако очень сильно засаленным и даже грязным, всё остальное вызвало в ней отвращение. Она вообще не любила старость и стариков. У этого Дредноута были длинные седые волосы и большие залысины спереди, у него была сморщенная шея, изредка выглядывающая из-под шарфа, тщательно обмотанного вокруг горла, хилое старческое тело и неправильные черты лица. Впрочем, у старика было доброе лицо и ласковые глаза, что уже было залогом успеха у женщин, по крайней мере в юности. Старик достаточно откровенно улыбался и уже весь его вид как бы распростирал объятия всем, сюда входящим.
Он появился тихо, как призрак, не спеша, но искренне развёл руками, глядя на Азазелло, что, очевидно, должно было значить что-то примерно: « Ах, мой мальчик! Стал уже совсем мужчиной! Как время бежит!» Азазелло тоже оторвался от своего созерцания и сделал несколько шагов навстречу.
- Здравствуй, дед! Видимо не ждал нас?
- Ах, простите меня, если заставил вас ждать, - голос у Дредноута оказался тоже старческим и скрипучим, но, опять же, добрым. – Я просто хотел приодеться получше к вашему появлению, но в этом доме теперь без женской руки трудно что-то найти… Пришлось одеть этот старый халат.
Элизабет улыбнулась – ей показалась забавной такая откровенность – и встала.
- Замечу, что ожидание в таком удивительном месте, как ваша гостиная, не стало неприятным.
- А это видимо твоя дорогая жёнушка! – Дредноут выпустил наконец из объятий внука и даже галантно приблизился к Элизабет, - В этих местах давно уже забыли, что такое изысканная красота. Благодарю вас за возвращённую нам память.
И Элизабет искренне рассмеялась своим звонким смехом.
- Дед, это Атила – наша дочь. – Азазелло смотрел на это знакомство тоже с улыбкой. То ли место располагало, то ли его жена воспользовалась всем тем опытом, который приобрела на многочисленных балах и приёмах, то ли та непосредственность и простота деда, от которого даже и не веяло высокомерием, как от всех одиноких аристократов, но теперь молчаливая натянутость и напряжённость, которые было повисли в воздухе при входе в дом, исчезли, всё стало непринуждённым и домашним. Очень сильно почувствовались родственные чувства, и Азазелло даже пожалел, что так редко сюда заезжал.
Маленькая Атила при появлении своего прадеда тихо слезла с кресла и молча стояла, дожидаясь своего черёда. Услышав своё имя, она выступила вперёд и сделала высокий реверанс. При виде девочки Дредноут даже засиял, как показалось всем. Было заметно, как он покраснел и у него сбилось дыхание.
- Здравствуй, моя хорошая, - он вихрем подлетел к ней и – откуда взялись силы у старика! – высоко поднял её на руках над землёй. – Здравствуй, красавица! – Господи, - это он уже обратился снова к внуку, - я так мечтал об этом моменте! Как я рад, что вы приехали все вместе, - он снова поднял над землёй девочку.
Азазелло, зная о том, как его дочь тяжело переносила новые знакомства и малознакомых людей, с удовольствием заметил, что в этом случае она тоже заулыбалась и, видимо, сразу прониклась доверием к Дредноуту. Впрочем, тот был таким человеком, которым начинаешь верить через секунду после знакомства. Было приятно, что всё обошлось без конфузов. Всегда приятно, когда кто-то оценивает по достоинству людей, которых ценишь ты. Дед же вовсе потерял всякую связь с реальностью: он просто присел на корточки перед Атилой, порылся в кармане, достав леденец из жжёного сахара, и не выпускал её рук из своих. Кто бы мог знать, что приезд гостей доставит ему столько удовольствия.
В этот момент снова отворилась дверь и вошёл юноша, который предшествовал появлению Дредноута, и произнёс что-то на непонятном языке, видимо славянских групп. Дед ответил что-то на нём же и явно с сожалением оторвался от правнучки.
- Я предположил, что вы бы с удовольствием сейчас хорошо откушали – я знаю, как это обедать в пути, да ещё в экипаже. Я, может, и не удивлю вас столичными кушаньями, но печёные голуби у меня имеются. Пойдёмте, у меня в подвалах хорошее вино, которым я могу гордиться. Я спешу услышать ваши рассказы – надеюсь вы немного развлечёте старика перед тем, как я отпущу вас в ваши покои. К тому же я попросил Пьетро, - он указал взмахом руки на молодого человека, который всё ещё стоял в дверях, - что бы тот нагрел вам воды. После долгой дороги вам будет в радость смыть с себя всю эту пыль и болотные запахи. Пройдёмте.
И он прошёл вперёд, за Пьетро, держа в руках руку Атилы. Супруги переглянулись – это был, может, первый раз, когда та спокойно отнеслась к новым знакомым, и пошли следом за Дредноутом, тоже взявшись за руки.
Это был тот самый горячечный вечер, когда на новом месте всё кажется неприятным и очень чужим, когда в постель не очень торопишься, потому что она чужая, хоть и очень устал, когда лицо постоянно горит и находишься в истерическом возбуждении; когда энергия тебя переполняет, но так сильно ощутить, что в любой момент можешь лишиться чувств, когда ничему не доверяешь и, закрывая глаза, не веришь, что всё именно так, как есть, но искренне веришь в то, что завтра утром этого всего уже не будет, что проснёшься у себя в нагретой телом за ночь кровати, почувствуешь запах своего дома и начнёшь заниматься теми делами, которыми занимаешься обычно.
Маленькая Атила уже уснула, а Азазелло всё ещё чего-то возился в вещах. Элизабет полулежала на кровати и смотрела на мужа. Теперь он казался совсем обычным буржуа – не таким, как во время поездки в карете. Она смотрела на его узкие обнажённые плечи, впалую груди и успокаивалась. Всё начинало складываться так, как и должно было. За толстой дверью в комнату ещё некоторое время слуга Пьетро громыхал кадушками и выносил грязную воду из комнаты для мытья, потом что-то несколько раз прошёл по коридору, иногда перекидываясь словами на незнакомом языке, и дом затих. Элизабет перевела взгляд на огонь в камине, на шкуру медведя, лежащую на полу, и сон закрыл её глаза. Поворачиваясь ночью на другой бок, она ощутила, что лежит на кровати одна, но не смогла проснуться до конца и снова забылась.
