"Известность, слава, что они? - а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву все принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! - Неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал все, что дар земной".
(М.Ю. Лермонтов)
Неудачи преследовали Ласницкого с самого утра. Прежде всего, собравшись идти на работу, он не обнаружил в кармане ключей от входной двери и потратил добрые четверть часа на то, чтобы отыскать их. Когда же ключи наконец обнаружились, ни малейших шансов успеть вовремя уже не осталось. Когда же с получасовым опозданием Ласницкий все-таки появился на рабочем месте, то немедленно попал под горячую руку исполнительному директору, у которого, как на грех, только что сорвалась выгодная сделка. Расстроенный Ласницкий пришел к выводу, что после таких неприятностей необходимо расслабиться, и вместо базы данных загрузил на своем компьютере порнографический сайт. Естественно, именно в этот момент в отдел зашел еще кто-то из начальства, и через минуту Ласницкому закрыли доступ в Интернет. Когда же к вечеру еще и сгорел монитор, Ласницкий окончательно понял, что сегодня не его день. Поэтому направляясь после работы в сторону улицы Рубинштейна, в издательство, где оставил вчера свою рукопись - объемистую папку с полусотней фантастических рассказов - он отнюдь не был полон радужных надежд, и напротив, заранее злился, представляя себе, как в очередной раз услышит: "Извините, но в настоящее время мы не планируем издавать фантастические рассказы. Вот если бы Вы написали руководство для садоводов и огородников, тогда..."
В издательство он обращался не впервые, и поэтому о сложностях с публикацией молодых авторов знал уже не только понаслышке. Но неудачи его не останавливали, потому что он ждал их, как неизбежного зла на пути к успеху. Двое его давних приятелей, как и он, увлекавшихся фантастикой и фэнтэзи, и порой грешивших написанием собственных произведений в этих же популярных жанрах, обивали пороги не один месяц, но в конце концов опубликовались оба, а Ласницкий был убежден, что не уступает ни тому, ни другому. А в чем-то, возможно, даже и превосходит их. Но хотя следующие один за другим отказы его не смущали, слышать их было крайне неприятно. Как правило, редакторы отводили глаза и говорили о чем угодно - о недостатке средств, о чрезмерном количестве поступивших произведений, о падении спроса на фантастику, - только не о содержимом рукописи. Иногда Ласницкий сомневался, читали ли они ее вообще. И с трудом удерживался от резкости.
Он свернул под арку и сразу увидел слева тусклый старинный фонарь. Вход в издательство, занимавшее просторное полуподвальное помещение, снаружи был окружен витой решеткой, возможно, имевшей, как и само здание, художественную ценность. Справа от двери на стене красовалась плита, чем-то напоминающая мемориальную, и на ней замысловатой вязью были выгравированы слова:
Издательство "Слава"
Часы работы: с 11 до 18,
кроме выходных
Спускаясь к двери, Ласницкий поскользнулся на обледеневших ступеньках; не ухватись он вовремя за решетку, пришлось бы ему скатиться к порогу издательства кубарем. Вполголоса выругавшись и продолжая спускаться, на сей раз внимательно глядя под ноги, Ласницкий окончательно уверился в том, что рукопись ему возвратят. Поскользнуться у входа - плохая примета. "Ну и ладно, будь что будет", - подумал он и толкнул дверь. Та бесшумно открылась, и Ласницкий оказался в длинном плохо освещенном коридоре. На мгновение молодому писателю показалось, что он шагнул в другой мир, мир тяжелого непроницаемого безмолвия. После серебристого звона капели, влажного шороха ветра и шума машин, разбрызгивающих лужи, полное отсутствие звуков было неожиданным и потому пугающим. На какое-то мгновение у Ласницкого возникла мысль немедленно повернуться и уйти, но он с досадой отогнал ее. Что за глупости! Ведь вчера он здесь уже был и ничего особенного не заметил. "Вчера, - шепнул ему внутренний голос, - ты приходил сюда только отдать рукопись, а сегодня - получить ее обратно вместе с немотивированным отказом. Тем более, что сегодня - не твой день". "Это мы еще посмотрим, - отмахнулся Ласницкий. - Даже если это и так, было бы смешно бояться того, что мне вернут рукопись. Ее возвращали уже раз двадцать, но хуже она от этого не стала".
И все-таки он не мог отделаться от какого-то смутного беспокойства. Ему непонятно было, что именно это беспокойство вызвало, - не тишина же в самом деле. Может быть, так угнетающе действовали необыкновенно высокие сводчатые потолки, которых во время первого визита он почему-то не заметил, или мягкий, заглушающий шаги ковролин густого винно-красного цвета? А может, мрачное впечатление усиливали стены, обшитые однообразными панелями темного дерева, вероятно, очень дорогими, точнее, даже не сами стены, а весь этот полутемный коридор, в конце которого смутно маячила дверь в кабинет редактора? Сам он вчера туда не заходил, он просто передал рукопись сидящей у входа девушке и...
Здравствуйте, - услышал он низкий женский голос. - Вы по поводу рукописи? Одну минутку...
