-Я девушка вашей мечты?- спросила она.
-Нет, но вы прекрасны в своей несовершенности.
-Как красиво вы говорите: вроде и не льстите, и не обижаете. Вы очень, очень странный. Вы, наверное, или гений, или сумасшедший.
-Или и то, и другое, - подхватил он.
Она рассмеялась.
-Зачем вы смеётесь? Я не шутил.
-Но мне смешно, - ответила она.
-Вы девушка ветра, но мне вас не жаль.
-Почему вы должны меня жалеть?
-Потому что бывает безветренная погода.
-Глупо. Я не умру никогда.
-Я не это имел в виду.
-А что же?
-Вашу силу и красоту, и вашу улыбку. И вы умрёте, рано или поздно. Все умрут. Но вы особенная. Вы умрёте по-особенному.
-Хватит, хватит! – она закрыла уши ладонями, - Не хочу вас слушать, я не понимаю вас. Лучше просто смотрите на меня, и я всё пойму в вашем взгляде.
И они смотрели друг на друга в волшебной задумчивости, в полудрёме, они летали где-то далеко, не здесь, но их взгляды, соединённые в одну тонкую, струящуюся сквозь воздух нить, почти материализовались в светлом тумане Арбатской старины.
Они увидели друг друга с час назад рядом с этим маленьким, мало привлекательным кафе. Их взгляды почти также как сейчас встретились и слились, и им показалось на мгновенье, что их души тоже слились тогда в одном неисчерпаемом порыве, не в любви, не в восхищении, но в чём-то необыкновенно близком, как будто они оба столкнулись в то мгновенье с чем-то решающим для них, долгожданным и высоким. Её тёмные волосы, развевающиеся на ветру и словно уносящие её саму за собой в неудержимом полёте, её серые глаза, серые, глубокие, фантастически светлые, её стройное тело, заботливо укутанное в серое, будто плюшевое, пальто. И серая Арбатская погода, как в Париже среди серых домов, но в сером воздухе, заслоняющем краски картин. Он рисовал. Рисовал портреты и ненавидел себя за это, потому что видел для себя более высокое предназначение, нежели пропитанный на скорую руку чьим-то обыденным изображением холст. Он жил в каморке на чердаке, как и положено, по его представлению, жить настоящему художнику. Он стыдился этого, и снова соответствовал истинному мастеру. Он именовал свою затхлую комнатку, умещавшую в себе только кровать, маленькое подобие кухоньки и ванной и мольберт своей студией. Он поставил мольберт напротив окна с видом на голубятню и небо в облаках, потому что не представлял, куда ещё можно поставить его, где ещё его верный друг, исправно подставляющий спину под кисть, щедро сдобренную беспрестанно пачкающимися цветами, мог найти такую же поэтично-романтическую атмосферу, где ещё могла озарять лицо задыхающегося в пучине искусства мастера нечаянная вспышка молнии, или тихо стучать в бездне души осенний безликий дождь. Но художник никогда не смотрел в окно, потому что не находил ничего в открывающемся его взору скучном и сером пейзаже, в противно курлыкавших голубях, в криках их хозяина, в грязном дворе, в заезжающих изредка машинах и галдящих соседских детях. Он находил темы для своих картин в глубине сознания, в толще пейзажей и натюрмортов, накопившихся в его памяти, в кипе успевших уже запылиться фантазий, состоящих сплошь из средневековых красавиц на фоне шикарных дворцов и королей, а чаще принцев (даже, по большей части, кронпринцев) грациозно гарцующих на породистых скакунах. Иногда он философствовал. Как настоящий мастер. Он любил стирать стереотипы, установившиеся в душах людей, любил смущать их полубредом, немного понятным им, но в основном абсолютно неясным всем, особенно ему самому. Почему-то ему казалось, что его слова, сказанные в великой эйфории его от ощущения собственного непоколебимого превосходства, должны быть пророческими, необыкновенно мудрыми, должны осесть лёгким пухом на изнанки сознания и жизни, начертать в каком-нибудь закоулке судьбы новый путь, доселе неизвестный, но великий и глубокий, доводящий до самой сущности любого естества. Иногда ему отчаянно хотелось плакать, и он списывал это на творческую грань своей широкой натуры, но не плакал, потому что не знал, почему он должен был это делать.
Она была гораздо проще него. Она не умела творить, не умела философствовать, не умела наслаждаться жизнью. Она часто не видела того, что происходит вокруг неё. Просто не замечала. Ей был безразличен дождь или листопад, или солнечные блики на стенах полумёртвых домов. Зато она любила небо. Любое: и прозрачно голубое, и по-сиротски серое, и ночное в ослепительных огоньках, и вечернее в багровых брызгах заката. Она всегда видела небо по-особенному, словно через призму, в таинственном искажении, и это искажение придавало ему особый смысл, тайный, почти настолько же нереальный, как слова художника. По ночам, когда их сытый и обыденно серый дом засыпал, она выходила на балкон и всматривалась в звёзды, надеясь угадать в них свою судьбу. Но взгляд её, плавно скользящий по кружевам света луны и фонарей от одной точки к другой неизменно натыкался на особенно яркую звезду и замирал, как не старалась она продолжить рассматривать небо. Она мечтала стать после смерти звездой. Такой же яркой, как и её любимая. Чтобы ещё чей-то восторженный взгляд, однажды скользя по небу, попался в её далёкий свет и погрузился в него. Она не знала карты звёздного неба, да и не хотела её знать, ведь ей нужно было лишь одно название, название её любимой звезды, но его давно уже простукивало её сердце. Снова и снова. То же имя, что и у сестры девушки. Та умерла подростком, упав с крыши, по которой бегала вместе с соседскими мальчишками. Странная, шокирующая смерть. И девушка искренне верила с того самого момента, как сердце простучало впервые имя звезды, что её сестра смотрит вниз по ночам, и дотрагивается до той самой крыши тусклыми лучиками света, ничуть не жалея, о том, что тогда упала. Ведь упала-то она на небо.