Хаос вечера остыл с приходом утра. Утром всё стало на свои места. Дом уже не казался таким зловещим, его странная планировка стала не более, чем обычаем этих мест, ветер разогнал тучи на небе и было светло и по-весеннему свежо. Дед Азазелло тоже уже не был таким странным: утром он появился в более подходящих для этих мест одеждах и теперь был похож на старого садовника – в шароварах, длинной подпоясанной рубахе и сапогах. Когда Элизабет с Азазелло вышли из комнаты, он уже играл с Атилой в саду. Солнце заливало светом всё, некошеная трава светилась, и эти двое казались вполне счастливыми. Сам Азазелло тогда подумал о том, насколько внутреннее состояние человека может менять окружающий его мир. Его усталый разум расслабился, казалось, за последние несколько лет первый раз. Азазелло чувствовал усталость, но это была приятная, ни к чему не обязывающая усталость, и ему тоже захотелось так же выйти на лужайку у дома и выглядеть таким же счастливым, как и его дед. Впрочем, на этот раз зависть не была чёрной – он просто радовался. Дочь его редко бывала на природе, и теперь с удовольствием смотрела на всю эту зелень травы, на пестроту цветов и на немного страшных насекомых.
Пьетро велел передвинуть стол к окну, широко его распахнув, и велел подать на стол завтрак – свежий творог с сыром, варенье с чёрным грубым хлебом и чай из горных трав. Всё это подавалось очень быстро, но в то же время не суетливо – слуги здесь занимали особый статус, тот статус, который позволял им спорить со своим хозяином и, более того, доказать свою правоту. Элизабет, обычно в таких вещах очень брезгливая и щепетильная, сейчас спокойно развалилась в кресле у стола и равнодушно следила за тем, как бородатый мрачны мужик какой-то не очень чистой тряпкой сметает со стола крошки прямо на пол. Пьетро, видимо, исполняющий здесь роль управляющего, молча, но почтительно стоял, и подносил блюда. В те моменты можно было обратить внимание на то, что у него холёные и ухоженные руки аристократа, возможно более ухоженные, чем у самого Дредноута. Как и показалось вчера, он занимал в этом доме особое положение и, видимо, особое расположение деда.
Когда Пьетро открыл окно, на гостей тут же пахнул удивительный, и сегодня мягкий воздух здешних болот. Не было в нём теперь отвратительного запаха тухлятины, не было гниющей тины и сырой рыбы; пахло цветами и скошенной травой (если бы они проснулись немного раньше, они бы увидели, как Дредноут сам управлялся с косой), пахло солнцем и песком дорожки. Было тепло, и от свежего воздуха тут же разыгрался аппетит. Азазелло взял большой кусок хлеба, зачерпнул варенья деревянной ложкой, и ощутил, как внутрь врывается некая эйфория, веселье и спокойствие одновременно. О, как это не было похоже на чёрное веселье от вина или наркотика! Было так естественно и легко внутри, так захотелось стать частью той природы, что сейчас блистала и переливалась за окном! Бросив взгляд на жену, он увидел на её лице если не такие же переживания, то очень похожие.
Тем временем дед обернулся и заметил гостей.
- Э-э-эй!- громко, как хозяин этих мест, крикнул он и замахал рукой.
Атила тоже обернулась и помахала, но ничего не прокричала и даже не попыталась вернуться к дому.
- Дочери здесь явно нравится, - немного обижено проговорила Элизабет, - Обычно она гораздо осторожнее.
- Да ты посмотри, как дед светится от счастья. Дети это чувствуют. Да и в самом деле здесь чудно. Спешу закончить завтрак поскорее и самому выйти во двор – сегодня замечательная погода. Погуляешь со мной? Вчера мы обратили внимание на садик у дома.
- Интересно, что он выращивает здесь у себя из модных цветов, в этой глуши.
Азазелло уже привык к тому, что его жена всегда говорила немного пренебрежительно и колко – она была слишком аристократкой, чтобы не быть такой.
Но дед сумел немного сгладить неловкость ситуации: он подозвал девочку, взял её на руки, и сам пошёл, тяжело ступая, к окну. Атила смеялась и пыталась вырваться, Дредноут с большим трудом её держал, но отпускать свою драгоценную ношу и не думал. Наконец он дошёл и усадил правнучку на окно.
- Ну как спалось на новом месте? После дороги должны были видеть сладкие сны.
- Спасибо, замечательно, - ответила Элизабет, - однако кое-кто уже успел вываляться в траве, - она протянула руку и одёрнула задравшееся платье на дочери.
- Да, мы с ней с самого рассвета…- дед отёр рукавом пот со лба и несколько виновато улыбнулся, однако Атила его перебила.
- Мы вместе косили траву!
- Да, - он снова виновато улыбнулся, - я по этим дням занимаюсь садом. Знаете, здесь не так много развлечений, а мне нравится возиться с зеленью.
В этот момент девочка макнула пальчик в миску с вареньем и облизала его – мать её укорительно склонила на бок голову, а дед снова засмеялся и горячо обнял правнучку.
- Господи, как же я рад, что вы приехали, - задыхаясь, проговорил он, - Я хоть на старости лет стану счастлив. Этот дом давно не слышал смеха.
- Как и не видел такой грязнули, как эта несносная девчонка, - Наконец подал голос и Азазелло, встал и втянул её вовнутрь прямо через окно. Дочь сразу же отвлеклась и от солнечной лужайки, и от варенья – крепко обняла отца за шею руками и прильнула.
- Это папина дочка, - улыбнулась Элизабет, - Она слушает только отца и беспрекословно подчиняется только ему.
- У меня хороший внук.