Войдя, Ласницкий не сразу заметил ее, - и в тот раз, и сейчас. Стол, за которым сидела девушка, - вероятно, секретарь, - стоял слева от двери и был почти полностью скрыт тяжелой бархатной портьерой. Портьера свисала с потолка до самого пола и походила на средневековый балдахин. Не в меньшей степени о седой старине напоминали и бронзовые подобия канделябров на стенах. Однако сделав несколько шагов в направлении прозвучавшего голоса, Ласницкий увидел вполне современную картину: строгий рабочий стол, наполовину занятый сканером, и рядом с ним - монитор, никак не меньше девятнадцати дюймов в диагонали, предмет давних мечтаний Ласницкого - сам он до сих пор работал за пятнадцатидюймовым LG, у которого ко всему прочему не работала кнопка, регулирующая ширину экрана. Что же до сидящей за монитором девушки, то она не произвела на писателя ни малейшего впечатления. Ласницкого всегда неудержимо влекло лишь к женщинам сильным духом и телом - высоким, ярким, экзотическим; возможно, потому, что сам он был телосложения довольно хрупкого и характера нерешительного. А эта была начисто лишена всякой экзотики - худая и малорослая, с почти плоской грудью, жидкими пепельными волосами, собранными в какую-то нелепую прическу, и совершенно неопределенными чертами лица. "Н-да, девушке не повезло, - сочувственно подумал Ласницкий. - Она совсем лишена представительности, и вряд ли ей было легко получить эту работу". Девушка между тем поднесла к уху изящную трубку с блестящей антенной и что-то сказав, обернулась к Ласницкому с дежурной секретарской улыбкой:
- Проходите прямо по коридору, самый последний кабинет.
Ласницкий кивнул и зашагал к кабинету редактора. Секретарша могла бы и не говорить, куда он должен идти - ведь вчера он прекрасно видел, куда она отнесла принятую у него рукопись. Понятное дело, она должна была положить ее именно на стол редактору, а не на туалетный бачок в дамской комнате. Хотя кто ее знает. Впрочем, все-таки ни одно издательство, насколько ему было известно, не доходило до такой степени пренебрежения к автору. Даже если автор того и стоил.
Остановившись у двери, Ласницкий постучал. Не получив ответа, постоял секунду, набираясь решимости, чтобы с полной невозмутимостью встретить отказ, однако промедление, напротив, лишь усилило то беспокойство, которое возникло у него, едва он перешагнул порог издательства. Было во всей окружающей обстановке что-то не то, и это "не то" становилось все более отчетливым. Во-первых, странное обволакивающее тепло, неизвестно откуда берущееся - никаких отопительных приборов, даже обычных батарей, Ласницкий не заметил. И во-вторых, эта странная, чем-то напоминающая затаившегося врага, тишина, которой, казалось, пропитался каждый квадратный сантиметр помещения, словно ковролин под ногами поглощал не только звук шагов, но и все остальные. В других издательствах, в которых ему случилось побывать, всегда было прохладно и шумно - шелестела бумага, щелкали выключатели, выбивали дробь клавиши клавиатур. Здесь же безмолвие не нарушалось ничем, как будто в издательстве не было ни одного человека. Невольно молодой писатель оглянулся, чтобы проверить, не исчезла ли невзрачная секретарша, но та по-прежнему сидела в своем вертящемся кресле, спиной к нему, и рассматривала какую-то сложную картинку на экране. "Тьфу, дурак", - мысленно сказал себе Ласницкий и решительно перешагнул порог редакторского кабинета.
Он ожидал увидеть солидного полноватого мужчину лет под пятьдесят, возможно, лысого, в строгом черном костюме, и конечно, в очках; и был крайне удивлен, когда из-за широкого стола навстречу ему поднялся молодой человек, которому на вид можно было дать не больше тридцати пяти - тридцати шести; высокий, худощавый, с резкими, определенными чертами лица. И никаких очков у него не было, и даже строгий черный костюм, единственное, что Ласницкий представил себе вполне верно, смотрелся на редакторе скорее щегольски, нежели солидно.
С первого же взгляда Ласницкий почувствовал к редактору неприязнь. И даже не потому, что такие типы, по его мнению, обычно только и умели, что кружить голову женщинам (поскольку в этом отношении у Ласницкого и самого был достаточно богатый опыт), и не потому, что у него вообще вызывали раздражение личности, подобные преуспевающим бизнесменам (а редактор показался ему именно такой личностью). Дело было и не в том, что в общении писателя с издателем для первого всегда есть что-то унизительное; нет, здесь было что-то другое. Прежде всего, писателю не понравился ускользающий взгляд темных глубоко посаженных глаз - он никак не мог уловить их выражения. У самого Ласницкого всегда была очень богатая мимика, и ему с большим трудом удавалось скрывать от других свои чувства - в особенности если чувства эти были достаточно сильны. Сейчас же перед ним стоял человек с лицом абсолютно бесстрастным, больше похожим на тщательно выполненную гипсовую маску, чем на живое лицо живого человека. Ласницкому стало совсем не по себе, и одновременно он почувствовал глухое раздражение. Мало того, что прямо с порога вместо стандартного секретарского стола посетителя встречают бархатная портьера, похожая на обивку стен в малом тронном зале Эрмитажа, бесшумные клавиатуры и бронзовые канделябры, - нет, теперь на фоне всего этого еще и возникает каменное лицо с непроницаемыми глазами, в которых не видно ни одобрения, ни осуждения. Неплохое начало для какой-нибудь дьяволиады, но уж никак не для обычного посещения какого-то малоизвестного издательства.
- Вы, вероятно, Ласницкий? - осведомился между тем редактор, жестом приглашая посетителя сесть. - Я прочел ваши рассказы и хотел бы задать вам по их поводу несколько вопросов. Вы готовы ответить?
Как ни странно, у редактора оказался приятный, мелодичный и абсолютно живой голос. Его звучание разом вернуло происходящему реальность. Тревожное ощущение исчезло, и Ласницкий, опустившись в мягкое кресло, мысленно посетовал на свои расшатанные нервы. Впрочем, он где-то слышал, что таков удел всех писателей.
Вопрос редактора был ему неприятен. К такому повороту событий Ласницкий был совершенно не готов. Отвечать на вопросы? С какой стати? Если собирается вернуть рукопись, пусть возвращает без предисловий. Но редактор, казалось, прочел его мысли, и тонкие губы его тронула мимолетная улыбка.