А девушка и мастер всё сидели в кафе и смотрели друг другу в глаза до тех пор, пока сумерки не разделили их взоры. Тогда девушка посмотрела вверх, но звёзды ещё не выплыли из своего дневного укрытия. Он понял, что она искала, и, взяв за руку, повёл в мастерскую, в окне которой, хоть и выходящем на грязный московский двор, было видно ночное небо.
Когда утренний, чуть промозглый воздух залетел в комнату и разлепил их веки, художник схватил материал для своей скучной работёнки и поспешил на Арбат. А она, не зная, куда бы поторопиться, стала мечтать. Но мечты её скоро стали требовать выражения, и находясь в непосредственной близости от мольберта и красок, девушка не нашла ничего лучше, как воспользоваться ими. Но всё, что казалось ей таким живым и ярким в обстановке собственного внутреннего мира, померкло в сравнении с тем, что предстало её глазам в мире внешнем. Впервые, чувства девушки восторженно обратились к утреннему пейзажу. Небо, необыкновенно захватило её хрупкую душу. А небо в тот день было необыкновенным, пасмурно-голубым, и каждый его кусочек блистал своим неповторимым великолепием, а солнечный свет, в котором бесконечно кружились призрачные пылинки, отражался и преломлялся в небесной глади. И на фоне этого совершенства, ликования природы летали белые голуби. И в их глазах тоже отражалось небо, и тоже по-особенному. И в душе девушки эта картина нашла отражение, собственное, глубокое и чистое. И девушка вылила душу на холст, и тот покрылся тонкой зеркальной плёнкой, гармонией, возвышенной красотой неба. И белых голубей.
А художник, весь день рисовавший портреты прохожих, шёл в свою мастерскую, надеясь, что девушка ветра снова будет внимать ему, что он нарисует её портрет, на котором она, конечно, будет принцессой, что он станет для неё богом, а потом и для всех остальных, но он уже точно знал, что ей одной он подарит свою благосклонность, как настоящий художник.
Но как только он вошёл в свою коморку, его душа застыла, и мысли яростно заплясали. Он не мог поверить своим глазам, но перед ним, на его мольберте, была картина, которая был совершенством, причём бесспорным. Настолько бесспорным, что, увидев её, любой, даже самый критичный ценитель должен был потерять дар речи от восхищения.
-Ну, как? Нравится? – спросила неуверенно девушка, - не суди меня строго, это ведь моя первая картина, и она не идёт ни в какое сравнение с твоим, настоящим искусством, но всё же…
-Не идёт, - сказал он.
-Ох… - вздохнула девушка, - но если тебе не нравится, я её сейчас уберу.
-Отдай её мне, - ответил он.
-Нет. Этого я не могу. Это моя первая картина. Она должна остаться у меня. Я буду показывать её своим детям, - с оттенком лёгкой гордости отказала она.
-Она мне нужнее!
-Но…зачем?
-Как память о тебе.
-Мы расстаёмся?
-Нет. Нет, что ты!
-Я нарисую для тебя ещё очень много картин!
-Но мне нужна эта! - крикнул он.
-Она тебе нравится? – радостно спросила девушка.
-Да! Она само совершенство! И я продам её, хочешь ты этого или нет! – гневно закричал он.
Она пришла в испуг от его гнева, но, не привыкнув отступать и сдаваться, продолжила спорить.
-Это моя картина! Ясно?
Но и он не сдавался. Они ещё долго яростно спорили, и, в конце концов, девушка, испугавшись, решила бежать. Она попыталась снять картину, но в этот момент отчаявшийся художник схватил нож.
Его коморка стала обителью смерти. Он держал в руках окровавленный нож, а она, его девушка ветра, лежала мёртвая рядом с картиной. Но не её смерть взволновала художника. Его (теперь уже его) картина запачкалась её кровью. Небо, пасмурно-голубое, потеряло свою чистоту под кровавыми пятнами, словно стало соучастником убийства. А голуби, до того носившие на своих волшебных крыльях только частички солнца, теперь были усыпаны пятнами крови, ещё хранившими воспоминания о душе, создавшей недавно совершенный образ.
В отчаянии несчастный художник упал на колени и разрыдался, но его слёзы не могли уже смыть кровь. И тогда он решил искупить свою вину огнём.
Коморка быстро догорела, и огонь перекинулся на голубятню, из которой с курлыканьем вылетали белые птицы и уносились в небо, туда, где зажглась новая яркая звезда, как раз рядом с той, на которую так любила смотреть девушка неба.
Страница автора: www.stihija.ru/author/?Виктория~Петрова Подписка на новые произведения автора >>> |