Затем они четверо гуляли по саду – дед оказался в самом деле неплохим садовником; если здесь и росли незатейливые цветы и кустарники, то они были такими ухоженными и аккуратными, что всё это вкупе производило удивительно впечатление – Элизабет непрерывно и, казалось, искренне охала и ахала, склонялась, чтобы вдохнуть аромат арники или прикоснуться к бархатным листьям мать-и-мачехи. Погода в полной мере способствовала таким показательным прогулкам. Пока было ещё не очень поздно, было очень солнечно и тепло, затем солнце стало припекать и дед снял свою соломенную шляпу, став после этого уже совсем похожим на крестьянина из соседней деревни. Залысины его блестели от пота, сам он весь взмок, но при этом продолжал показывать и рассказывать всё, чего смог добиться в своём саду - это был предмет его гордости, слишком явный предмет, чтобы перебить его. Даже Атила перестала шуметь и слушала, держа отца за руку. И всё это время Азазелло краем глаз замечал то за кустами, то отставшим сзади на почтительном расстоянии Пьетро. Он, по сути, и не скрывал своего присутствия, но и не изъявлял особого желания приблизиться, даже если гуляющим требовалась некая помощь. Дед заметил взгляды, которые бросал Азазелло с женой назад, на того несколько назойливого слугу, и опять несколько виновато стал рассказывать, что у него, Дредноута, тяжёлый характер, что ему тяжело переносить большое скопление людей, поэтому он не стал заводить много слуг. Он хотел взять себе только кухарку и прачку, но подумал о том, люди из деревни рядом пустят дурные слухи о них, если они будут здесь только вдвоём; тогда нашёлся этот парень, который согласился выполнять эти дела, да ещё кое-что по ремонту, мог наколоть дров, мог разобраться со всем по хозяйству. Кроме того он был неназойлив, а это его постоянное присутствие просто необходимо, так как в этих местах много диких животных, а сейчас стали очень активны лисы, они иногда даже бросаются на людей – по этой причине на поясе у Пьетро висит охотничий нож (Азазелло снова обернулся и в первый раз заметил нож).
- Вы здесь живёте, словно в диких лесах Индии, - ахнула Элизабет, - Неужели не страшно?
- Страшно. – Признался дед. – Но этот юноша – охотник. Он с детства ходил с отцом на волков с копьями. Он силён и ловок, и уж с бешенной лисицей справится в два счёта!
На этот раз Элизабет обернулась и посмотрела.
- Скажи-ка, дед, здесь же кругом леса и болота. Кроме лисиц здесь есть ещё опасности? – Азазелло не очень нравился этот разговор о ловком и сильном крестьянине, на фоне которого явнее проступала его собственная болезненность. – Здесь славно можно было бы поохотится с травлей.
При словах об опасности Дредноут помрачнел и исподлобья обвёл глазами окружающие кусты. Женщина перехватила его взгляд и вдруг для самой себя отметила, что все растения, высаженные по периметру сада, были либо розовыми кустами, либо акацией. Их шипастые ветви переплетались с такой силой и изощренностью, что складывалось впечатление, что кто-то переплетал их специально. С содроганием вспомнились руки двух слуг у входа – все в ссадинах и ранах. Здесь явно присутствовал страх.
- Здесь много диких животных, - промямлил дед, - Это ведь лес. Я видел волков, раз видел медведя… Иногда проползают змеи… Кстати, держите лучше девочку поближе к себе; не выпускайте её за ограду сада без Пьетро – я сам без него почти не выхожу. – И он опять притянул к себе Атилу, подняв на руки.
Вечером, где-то через неделю после приезда, произошло странное событие. За ужином закончилось вино, и Дредноут отправил в погреб, находящийся как раз под домом, Пьетро за новым бочонком. Часом ранее, в разговоре со своим внуком, дед нахваливал свой погребок, красочно его расписывал и грозился как-нибудь показать его, но не теперь – уже стемнело. Этот аргумент показался Азазелло странным, так как в погребе темно даже в самый светлый день, но как-то забылось. Теперь же он сразу отбросил вилку с куском варёного мяса, и вызвался пойти вниз. Дед пожал плечами, сказал, что дам он сейчас туда не пустит, но если внук хочет, то может сходить со слугой вместе. Пьетро тоже не был против.
Вход в погреб находился на кухне. У стен кухни были вырыты несколько неглубоких ям, сверху прикрытых железными решётками – на них готовили мясо, а посреди комнаты, под половиком, был люк в полу. Ловко поддев железное кольцо крюком, висевшим на стене специально для это, Пьетро легко поднял крышку из нескольких слоёв сбитых досок; стала видна крепкая лестница вниз. Взяв фонарь со шкафа, Пьетро протянул его внуку хозяина, зажёг лучиной, себе взял свечу и первый стал спускаться в сырой подвал.
Лестница была где-то в человеческий рост и под полом приходилось продвигаться согнувшись. Впрочем, это был ещё не погреб, а скорее какой-то чулан. Здесь был свален всякий хлам, были сухие дрова, на случай долгих непрерывных дождей, были мешки, набитые тканью, стояло несколько стульев и стол. Это всё, что фонарь мог выхватить из темноты, даже если поднять его к лицу. Пьетро медленно шёл вперёд меж пыли и паутины, давая осмотреться.
- Погреб ниже, - пояснил он, видя, что Азазелло что-то ищет взглядом, - здесь мы храним всё по хозяйству.
Под полом они прошли целую комнату, причём Азазелло с детским восторгом услышал, как по полу прямо над ними кто-то прошёл.
В погреб вёл ещё один люк, уже закрытый на замок. Поставив свечу на пол и провозившись со ржавым механизмом минут пять, слуга поднял и эту крышку. Из тёмного провала пахнуло на сей раз не пылью, а самым что ни на есть настоящим казематом. Вниз вела каменная мокрая лестница, уводила на этот раз на полтора человеческих роста. Пьетро снова первый спустился и стоял, светя для господина. Азазелло с интересом делал каждый шаг. Он и не мог изначально представить себе под домом ещё два этажа, причём второй, погреб, был, вероятно, больших размеров. Было немного не по себе от такой густой темноты, и стало очень холодно. На полу тонким слоем плескалась вода, отчего было очень скользко.
- Здесь кругом болота, так что эту воду мы не можем извести, - снова заговорил слуга, - если хорошо прислушаться, то слышно, как за стенами журчат подземные ключи и ручьи. Дальше, в противоположном конце погреба, мы хотели сделать прямой выход наружу, но его затопило, и мы завалили почти законченный проход кирпичами – я покажу вам потом.
На самом деле не стоило прислушиваться, чтобы услышать воду – она здесь была единственным, на первый взгляд, звуком, нарушавшим тишину, и поэтому, как казалось, нарушавшим её достаточно сильно. Где-то капала вода, причём в нескольких местах; где-то журчал ручьём целый поток, где-то даже плескались волны. От мысли о том, что прямо за стенами этого подвала находятся глубокие топи и трясины, в которых неизвестно сколько живого утонуло за время существования болота, становилось не по себе, как-то таинственно и странно.
Вдоль стен стояло несколько низких шкафов, в которых на боку лежали тёмные бутылки; посреди погреба стояло три больших бочки, в человеческий рост, загораживая противоположную стену. Пьетро поставил на пол свечу, достал из кармана брюк парусиновый мешок и стал аккуратно складывать в него бутылку за бутылкой. В общем погреб не впечатлил Азазелло – он видал гораздо большие коллекции вина, но, вероятно, для этих мест такие запасы казались самым настоящим богатством. К тому же, судя по всему, всё вино было достаточно молодым.