- Скажу сразу же, - произнес он, доставая из ящика стола рукопись Ласницкого и дискету с ее электронной копией, - я считаю, что эти рассказы можно издать и они будут иметь успех у читающей публики. При соответствующей рекламе, конечно, но это уже дело издателей, а не авторов.
В первый момент Ласницкий не поверил своим ушам, но в тотчас вспомнил, что автор не должен слишком откровенно выказывать свою радость. Ведь редактору только этого и надо - чтобы он, Ласницкий, согласился на любые условия. А вдруг эти условия окажутся неприемлемыми?
Все это мгновенно пронеслось в голове молодого писателя, после чего он усилием воли попытался принять вид равнодушный и уверенный.
- Могу ли я, - спросил он, тщательно подбирая слова, - ознакомиться с вашими предложениями... э-э... более детально?
- Разумеется, - спокойно кивнул редактор. - Кстати, как ваше имя-отчество?
- Юрий Андреевич, - отозвался Ласницкий, пытаясь не выдать своего нетерпения. - Можно просто - Юрий.
- Клемешев Евгений Алексеевич, - представился редактор. - Итак, Юрий, условия я вам предлагаю приблизительно следующие. Тираж - миллион экземпляров, оплата стандартная. Выпустим ваши рассказы отдельной книгой формата А5 в твердом переплете. Десять экземпляров вам, остальные на реализацию. Если разойдется хорошо, сделаем еще один тираж. Оригинал-макетом займемся с сегодняшнего дня, кроме того, я был бы не против заказать вам еще несколько вещей подобного рода. Вас устраивает?
Тут Ласницкий уже не мог сдержаться - его глаза заблестели, а губы против воли растянулись в довольной улыбке. Миллион экземпляров! Да ведь это фантастика! Его знакомым такая удача и не снилась. То-то они удивятся... Ласницкий забыл все свои страхи, все неприятности сегодняшнего дня. Антипатия к редактору моментально исчезла. Теперь писатель готов был броситься ему на шею, - ведь такой шанс представляется раз в столетие! И его рукопись даже не будет пылиться в издательстве, как его предупреждали друзья (книга, мол, должна "отстояться"), подготовка оригинал-макета будет начата прямо сегодня! Невероятно! Такое бывает только во сне...
- Ласницкий смущенно потупился, и чувствуя, что краснеет, констатировал свое полное согласие неловким и невежливым кивком. Однако Клемешев как будто и не заметил этого вполне естественного в данной ситуации промаха.
- Думаю, теперь вы можете со спокойной душой ответить на мои вопросы, - продолжал он. - Этот материал может понадобиться для предисловия к вашей книге, а кроме того, для рекламы.
- Да, пожалуйста, спрашивайте, - с готовностью откликнулся Ласницкий. В этот момент он готов был исполнить все, о чем бы не попросил его редактор, пусть даже этому редактору тридцать пять лет и у него внешность удачливого дельца. Зато он намерен издать рассказы - издать, и к тому же не в сборнике, а сразу отдельной книгой... И тиражом миллион экземпляров. Да на таких редакторов авторы молиться должны.
Между тем Клемешев слегка отодвинул от себя рукопись, откинулся в кресле и внимательно посмотрел на взволнованного Ласницкого.
- Для начала я хотел бы получить от вас честный ответ вот на какой вопрос, - сказал он. - Вы пишете фантастические рассказы, и судя по тому, что в этой рукописи их около пятидесяти, пишете давно. Скажите откровенно, Юрий, что вы сами о них думаете?
Ласницкий помедлил, пытаясь сообразить, как лучше всего ответить. Собственно, он никогда особенно не задумывался над тем, зачем пишет...
- Ну... Я думаю, что мне, наверное, пока не хватает профессионализма, - ответил он наконец. - Но в остальном... Мне кажется... Мои рассказы не хуже других... Во всяком случае, не хуже многих из тех, которые мне приходилось видеть в продаже, - торопливо добавил он. - Я...
- Хотите ли вы, чтобы с вашим творчеством познакомилось как можно большее количество читателей? - прервал его редактор.
- Да, конечно, - тут Ласницкий согласился без колебаний.
- Почему? - вопрос прозвучал как-то по-особенному жестко, и Ласницкому это не понравилось, но надо было отвечать, и он решил отбросить осторожность. В конце концов издание, видимо, можно считать делом решенным, а значит, говорить можно все, что угодно. Хотя зачем Клемешеву понадобились эти вопросы? Для рекламы? Да ведь как редактор, он обязан знать ответы и так - по опыту общения с авторами. Зачем спрашивать? У всех, кто подвизается на писательском поприще, практически одинаковые цели. Выходит, Клемешев этого еще не понял? Ну что ж, почему бы в таком случае и не объяснить...
- Видите ли, - Ласницкий поудобнее устроился в кресле, готовясь к долгому монологу - монологи на самом деле были его слабостью. - Для чего писатель пишет? Прежде всего, это, конечно, желание самовыражения...
- А цель этого самовыражения? - снова прервал его Клемешев, и Ласницкий недовольно передернул плечами - он не любил, когда его перебивали.
- У него нет цели, - терпеливо пояснил он. - Просто есть такое желание, вот и все. Например, прочел я недавно книгу о зомби, и мне захотелось рассказать о своем видении этих... этой проблемы. И я написал "Воскресший из мертвых", - Ласницкий кивнул в сторону рукописи. - Или, скажем, "Белое облако"...
- Хорошо, я вас понял, - сказал редактор, не обращая внимания на то, что Ласницкий так и не успел поведать историю создания "Белого облака". - Тогда еще один вопрос: что означает, по-вашему, известность, популярность писателя? Нужна ли она вам и если да, то для чего?
- Прямо сеанс психоанализа, - усмехнулся Ласницкий, но Клемешев никак не отреагировал на эту жалкую попытку иронии, за которой писатель явно пытался скрыть замешательство. - Странный вопрос. Вы же знаете, каждый автор мечтает быть известным, хочет признания, понимания со стороны читателей... По-моему, иначе и быть не может.
- Да, но зачем ему это признание и понимание? - настаивал редактор, и Ласницкого удивило первое выражение, которое ему удалось наконец уловить в этих загадочных глазах - в них был напряженный, пристальный интерес. Очень странный, если учесть банальность заданного вопроса.
- Как зачем? - не понял Ласницкий. - Да ведь это же приятно - когда тебя понимают и ценят!
- А если произведения не имеют никакой действительной ценности?
- Если читатели их ценят, значит, ценность есть, - убежденно ответил Ласницкий. - Плохое произведение отклика не вызовет. Но если хоть у кого-то в результате прочтения возникли какие-то чувства или мысли... Значит, вещь уже была написана не зря.
- Ясно, - интерес в глазах Клемешева явно начал угасать. - И последний вопрос: вам никогда не приходило в голову, что слава, популярность... Может преследовать?
Лицо редактора, когда он произносил последние слова, по-прежнему ничего не выражало, но что-то в его интонациях вызвало у Ласницкого очередной приступ внезапной тревоги - той самой, которую он ощутил при входе в издательство, но на сей раз он даже не представлял, чему ее можно было бы приписать - полуосвещенный коридор остался позади, да и Клемешев больше не казался ему таким уж бесстрастным. Но от сознания этого тревога не прошла, а наоборот, лишь усилилась. Ласницкий заерзал в кресле и взглянул на редактора в полной растерянности - он решительно не представлял себе, что тут можно ответить.
- Хорошо, - сказал Клемешев, вставая, - на этот вопрос можете не отвечать сразу. Подумайте. Я пока передам вашу рукопись и дискету Юлии, чтобы она начала подготавливать оригинал-макет, с которым вы должны будете ознакомиться. Правка будет незначительной, но без окончательного согласования с автором мы, естественно, ничего не публикуем. Так что подождите здесь, а я через несколько минут вернусь.
"Значит, секретаршу зовут Юлия, - подумал Ласницкий. - Красивое имя при такой заурядной внешности. Однако, надо ответить на этот дурацкий вопрос... Как он там звучал? Не считаю ли я, что слава может преследовать? Ну понятное дело, может. Только разве это так уж неприятно?"
Он улыбнулся этой мысли - да неужели в мире есть люди, которые бы добровольно отказались от возможности прославиться? Абсурд. Именно абсурд. Так он и скажет...
Редактор не возвращался, и Ласницкий от нечего делать начал осматриваться. Кабинет представлял собой небольшое прямоугольное помещение без окон. Почти все пространство занимал стол, совершенно пустой, если не считать монитора, телефона и небольшой стопки бумаг рядом с ним. По-видимому, Клемешев был аккуратен до педантизма, раз прятал куда-то поступающие рукописи, а потом извлекал их по одной, как сейчас - рукопись Ласницкого. Это производило приятное впечатление - тот хаос, который Ласницкий неоднократно наблюдал на столах редакторов, в чьих кабинетах бывал, всегда его коробил, поскольку это лишний раз давало ему повод усомниться в том, что редактор действительно внимательно изучил его рукопись, а не просто пробежал ее глазами, выхватив из общей, как попало наваленной кучи. В редакторском деле должна соблюдаться методичность - ведь без этого по-настоящему объективно оценить произведение невозможно. Читатель должен стремиться понять автора - в противном случае его мнение будет искаженным. Взгляд Ласницкого рассеянно скользнул по гладкой полировке, в которой отражалась висящая под потолком старинная люстра (похоже, Клемешев всерьез неравнодушен к старине, неодобрительно подумал Ласницкий, - раз обставил свой офис в таком специфическом стиле - прямо музей какой-то), и остановился на небрежно скомканном листке бумаги возле монитора - это была, пожалуй, единственная деталь во всем кабинете, нарушающая его практически идеальный порядок; только это и заставило Ласницкого ее заметить. Заинтересованный, писатель встал, перегнулся через стол, достал листок и расправив его, удивленно поднял брови.
Это был набросок тушью, выполненный с заметным профессионализмом. Он изображал стройную женщину в длинном платье старинного покроя, молодую женщину с большими удлиненными глазами, ясным открытым лбом, пожалуй, весьма красивую, но...
Но у этой женщины не было рта.
Тревожное ощущение, не дававшего Ласницкому покоя, достигло своего пика. Он вздрогнул и выронил листок.
За спиной скрипнула дверь, и Ласницкий резко обернулся. Клемешев стоял на пороге - видимо, уже несколько секунд, - и с нескрываемым интересом наблюдал за ним.
- Что скажете о моем рисунке? - спросил он, глядя на побледневшее лицо Ласницкого с нескрываемой, как тому показалось, насмешкой.
Несколько секунд писатель не мог произнести ни слова, лишь молча смотрел, как редактор аккуратно притворил за собой дверь и прошел на свое место, попутно подобрав упавший набросок. Опустившись в кресло, Клемешев расправил листок и взглянул на него с расстояния вытянутой руки.
- Кто это такая? - выдавил наконец Ласницкий, чувствуя себя крайне глупо, но будучи не в состоянии ничего с собой поделать. При взгляде на рисунок его тревога на мгновение сменилась самым настоящим ужасом - насколько реальной и живой выглядела изображенная женщина, настолько же пугающим было ее безротое лицо. Ласницкий никогда не думал, как отсутствие всего одной небольшой детали в нормальном облике человека способно так обезобразить его.