- На виноградниках в моей деревне выращено это вино, - чтобы развеять молчание и разогнать мрачные водяные звуки, заговорил слуга, вкладывая пятую бутылку. – Каждый год мы ездим по ближним деревням и скупаем виноград, здесь же господин Дредноут сам готовит вино, даже не подпускает нас к этому. Оно, правда, не старое, не успевает настояться – очень уж его любит господин. В бочках вот вино этого года. Желаете попробовать?
Ответить Азазелло не успел – как раз со стороны бочек, за ними, раздался громкий всплеск, словно что-то большое упало в воду, затем посыпались комья земли. От неожиданности оба вздрогнули, причём Пьетро вскочил с корточек на ноги, положив свой мешок прямо в воду и молнией бросился к молодому господину; в руке его блеснул нож.
- Крысы, - слабым голосом полуспросил Азазелло.
- Крысы не живут здесь…- громко дыша, грубо оборвал слуга, - Проход… Заваленный проход, его раскопали, разрыли… С болота. Давайте быстрее наверх.
Не совсем понимая причину такой спешки, но чувствуя в душе нарастающий страх, передавшийся от этого молодого крестьянина, мужчина попятился к лестнице, слуга же подхватил в руку мешок, с которого потоком хлынула вода, и стал подгонять Азазелло, не выпуская из руки нож. Пьетро поднимался вторым, но делал это очень быстро, и попросил, чтобы Азазелло светил своим фонарём, так как свечу он забыл на полу у шкафа, а возвращаться и не думал за нею. Едва поднявшись, он с грохотом опустил люк, перетянул его цепью, задвинул два маленьких засова с обеих сторон, и стал закрывать его на замок. Это всё происходило в тишине, было слышно только двойное прерывистое дыхание, когда внизу, откуда они поднялись, снова послышался плеск; на этот раз стало ясно, что это шаги.
- Кто там? – не выдержал Азазелло.
- На это вам ответит господин Дредноут, а не я. Он знает. И это его дело. Пойдёмте, надо ему сказать.
Замок поддался, и они быстро, пригнувшись, пошли к лестнице.
В гостиной всё было по старому: в кресле тихо сидела Элизабет, ей что-то рассказывал Дредноут, у камина на шкурке волка сидела Атила и смотрела в огонь, краем уха слушая и думая о чём-то своём. Пьетро бесцеремонно опустил мокрый мешок у стены, звякнув бутылками; все обернулись.
- Ты весь в паутине, дорогой, - заговорила с улыбкой Элизабет.
- Почему у тебя нож в руке? - тревожно перебил старик.
На мгновение воцарилось молчание, пока слуга вкладывал его в ножны на боку; дед Дредноут встал из своего кресла и подошёл к огню камина, став рядом с девочкой.
- Дед, скажи-ка, что там могло прорыться сквозь старый ход в погреб со стороны болота. Не уж-то лисы? Не от них ли мы с Пьетро бежали, забыв свечу внизу и чуть ли не отмахиваясь ножом?
Дредноут видимо взволновался, вперил взгляд в слугу, затем поднял обе руки, словно призывая к спокойствию, и произнёс:
- Дай мне немного времени, внук, я расскажу тебе эту историю, но чуть позже. Ты же, - он обращался теперь к слуге, - вели мужикам, чтобы закрыли на ночь дверь в кухню, а уже с утра пусть спустятся вниз, посмотрят, что там с проходом.
Пьетро покачал головой, словно сильно сомневаясь в том, что с утра мужики захотят лезть в погреб, но ничего не сказал. Азазелло, сам того не заметив, отошёл от двери подальше и стал за креслом жены; она с тревогой полуобернулась и взяла его за руку.
«Его родители, оставшиеся в деревне, очень просили меня, чтобы я забрал сына к себе во службу. Они говорили, что он хороший охотник, хороший охранник – сейчас вокруг много злых людей, разбои здесь до сих пор не редкость. Они просили, чтобы я взял его на самые тяжёлые и опасные услужения, не жалел, но только бы забрал. Это меня удивило и насторожило: даже несмотря на то, что сюда никто не хотел идти даже за монеты, я не сразу согласился. Подумал, было, что они составили заговор, может ограбить хотели… Но это в прошлом. Я добился от них правды. Его старуха, уже совсем древняя женщина, раньше занималась знахарством и была известной целительницей в окрестных деревнях, но теперь отошла от своего греховного дела и занялась мольбой, так вот она говорила, что наказана за то, что отошла от истинной веры Христовой и занималась богомерзкими делами. «Сын за отца», - говорила она. Сыном же её, этим самым молодым Пьетро, овладевали демоны и не давали ему покоя. Не то, чтобы я не верил в Бога, но к таким вещам относился очень сдержанно. Старик же его молчал – мужчина молчал и не хотел ничего говорить, даже не хотел со мной этого обсуждать; правда, он тоже горячо просил о том, чтобы я забрал их сына. Женщина же, как существо нервозное… баба, одним словом, говорила о демонах. Что за они, как это проявляется – об этом молчали. Говорили только, что вреда он мне не причинит – по натуре был очень добрым. Это и правда так. Добрый, но очень молчаливый, даже угрюмый, и от этого складывается неприятное, недоверительное к нему отношение. Я очень долго к нему привыкал. Но потом увидел, что он то сам недоест того, что ему полагается, чтобы подкормить кота – очень котов любит, то паука со стен снимет и выносит в сад, отпускает в траву, вместо того, чтобы прихлопнуть…Вскоре я отпустил почти всех слуг, доверив ему всё… по крайней мере многое. Охотник он и впрямь беспощадный, даже жестокий – но это уже выработано в нём с самого детства необходимостью. Знаешь, здесь до сих пор охота воспринимается только как необходимость. Не знаю точно, но ради удовольствия здесь вроде даже порицаемо… - рассказывал дед внуку, когда они вдвоём, уже после захода солнца стояли в саду и смотрели в сторону болота, откуда приплывал каждый вечер густой белый туман, а Пьетро стоял неподалёку и молчал, - Я подумал, да и взял его с собой. Долго уже вот мне служит».
«Ну а демоны? – спросил Азазелло, оглянувшись на невозмутимого молодого человека, - Как там с ними?»