- В легендах некоторых древних племен центральной Азии, - ответил Клемешев, не сводя глаз с рисунка, - слава описывалась как красивая и оригинально одетая женщина, непременная спутница вождей и знаменитых личностей. Ее изображали лишенной рта - я не могу точно объяснить вам происхождение этой действительно странной символики, но насколько я понимаю, этим создатели легенды хотели подчеркнуть преходящий характер и двойственность славы как таковой. Обратите внимание, - он повернул набросок к Ласницкому, - на шее у нее лента с надписью на древнем языке, означающая что-то вроде "поцелуй смерти", как раз это и навело меня на такую мысль. Кроме того, в легендах этих племен славу относили к злобным, разрушительным божествам, препятствующим проявлению добрых начал в человеке. Иногда ей даже приносились человеческие жертвы - дикари надеялись, что это избавит их от ее присутствия. Я попытался представить себе, как должна была выглядеть слава в их представлении, и вижу, она испугала даже вас. Но вернемся к нашему разговору, - Клемешев скомкал рисунок, убрал его в ящик стола и положив перед собой небольшой черный блокнот, сделал в нем несколько пометок серебристым "паркером". - Мы, кажется, говорили с вами о популярности и о том, что ей присущи некоторые негативные стороны. Итак, они вас не смущают?
Ласницкому казалось, что первоначально вопрос был поставлен иначе, но он уже забыл, как именно. Поэтому сделав над собой усилие и подавив смятение, которое все же ослабело под воздействием спокойного мелодичного голоса Клемешева, он попытался вернуться мыслями к предстоящему изданию книги. Это ему удалось.
- Во-первых, одна публикация вовсе не гарантирует широкой популярности, - сказал он. - Во-вторых, даже если мне предстоит действительно стать известным, то я не думаю, что при этом у меня под окнами день и ночь будут собираться толпы поклонников. Ведь писательская слава - это не то, что слава артиста. Кроме того, поймите, ведь до сих пор все, что я написал, почти ни для кого, кроме меня, ничего не значило. Если же мои книги будут читать, значит, то, что я говорю, действительно нужно людям, приносит им какую-то пользу. Значит, я не зря трачу время на занятия литературой. Мне не кажется, что слава может как-то повредить автору - вы знаете, писатели не любят суровости критиков, но они все чувствительны к похвалам. И не в том смысле, что это может вызвать у писателя "звездную болезнь" (да я уверен, что мне такое и не грозит), а в том, что популярность может быть стимулом... Понимаете? Писатель видит, что сумел создать хорошее произведение, и он хочет писать еще лучше, видя, что его ценят. К тому же одобрение читателей придает ему уверенности в своих возможностях. Вы не согласны?
- Меня интересует только ваше мнение, - уклончиво ответил Клемешев, рассеянно вертя в пальцах "паркер". - Продолжайте.
- Эти легенды, о которых вы мне рассказали, - сказал Ласницкий, воодушевленный собственной речью, - показывают, что у людей, которые выдумали их, были крайне странные представления о славе. Вам лучше знать, с какими жизненными обстоятельствами это было связано, но в наше время и в нашей стране такие взгляды неактуальны. У нас человек известный обладает гораздо большими возможностями, чем тот, о котором никто никогда не слышал. Может быть, в древности чрезмерная известность приносила ее обладателю какой-либо вред, но сейчас все не так. Покажите мне хоть одного писателя, который хотя бы втайне не мечтал прославиться - и зачем ему это, как вы думаете? Именно затем, что это открывает перед ним новые возможности, новые перспективы, поднимает его над толпой, дает ему ощущение собственной необходимости. Без этого всякому человеку нелегко. Нет, что вы, - я не боюсь славы. Я обычный человек, пока ничем не примечательный, кроме того, что я писатель, - и я мечтаю об известности, о возможностях, которые она мне даст. Мне хочется, чтобы меня оценили. Мне хочется приносить людям радость, хочется, чтобы мои книги хоть немного облегчали им жизнь, чтобы заставляли задуматься о чем-то, не связанном с их повседневностью, отвлечься от неприятностей, которых у каждого хватает. И я хочу, чтобы мне дали такой шанс. Я имею на него право, пусть даже мои рассказы сейчас несовершенны, - слава только поможет мне, заставит писать лучше. Но пока о ней, вероятно, все-таки рано говорить, - немного смущенно закончил он и робко взглянул на редактора, желая узнать, произвело ли сказанное им то впечатление, на которое он рассчитывал. Но Клемешев не смотрел на Ласницкого, и лицо его было так же бесстрастно, как и в первый момент.
- Ну что же, я так и думал, - сказал он, захлопывая блокнот. - Я записал кое-что из того, что вы сказали, и попробую на основании этого сконструировать тот ваш облик, который мы будем предлагать читателям. От обаяния автора тоже многое зависит, - он оценивающе взглянул на Ласницкого. - Но имейте в виду - в вашем случае речь идет не о локальной известности в рамках, скажем, этого города. Вы будете действительно прославленным писателем, авторитетом в глазах всего общества. Вы будете выступать по телевидению, встречаться с другими известными людьми. И вы действительно готовы к этому?
Ласницкий засмеялся.
- Мне бы вашу уверенность. С чего вы взяли, что мне и правда выпадет такая удача? Неужели мои рассказы показались вам настолько хорошими?
- Нет. - лицо Клемешева было замкнуто и серьезно. - Ваши рассказы действительно не представляют из себя ничего особенного. Но вы именно тот тип писателя, который мне нужен. Я хорошо знаю рынок и не один год проработал в рекламе. Впрочем, для вас все это неважно. Через несколько месяцев вы увидите результат, вот тогда...