«А у кого же нет сейчас своих демонов! – пожал плечами старик. – Может что-то и бывает, но мне он служит прилежно. Он знал о том, что за него долго просили, он сам, видимо, не прочь излечиться, поэтому прикладывает все усилия к этому: даже к самому мельчайшему дело подходит очень ответственно».
«Так отчего излечиться»?
«Не знаю, как это назвать – я не врач. – Дед что-то скрывал, но было видно, что эта тайна и останется тайной. – Знаешь, есть болезни, о которых не принято рассказывать третьим устам. Может когда-нибудь он сам тебе расскажет, но не я. Моё дело следить за ним, а не обсуждать, или осуждать».
Дальше разговор не пошёл. Прогулка перед сном заканчивалась – Дредноут, как сам того не желал, проявлял признаки усталости за день, а Азазелло, как внук, не мог на это не обратить внимания, и предложил пойти спать.
Они замкнули изнутри входную дверь на засов, Пьетро быстро оббежал первый этаж, проверяя, закрыты ли ставни на окнах (ставни закрывались изнутри), и стал подниматься на второй этаж с Дредноутом. Азазелло с семьёй занимали комнату на первом этаже, а на втором этаже ни он, ни кто-то другой из его семьи не был – дед как-то не приглашал, а самим напрашиваться не пристало.
После этого разговора прошло, наверное, ещё около пяти дней. Все здесь занимались блаженным ничегонеделанием. Так по крайней мере казалось. Через день Пьетро садился на телегу, запряжённую белой полудохлой лошадью, и не спеша ехал в деревню за молоком, маслом и свежими овощами. Своего хозяйства дед не вёл, даже лошадь эта была не его личная. В это время хозяева только просыпались и лениво завтракали; Дредноут играл с Атилой, Азазелло переговаривался с Элизабет, глядя в окно в сад. Так утро плавно переходило в день. Становилось тепло и приятно, остатки ночного зловонного тумана с болота рассеивались, высыхала ядовитая роса на траве и цветах, и все подавались на двор. Как не странно, за ограду сада за всё это время никто так и не вышел. «Там ничего нет такого, на что стоило бы посмотреть, - говорил дед. – Даже лес не лес, а так… Редкий, жидкий, постоянно мешается с холмами. С другой стороны начинается болото, сразу, считай, за домом. Края его я сам ни разу не видел. А в деревню, что ездит Пьетро, нечего соваться – люди там угрюмые, бедные». Благо, размеры сада позволяли не скучать в нём.
Пока Элизабет собирала букеты из цветов, выращиваемых Дредноутом, пока Азазелло сидел на траве с книгой в руке и смотрел за игрой Атилы, угрюмые мужики, выполнявшие здесь самую грязную и тяжёлую работу, либо рубили дрова за сараем, откуда доносились звонкие удары дерева и звон топора, либо делали что-нибудь по дому.
Затем приезжал Пьетро, привязывал грустную лошадку к дереву в саду, распрягал её и начинал носить жбаны с молоком и маслом в подвал, пока та жевала траву сада. Дед как-то угостил маленькую Атилу свежим молоком, привезенным из деревни, и теперь она постоянно встречала верного слугу. Она была мала, и ей нисколько не было стыдно или неприлично бежать навстречу ему, забираться на телегу и проезжать с ним те несколько метров по саду; и это доставляло ей особый восторг. Её пробовали катать верхом, но это было уже другим удовольствием. А отец её любил смотреть, как она пьёт из глиняного кувшина, и как капли молока капают с её пухлых губ.
После чего начинался обед, и мог он продлиться час, два и даже три. Блюда подавались не особо изысканные, но вкусные и именно те, которые должны были подходить для этих мест, и именно те, питаясь которыми можно было чувствовать себя хорошо именно в этих местах. Пьетро подавал жареное до хруста сало и тушёное мясо, печёную в печи картошку, с подгоревшими до черноты боками, салат из лука и сметаны. Поначалу это всё было очень непривычно - каждому подавалась одна тарелка, достаточно грубая, глиняная, а затем на стол ставились общие блюда, с которых каждый, опять же сам, брал столько, сколько требовалось. Единственное, что напоминало об изысках и роскоши, что отличало их обеды от обычных крестьянских, это большое количество мяса и, конечно, вино.
За это время вся немногочисленная прислуга, состоящая из трёх мужчин, свыклась с новыми хозяевами, и стала относиться к ним по иному. Мужики-чернорабочие, покуривая крепкий табак, смотрели теперь не так угрюмо, обсуждали их на своём родном языке и всё реже при этом смеялись. Они с интересом, но даже с каким-то, непонятно как передаваемым ощущением целомудрия и приличия, осматривали наряды Элизабет, которые та не забывала менять, и Атилы – дети в таком возрасте в здешних краях бегали в полотняных рубахах и босиком. Худого и узкоплечего Азазелло они даже жалели по отцовски – он сперва производил очень тяжёлое впечатление, особенно когда одевал свою рубашку с кружевным воротом, что подчёркивало его бледность и слабость, но после он попросил у деда что-то более практичное, получив льняную расшитую рубаху с поясом, немного даже вроде загорел и стал больше походить на человека, чем на куклу.
В противовес Азазелло, Пьетро с каждым днём с некоторого времени становился всё более больным. Он, видимо, мало ел и много спал, под глазами ещё резче проступили тёмные круги, он стал более неряшлив и перестал бриться. Только Азазелло да Дредноут знали о его болезни, и внук связывал это именно с ней. Впрочем, он молчал об этом и в разговорах с женой не открывал своих мыслей, так как понял, что дед не хотел бы распространяться о болезни. Только однажды он не смог сдержать в себе то, что он тоже является частью тайны, и наедине с родственником спросил: «Что с Пьетро? То самое?» Дед вроде удивился, что его внук знает «о том», но затем быстро вспомнил их разговор, и кивнул: «Да, скоро сляжет».
Так и случилось. Слуга ещё пару дней побродил тенью по дому и саду, тупо глядя перед собой и, видимо, слабо понимая связь с окружающим миром, а потом исчез. «Он всё прекрасно понимает, он просто не хочет с нами общаться, - сказал Дредноут. – Этот его взгляд, словно никого не видит, всё это специально, чтобы этот никто его не задевал».