Он встал и протянул руку Ласницкому, давая понять, что разговор окончен.
- Юлия позвонит вам, когда завершит подготовку книги, - сказал он. - Ориентировочно через пару недель. Продолжайте писать, ведь этот ваш сборник не будет последним. Успехов.
- Спасибо! - от души сказал Ласницкий, направляясь к двери. У самого порога он обернулся, и ему показалось, что в непроницаемых глазах Клемешева промелькнуло странное выражение - это было не пренебрежение и не насмешка, но что-то... Что-то близкое к тому и в то же время совсем не то. Неужели жалость?
"Да какое мне дело! - подумал Ласницкий. - Пусть думает обо мне что угодно, лишь бы издал".
Он вышел на улицу и вздохнул полной грудью - привычная прохлада вечернего города приятно освежала лицо, и все тревоги, преследовавшие его во время пребывания в издательстве, разом испарились, словно их и не было.
"Я стану известен! - подумал Ласницкий. - Почему бы и нет? Я стану известен! Я стану настоящим писателем. Неужели это наконец произойдет?"
"Вы будете действительно прославленным писателем, авторитетом в глазах всего общества". Ласницкий на мгновение прикрыл глаза, упиваясь нахлынувшей волной радости, гордости и надежды.
"Но ведь это надо отметить!" - осенила его резонная мысль.
И он быстрым шагом направился в сторону метро, про себя прикидывая, дома ли его друзья-писатели и смогут ли они сегодня вечером заглянуть к нему "на огонек". Такую удачу необходимо отпраздновать, и немедленно! Миллион экземпляров тираж! Как же они удивятся!
Когда за Ласницким закрылась дверь, Клемешев взглянул на наручные часы. Они показывали без четверти шесть. Значит, посетителей сегодня уже не будет. Юлия сказала, что ей понадобится около часа для беглого ознакомления с рассказами, потом надо будет обсудить, как лучше всего построить рекламную кампанию. Да, пожалуй, это будет непросто - убедить общественность в том, что Ласницкий - восходящая звезда отечественной литературы. Непросто, но вполне возможно.
Клемешев закрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Звуконепроницаемые стены - это действительно великолепное изобретение. Никакие посторонние шумы не проникают в кабинет, и кажется, что за его стенами нет ни грохочущих машин, ни людей, которые так любят вести долгие и по большей части бессмысленные разговоры друг с другом.
Молодой автор ушел, окрыленный, - это Клемешев хорошо понимал. Миллион экземпляров - на такое начинающие никогда и не рассчитывают, несмотря на весь свой апломб. Впрочем, как правило, под всем этим апломбом скрыта жгучая неуверенность - действительно ли у меня есть талант? Даже странно, насколько легко доказать такому автору, что талант у него, конечно же, есть, - достаточно просто дать ему возможность опубликоваться и выплатить приличный гонорар. "Если произведение вызывает отклик, значит, оно было написано не зря". Этот Ласницкий ведь даже не понимает, как просто вызывается этот "отклик". И вовсе не нужно быть литератором, чтобы научиться управлять общественным мнением. Хотя писатель, конечно, не "управляет". Он формирует само мнение читателя, а не поворачивает течение его мыслей в нужное русло. Хотя сейчас над этим никто не задумывается.
Вдруг Клемешева что-то насторожило. Казалось, легкое дуновение ледяного ветра пробежало по кабинету, и чуть слышно зашуршали бумаги на столе. Сразу же вслед за этим кабинет начал медленно наполняться звуками - сначала они были едва слышны, но постепенно их интенсивность нарастала. Через несколько секунд в общем шуршании и шелесте стала различаться человеческая речь, хотя слов было не разобрать. Приглушенно звучали мужские, женские и детские голоса; все более явными становились их интонации, и все убыстрялся темп.
Руки Клемешева непроизвольно стиснули подлокотники кресла. Не поднимая век, он сквозь опущенные ресницы посмотрел в сторону двери. Там, на фоне белого прямоугольника, четко обрисовался хорошо знакомый ему темный силуэт. Она была здесь. Снова. Как всегда.
Он с трудом подавил возглас отчаяния. С каждым месяцем она появляется все чаще и чаще, и с каждым новым появлением все больше сокращается расстояние между ним и ею. И если действительно настанет день, когда явившись однажды, она уже не исчезнет, а напротив, приблизится вплотную, он... Он этого не вынесет. Ни один человек не в состоянии вынести даже самого по себе ее присутствия, мерного звучания ее шелестящего многоголосья. Это хуже сумасшествия и хуже смерти. Это бесконечная, бессмысленная, чудовищная по своей жестокости пытка. И нет никакой возможности прекратить ее, - разве что трусливо отказаться вместе с нею продолжать и саму жизнь.
- Как ты нашла меня? - спросил он, не открывая глаз и с трудом узнавая собственный голос.
- Звезда не может скрыть от людей своего блеска, - фраза прозвучала глухо и неразборчиво, словно ее шепотом произнесли несколько десятков человек, причем каждый начинал говорить на долю секунды раньше или позже остальных. Поэтому последнее слово затихло не сразу, повторившись несколько раз невнятным эхом.
- Уходи. - Клемешев открыл глаза и заставил себя твердо встретить направленный на него взгляд. Высокая фигура в развевающейся одежде отделилась от двери и сделала шаг вперед.
- Нет, - прошелестели голоса. - Я люблю тебя. Я всегда буду с тобой рядом. Я всегда буду говорить тебе, как ты гениален. И ты не будешь больше чувствовать, как мучительно твое одиночество.
- Вот как? - Клемешев иронически усмехнулся. - Ну что же, раз ты здесь, то скажи, кто выдал меня на этот раз?