И вот в один из дней, когда маленькая Атила бросилась снова встречать повозку, прибывшую из деревни, лошадью правил не Пьетро, а один из угрюмых мужиков. Впрочем, он быстро сообразил, чего от него хочет дочка молодых хозяев, притормозил и взял её на телегу, сделав ещё круг по саду. В то же утро Дредноут мимоходом объявил, что Пьетро слегка заболел и лежит у себя в комнате на втором этаже.
Забавным казалось то, что здесь, где не было никаких новостей «оттуда», где никто не сплетничал и не разносил самые последние слухи, здесь даже надменная Элизабет с интересом следила за развитием событий, а именно за болезнью слуги. Она пошутила, что при болезнях полезно ставить пиявок, а так как здесь совсем рядом болото, то это может обойтись дёшево. Посмеявшись, Дредноут заметил, что идея хорошая, но болезнь Пьетро больше нервного характера, и тем более кровь ему пускать противопоказали. Теперь каждое утро начиналось с того, что все интересовались здоровьем молодого человека; дед охотно рассказывал, тем более что он сам ухаживал за тем. Вообще по ходу дела выяснилось, что Пьетро был больше воспитанником, взятым на поруки, чем слугой, но по привычке его так именовали. Здесь проявилась другая сторона деда – он неплохо разбирался в лекарственных травах и мог бы сойти за знахаря. Каждый день он бродил по той части сада, что была оставлена больше природе, чему уходу человека, и собирал травы. В этом ему помощницей всегда была Атила, которая почти всегда неразлучно следовала теперь за прадедом и почти всё время проводила с ним снаружи дома.
Судя по тому, что Дредноут всё больше времени проводил на своём втором этаже и в последнее время вообще перестал спускаться на ужин (отчего каждое следующее утро извинялся), дела больного шли не очень хорошо.
Азазелло по-своему пользовался некоторым послаблением в надзоре деда. Он несколько раз выходил за ворота усадьбы, правда не отходил от них, а просто осматривал открывавшиеся горизонты. Ничего не найдя в них необычного, а тем более запретного, он разочаровывался, шёл назад к дому, но почти каждый следующий день у него появлялась мысль о том, что именно сегодня он увидит там что-то особенное. Отсутствие хозяина привнесло некоторую скуку в существование. У Элизабет случились головные боли и она тоже почти не выходила из комнаты, а если выходила, то тихо сидела в саду под яблоней и неохотно разговаривала.
Почувствовав скуку, Азазелло стал больше времени проводить за вином, особенно по вечерам. После обеда он выносил небольшое кресло в сад, брал одну-две бутылки из погреба, и сидел, глядя на играющую в траве дочь, попивая вино. Наступало то время, когда день вроде бы отходил уже, солнце заметно клонилось к земле; особенно сильно теперь пахло пылью, если выйти за ворота на дорогу, особенно пахло сеном, если стоять в саду, особенно пахли яблоки, если сидеть в кресле под яблоней. Комары ещё не налетели голодной тучей с болота – именно это делало невозможным ночные посиделки в саду, а особо нетерпеливые и голодные быстро умирали. Кроме комариного писка болото приносило ещё великое множество звуков: именно сейчас с него доносились оглушительные, порой даже невероятные по громкости, вопли лягушек. По хору можно было определить, что их там бесчисленное множество. Иногда сквозь это пробивались сверчки в траве у дома, но тут же глохли. Ночью, лёжа в постели, можно было слышать совсем уже неземные звуки – то трясина чавкнет так, что сердце сжимается в груди, то громко выйдет из-под земли пузырь газа, распространяя зловоние. Но ко всему этому быстро привыкаешь и этот оркестр начинает привносить свой аромат в послеобеденную дрёму за бутылкой вина. Можно с уверенностью сказать, что именно такие неприметные моменты и будут потом, по возвращении, создавать впечатления и воспоминания, от которых, возможно, даже порой будут наворачиваться слёзы на глаза. И Азазелло, сам того сейчас не понимая, насыщался будущими воспоминаниями, пропитывался ими. В любом случае, занять себя больше не было чем.
Наверное он вздремнул, потому что глянув в очередной раз перед собой, он не увидел дочери – видимо она ушла в дом. Поднявшись с кресла, он подобрал с земли выпавшую из рук книгу, и осмотрелся. Солнце уже почти касалось горизонта и на лице неприятно чесалось два-три укуса; пора было уходить. Азазелло был в саду один теперь, а такое происходило очень редко. И это ощущение одиночества и полного владения было достаточно приятным. Оставив кресло и бутылки в траве, он побрёл в дом. От его шагов во все стороны распрыгивались кузнечики и из зелени вылетали комары, прятавшиеся там днём. Вдыхая вечернюю свежесть, Азазелло поднял нос по ветру и взгляд его упёрся в верхний этаж дома, в окно над входом. Это была комната Пьетро, как он понимал, и обычно окна там были закрыты и зашторены, но, вследствие болезни, последние пару дней дед открывал их, чтобы шёл свежий воздух. В распахнутом окне виделся край книжного шкафа, край бронзовой люстры свечей на тридцать, и сильно вибрирующая верёвка, привязанная к люстре. Что было на другом конце этой верёвки не было видно, но, судя по тому, как она судорожно рывками дёргалась, происходило что-то страшное.
То спокойствие и безмятежность, которые окружали и обволакивали в саду, то, что теперь представилось в голове от этой верёвки, выбросило в кровь великое множество ужаса. Некая скорбь поднялась разом, когда-то забытая и, как казалось, залеченная. Стало действительно страшно, Азазелло почувствовал на лбу глубокие морщины, и, сам того не ведая, бросился бегом вперёд, в дом. Потом он и не вспомнил бы, что делает, но такой был его характер – в тяжёлых жизненных случаях он терял самообладание и контроль и сам не знал, что творит. Он очень боялся покойников и на похоронах его поэтому никто никогда не видел (шутили, что его не будет даже на собственных похоронах), но сейчас всё человеческое восстало и в голове было только стремление помочь. Даже на мгновение не показалось, что он может ошибаться.
Открывая, почти выбивая двери плечом, он пробегал по сквозным комнатам, сожалея, что на пути никто не попадается. Он пробежал коридор после входной двери, в котором обычно сидел один из чернорабочих, пробежал по гостиной, миновал кухню, затем две комнаты хозяйственных, и взлетел на винтовую лестницу, ту самую, по которой ещё не ступал ни он, ни кто-либо из его семьи.
Винтовые лестницы обычно не предполагают удобного подъёма, но эта была достаточно широкой и пологой, что делало её длинной, устлана ковром, прижатым железными полосами, а на стенах той башенки, что была стенами лестницы и что связывала этажи, были не жадно развешаны медные лампы, уже горевшие.
Взлетев на второй этаж, Азазелло очутился в широком же коридоре. Здесь планировка была совершенно не такой, как на первом этаже: от лестницы стремился вперёд коридор, а от него во все стороны отходили комнаты. В каждую комнату вела дверь, сейчас закрытая. Закружившись, Азазелло не сориентировался, как попасть к Пьетро, поэтому стал тыкаться во все двери подряд, начиная с ближней, но все они были заперты на ключ. Сейчас он уже пришёл немного в себя и надеялся, что изначально попадёт в комнату к деду Дредноуту, что избавит его от обязанности самому врываться к слуге, но, с другой стороны, он бы выглядел по дурацки, если бы всполошил весь дом, а верёвка, привязанная к люстре, оказалась бы просто верёвкой, привязанной к люстре. Он своей беготнёй наделал на этаже достаточно много шума, но в голову как-то не пришло просто крикнуть и позвать деда. Да было уже и поздно: свернув в очередной проход, он влетел в открытую дверь. Краем глаза он заметил, что дверь была выбита.
В лицо тут же пахнул сквозняк и Азазелло остановился в проходе. Он остался незамеченным.
У окна, напротив двери, стояла разостланная кровать, но сейчас достаточно аккуратно прикрытая, перед ней, прямо на полу, сидел дед Дредноут в своём домашнем халате, с всклокоченными волосами; сидел он спиной к двери. На полу же в неестественной позе лежал Пьетро в ночной рубашке, голова его лежала на коленях деда. Пьетро был давно уже не брит и словно бы бился в странных судорогах; можно было подумать, что он пытается вырваться из крепких стариковских рук.
С люстры свисал кусок верёвки, под которым поблёскивал нож. Второй кусок, завязанный в петлю, лежал тут же. Стало ясно - её срезали ножом. В комнате пахло болезнью и дедовыми травами, а сдавленные стоны и вопли бедного Пьетро добавляли впечатление того, что находишься в доме скорби. Замерев на несколько мгновений, Азазелло осмотрел всё и теперь явно заметил, что слуга пытается вырваться из объятий, что ему, впрочем, не удаётся, заметил, что его шея багрово-красного цвета, у рта пена, в глазах слёзы, а его неестественные звуки, это попытка что-то сказать передавленными связками. На некоторое время Азазелло показалось, что Дредноут хочет задушить слугу, но всё оказалось не так.
- Тише, тише, мальчишка! – тихо, но настойчиво успокаивал дед. Его голос был уставшим и специально приглушённым – он явно не хотел, чтобы их кто-то слышал, поэтому его внук стоял безмолвно и даже немного отступил в темноту коридора, но, не сумев перебороть в себе любопытства, не стал уходить. Мальчишка тяжело от борьбы дышал через зубы, брызгая пеной и налившимися глазами смотрел перед собой.
Он начал говорить. Говорил быстро, иногда зло и часто переходя на свой родной язык, но, судя по его реакции, дед понимал его очень плохо, и вынуждал перейти на язык хозяина.
- Уйди, старик, - от его услужливости и спокойствия не было следа. Только злоба. – Не тронь меня! – Это, судя по всему, были его первые слова, которые удалось сказать, после чего голос совсем по детски преломился и зарыдал; слёзы потекли из глаз и он заревел в голос. Борьба его сразу же прекратилась, руки безвольно обвисли на руках хозяина. Теперь было слышно только его рыдание и тяжёлое дыхание деда; Азазелло видел, как на его лысине блестел пот.
- Тише, тише, - повторял он, - Успокойся. Всё прошло.
- Ничего не прошло, старик, - сквозь рыдания стонал тот. Теперь в его словах не было той неистовой и дикой агрессии, теперь это был голос больного человека, уставшего от болезни. – Я не могу больше!.. Ну оставь ты меня! Чего вы все от меня хотите?!
Он снова давился рыданием, а Дредноут гладил его по голове и уже перестал держать руки, которыми Пьетро тут же закрыл лицо. Сквозь плотно прижатые его ладони слова плохо проступали, зато обильно проступали слёзы. Задравшийся рукав ночной рубахи открыл глубокие порезы на предплечьях, совсем свежие, которые уходил под рукав; от борьбы в одном из порезов, почти заживших, опять заблестела кровь.
- Что тебе от меня надо?! – в судорогах было очень тяжело различить слова.
- Твои отец с матерью надеются на меня, сынок, и я не дам тебе сделать это. Я буду следить за тобой, тебе не уйти.
- Я больше не могу, я устал! Ты думаешь, я стал теперь счастливее? Ты думаешь, что остановишь меня? Ты умрёшь, ты заснёшь, ты недосмотришь!
- Демон говорит твоими устами, мальчик.
- Отчего ты заставляешь меня делать то, чего я не хочу делать? Отчего я должен?! – и он стал сильно кашлять – его рвало, но было похоже на то, что это больше нервное.
После этого его слова стали смазываться и тонуть во всхлипываниях и его бессвязная речь стала ещё более непонятной. Предвидя развязку и не желая быть замеченным, Азазелло тихо стал отступать назад. Последним, что он увидел, был поднимающийся с пола старик, пытающийся уложить на кровать Пьетро.
Азазелло широко шагал, чтобы делать как можно меньше шума, миновал снова все запертые двери и спустился по лестнице, теперь уже оглядываясь по сторонам с тем, чтобы его никто не заметил. Ему отчего-то не хотелось, чтобы кто-нибудь знал о том, что он был в запретной части дома.
Внизу же всё было тихо и по вечернему сонно. В темноте потрескивали фитили ламп и свечей, в какой-то хозяйственной комнате гремел второй слуга и ничего не говорило о том, что разыгрывалось на другом этаже. Несмотря на то, что всё, вроде бы, было по старому, в душе возникла тревога. Так бывает, наверно, когда ты находишься в покой, но знаешь, что где-то близко происходят страшные вещи. Так стоял Азазелло у самой лестницы, вспоминая комнату, пропахшую лекарственными травами, в которой из-за открытого окна было уже холодно, и представляя себя на месте деда.
Азазелло вернулся в гостиную, посидел в кресле, выпил ещё немного вина и успокоился. Он хотел было выйти во двор, но стало страшно от мысли, что взгляд снова упадёт на то тёмное окно, а взгляд непременно упадёт на него. Ему захотело общества, но никого не было, даже угрюмые мужики занимались чем-то своим и звуки их работы немного успокаивали.