- Ты можешь сменить имя, внешность и место жительства, - прошептали голоса, - но это не сможет лишить тебя того статуса, который достался тебе по праву. Твое исчезновение лишь увеличило интерес к тебе. В литературных кругах тебя называют новым Лавкрафтом. Общественность заинтригована как никогда, и спрос на твои произведения стремительно растет. Россия давно не знала феномена, подобного твоему. Тебя читают все - мужчины, женщины, дети. Твое имя у всех на устах, и некоторым предприимчивым репортерам уже удалось узнать приблизительные координаты твоего теперешнего пребывания. Меньше чем через неделю они будут дожидаться тебя у дверей твоей квартиры. Скромность и тайна - это то, что всегда привлекало твоих поклонников, а теперь, когда ты пытаешься так активно избегать их - в особенности.
- Что ж, я учту это на будущее. - Клемешев резко встал, и оттолкнув кресло, отступил к стене. - Я удивлен одним обстоятельством - почему ты предпочитаешь меня, а не какого-нибудь известного эстрадного певца? Мне кажется, в этой сфере человек имеет куда больше шансов оказаться у всех на устах. Разве не портреты артистов украшают почти все иллюстрированные издания?
- Артист всегда носит маску, - прозвучало в ответ. - Он не человек, он только образ, созданный даже не самим артистом, а режиссером. Артист вкладывает в роль только малую часть самого себя, он вынужден подчиняться указаниям другого человека. Писатель же творит самостоятельно. Он не играет. Его герои - это всегда он сам, и никто, кроме него самого, не может спровоцировать это перевоплощение. И когда такой писатель оказывается способным влиять на умы подавляющего большинства окружающих его людей, его называют гением.
- Влияние на умы далеко не всегда зависит от того, насколько в действительности ценен писатель, - возразил Клемешев. - Общественное мнение можно изменить практически в любую сторону, если знать, как это сделать.
- Это не имеет значения, - теперь фигура приблизилась почти вплотную к столу. - Поклонники не рассуждают о вечности. Они любят писателя сегодня, сейчас, в независимости даже от того, жив он или мертв. Они считают его бессмертным, даже если через сто или двести лет о нем никто не вспомнит. Ведь к тому времени не будет и их самих. Ты - бессмертен.
Узкие и белые как мрамор ладони легли на гладкую полировку, и Клемешев быстро шагнул в сторону, мысленно прикидывая разделяющее их расстояние. Ему казалось, что если одна из этих изящных рук дотронется до него, он сойдет с ума в ту же минуту. Хуже всего, что ей ничего не стоит пройти сквозь любую стену. Для нее нет преград. И только для него она вполне материальна - и в любой момент ее ледяные пальцы могут сомкнуться на его запястье, как металлический браслет, - однажды это уже произошло, и от одного воспоминания он содрогнулся. Потом свободной рукой она размотает газовый шарф, который скрывает нижнюю часть ее лица, и легким движением отбросит его в сторону. Потом эта же рука ляжет ему на плечо, и он прямо перед собой он увидит ее раскосые глаза, полные любви и мрака, точеный нос с раздувающимися ноздрями; и все ее лицо будет перекошено в уродливой попытке улыбнуться - улыбнуться, не имея губ. Призрак двинулся навстречу, и Клемешев прижался к стене, похолодев от ужаса. Темная фигура, словно перерезанная напополам столешницей, медленно приближалась, и ее глаза, сверкающие безумным фанатическим блеском, разгорались все ярче.
Вдруг призрак остановился. Украшенная высокой прической голова неторопливо повернулась на гибкой шее.
- Она еще не знает? - насмешливо прошелестел голос. - Ты не сказал ей своего настоящего имени? Ну что ж - скоро твое инкогнито растает само собой...
Она исчезла так же внезапно, как появилась, и одновременно оборвались наполнявшие кабинет приглушенные голоса. Вновь оказавшись в привычной, ничем не нарушаемой тишине, Клемешев понял, что на этот раз он спасен. Но так скоро! Он надеялся, что по крайней мере еще месяц она не будет преследовать его, а если и появится, то не сумеет подойти так близко. И просчитался.
- Почти упав в кресло, он опустил голову на скрещенные руки и попытался спокойно обдумать создавшуюся ситуацию, но мысли истерически наскакивали одна на другую, путаясь и не давая связать концы с концами. Получается, что времени у него нет. Нужно немедленно что-то предпринять, но что? Если она не солгала, то уже через неделю весь город будет знать, что он здесь. За неделю ему не успеть. Будь он даже талантливейшим рекламистом в мире, такой срок слишком мал для того, чтобы сделать другого человека известнее себя. Тем более когда этот человек - серая посредственность, писатель-дилетант, каких миллионы. Клемешев все еще пытался не поддаваться отчаянию, но понимал, что силы его на исходе. Он давно - с тех самых пор, как впервые увидел эту мрачную призрачную фигуру, - вынужден был скрывать от окружающих переполняющие его страх, отвращение, ужас. Он ни у кого не просил помощи, потому что привык всего добиваться сам; но в лице своей преследовательницы он обрел слишком серьезного противника. Этому древнему божеству, неизвестно кем и как вызванному к жизни, несколько тысяч лет, - и хотя Клемешев перерыл множество исторических архивов, ни в одном из них он не нашел того, что было ему нужнее всего, - хоть какой-то зацепки, хотя бы косвенного указания на способ, которым можно было бы раз и навсегда избавиться от этого непрерывного кошмара. По-видимому, никому из его предшественников это тоже не удалось.