Становилось темнее и темнее на улице, опускалась ночь и чтобы остановить окончательно разбивающую нервы череду вращений сильной тревоги и глубокого покоя Азазелло решил пойти спать, тем более, что был уже достаточно пьян. В ту ночь его жена опять проснулась, переворачиваясь на другой бок, и опять не нашла под боком мужа. Это было уже третий или четвёртый раз за время пребывания здесь; голова всё ещё отзывалась при движении болью, поэтому она не стала подыматься, и снова заснула.
Утром все выглядели немного уставшими, только маленькая Атила нежилась на коленях отца. Самому Азазелло ночь не принесла покоя. Он явно нервничал, а после выпитого вчера вина ему было не очень хорошо. Появился дед, пытаясь улыбаться, но стало ясно, что если кто-то этой ночью и не спал, так это он.
- Как там наш Пьетро? - спросила Элизабет, размешивая чай. Почти всю последнюю неделю она начинала утро этими словами.
- Нормально, - уже бодро ответил Дредноут. Теперь в его словах не было напряжённого ожидания чего-то. И он впервые сел. Теперь он уже не бежал с чашками в руках наверх, боясь пропустить что-то важное. Он устало налил и себе чая. – Теперь всё будет хорошо. Вчера была самая страшная часть его болезни, обычно после таких приступов он идёт на поправку. Через три-четыре дня снова будет катать мою славную правнучку на лошади, - он протянул руку и погладил её о голове.
Азазелло молчал и думал над словами «обычно после таких приступов он идёт на поправку». Наверно, ему не понравилось слово «обычно».
Дверь на кухню было надёжно заперта, входная дверь дважды проверена и заложена крепостным засовом, ставни на окнах тоже закрыт на засов. Пьетро отлучился на четверть часа, видимо обходя весь дом и проверяя все замки. Он поднимался даже на второй этаж, после чего вернулся в гостиную, закрывая при этом за собой все двери на замок. В итоге всё семейство оказалось в доме, наглухо закрытом от внешнего мира, да ещё со всеми закрытыми дверьми-перегородками внутри. Эта мера предосторожности казалась немного излишней, и стало ясно, что боятся именно внедрения снаружи.
В самой гостиной слуга подбросил ещё дров в камин, достал из шкафа ещё три лампы и повесил их на стенах дополнительно, чтобы в комнате было больше света. Дед всё это время бродил по комнате взад-вперёд, засунув руки в карманы халата. Он не хотел внушать тревогу своим гостям, но при всём том желании он не мог ничего с собой поделать – какие-то мысли гнездились в его голове, и он не мог сейчас о том не думать. Тихим голосом Азазелло пересказывал то, что случилось в подвале, и Дредноут прислушивался иногда краем уха. Уши Атилы в этом случае были точно лишними, и её старались отсадить подальше от рассказа и поближе к огню; но её умные глаза выражали понимание того, что происходит по крайней мере что-то необычное.
В конце концов Пьетро вернулся и запер за собой дверь.
- Ну что? – многозначительно спросил дед.
Слуга неопределённо пожал плечами. Это могло означать, что ничего необычного он не видел.
К этому моменту Элизабет дослушала рассказ и сама с тревогой смотрела на Дредноута. Тот уже понял, что без объяснения ему не обойтись сегодня, и подошёл к ним.
- Не хотел я вас напугать, хотел как лучше… - он говорил со вздохами и со свойственной ему интонацией извинения. – Я и сейчас бы не стал рассказывать. – Он остановился и посмотрел на Элизабет.
- Нет, нам бы хотелось получить объяснение, - уже вконец напуганная, голосом с истеричными нотками произнесла та. – Это нездорово так запираться в доме, в одной комнате. Мне просто страшно.
- Да ничего страшного, в общем-то и нет, - пробормотал дед, и стало ясно, что он врёт. – Всё это скорее странно, и многого я вам не смогу объяснить, так как сам не знаю… И вы можете меня посчитать за спятившего… Впрочем, у меня нет выбора. Я скажу всё, что знаю, а вы сами делайте выводы и решайте, о чём поёдёт речь.
Несколько месяцев назад, зимой, Пьетро вернулся из деревни, как обычно, и сказал мне, что в горах и на болоте стало больше волков. Сказал, что они режут скот, в деревне, мол, потеряли уже трёх коров. Сказал, чтобы я был осторожнее. А я раньше очень любил зимой ходить по болоту, когда трясины подмерзают немного. Деревня от нас далеко, но лучше не рисковать. Где-то через неделю после этого он снова сказал, что о волках много говорят; потеряли ещё несколько коров, пропал теперь один охотник. Это переполнило чашу терпения селян, и следующую ночь устроили облаву – с факелами, с собаками и трещотками. Уже и не знаю, это ли было причиной… Гнали в нашу сторону, не подумав. В любом случае, там всё поутихло, а вот в наших краях стало беспокойно.
Всё не было бы страшно, если бы не местные россказни. Здесь у людей притуплено чувство страха, и чтобы пощекотать себе нервы, они придумывают очень странных существ. Эти придумали оборотней – людей, которые могут оборачиваться – откуда и название – в волков. Говорят, что эти звери отличаются размером, у них чёрная шерсть, они очень умны. При облаве на рогатины подняли пять…
В этот момент Пьетро сказал что-то на своём языке и Дредноут поправился.
- … шесть волков, которые при осмотре были всеми признаны обычными волками. Да это и было ясно – убийства не прекратились. Теперь стало страшно ездить по дороге. Знаете, этот большак, соединяющий две деревни, в середине которого находится мой дом, раньше был очень оживлённым. Выйдя за ворота, за день можно было поздороваться с десяток раз. Ехали, телегами, шли пешком, скакали верхом. И вот возле моего дома пропал мальчик, шедший от родственников и несший свиную ногу. Его родители, конечно, пришли ко мне, спрашивали, видел ли я его. Долго искали, аукали по лесу, и нашли – он был загрызен, очень сильно покусан, внутренности все выедены. А нашли его где-то в полумиле от дома. Родители сильно плакали, но при этом очень просили меня быть осторожнее; знаете, горе обостряет человеколюбие. Я же стал осторожнее, перестал гулять по вечерам.
Прошла зима. Теперь, когда снег сошёл, выследить оп грязи дикое животное было невозможно. Да, если честно, селянСтраница автора: www.stihija.ru/author/?paranoid Подписка на новые произведения автора >>> |