И все же он нашел выход, но нашел его слишком поздно - нет сомнения, что он погибнет раньше, чем сможет без страха бросить в ее безротое лицо одно короткое слово - "вон!" - и она вынуждена будет подчиниться, потому что вместо прежней, ускользнувшей от нее цели, он даст ей новую; его талант и его воля заставят ее сделать так, как он захочет, и ей не останется ничего другого. А потом весь этот кошмар закончится; она умрет, и это будет его окончательным освобождением. Но теперь все пропало. Что же остается?
Снаружи послышался легкий стук, но Клемешев, целиком поглощенный бесплодными попытками справиться с обрушившимся на него отчаянием и предчувствием неминуемой катастрофы, не обратил на это никакого внимания. Лишь когда дверь приоткрылась с едва слышным шорохом, он вздрогнул, поднял голову и увидел вошедшую Юлию. Что-то изменилось в ее лице, когда она встретилась с ним глазами, но девушка быстро опустила ресницы и бесшумно приблизилась к столу.
- Я просмотрела текст, - сказала она, и положив перед Клемешевым рукопись Ласницкого, села напротив. - Евгений? - она вопросительно взглянула на него, и голос ее показался ему взволнованным. - Что-то случилось?
Несколько долгих секунд он смотрел на нее, словно не видя. В голубых глазах Юлии светилась обеспокоенность, но Клемешев заметил и что-то еще - какое-то выражение, которого давно уже не встречал; оно напомнило ему что-то неизмеримо далекое, почти забытое, и ему было приятно, что девушка так смотрит на него. Этот внимательный взгляд, полный сочувствия и нежности, в эту минуту как никогда был ему необходим. И когда он попытался проникнуть в самую глубину этих ясных глаз, его беспорядочно скачущие мысли вдруг замедлились, а их движение начало обретать прежнюю стройность и последовательность; и сразу же вслед за этим он понял с полной отчетливостью, что не безразличен Юлии - далеко не безразличен...
- Юлия... - машинально он взял ее за руку, еще ни о чем не думая, просто повинуясь естественному желанию физически ощутить чью-то поддержку; но уже в следующий миг, увидев, что девушка ловит каждое его слово, внезапно понял, как должен действовать, если все еще рассчитывает спастись. - Этот проект... Для меня очень важен. Важен... жизненно, - отрывисто произнес он. - Вы понимаете? Мы должны - я не знаю, как! - но мы должны в течение недели сделать из этого человека звезду, - слово "мы" он попытался подчеркнуть с особенной силой. - Через неделю он должен стать известен на всю страну - и его книги должны обсуждать в каждом доме. Если бы у меня был еще хоть один месяц... Даже полмесяца... Я сделал бы все сам. Но у меня нет времени, я только сейчас узнал об этом, и понимаю, что одному мне просто не справиться... Скажите, Юлия, ведь Вы поможете? Я знаю, что вдвоем нам по силам и это... и может быть, даже больше!
Он попытался вложить в свой взгляд все отчаяние, одиночество и боль. Но в то же время разум его, вернувший себе прежнюю способность к холодному и строгому анализу, как бы со стороны наблюдал за происходящим, просчитывал возможные варианты, строил предположительные схемы дальнейших действий, предлагал новые способы того, как уговорить ее в случае, если первая попытка не увенчается успехом. Но тут Юлия согласно кивнула головой, и Клемешев, на мгновение ослабив контроль над собой, почувствовал, как по телу его прокатилась легкая нервная дрожь, добежав до кончиков пальцев; вероятно, остаточное явление после пережитого ужаса. Короткого кивка девушки Клемешеву было достаточно, чтобы понять - Юлия обязательно постарается сделать для него все, что от нее зависит. А от нее теперь зависело очень и очень многое. И главное было не упустить момент, не совершить неверного движения, которое могло бы все испортить. Клемешев подошел к креслу Юлии, и девушка порывисто вскочила, шагнула навстречу; секунда - и она уже была в его объятиях, такая хрупкая, доверчивая и казалось, испуганная собственной смелостью; он чувствовал прикосновение ее душистых волос, сладковатый вкус мягких теплых губ и робкую ласку прохладных ладоней; ему было приятно, но даже целуя ее, он не мог перестать думать; и разум с возмутительным безразличием твердил ему, что женщины, склонные к активному сочувствию,- не такая уж редкостная удача; что он совершил бы непростительную глупость, если бы не воспользовался тем, что само плывет ему в руки; что нет никакого смысла сейчас беспокоиться о том, что Юлия может оказаться натурой слишком впечатлительной и способной не на шутку увлечься им, тогда как он вовсе не нуждается и никогда не нуждался ни в семье, ни даже в постоянной любовнице. Как бы там оно ни было, Клемешев привычно внял доводам разума.
- Ну, Ласницкий, не томи, - сказал Фомичев, по профессии инженер, по совместительству писатель, мужчина с внешностью боксера и вполне соответствующим этой внешности сочным басом. - Еле уговорил жену, чтобы отпустила на часок; она-то думала, я буду помогать ей в генеральной уборке. Но когда ты позвонил, мне по твоему тону показалось, что либо ты выиграл в лотерею, либо у тебя умер любимый дядюшка. Так что признавайся, по какому поводу банкет.
- Ты разлей сначала, - покраснев, отозвался Ласницкий. - А потом я скажу.
- Кстати, верно, - присоединился к Фомичеву сидящий напротив него Макаров, молодой человек с длинным унылым лицом и длинными светлыми волосами, придававшими ему удивительное сходство с Дворжецким в роли Мордаунта, каковую упомянутый актер с блеском исполнил в не особенно удачной работе Эльдара Рязанова "Двадцать лет спустя". Макаров работал штатным журналистом в одной из газет, где главным редактором был его родственник; как и Фомичев, он тоже понемногу издавался, специализируясь главным образом на рассказах для детей; несколько его романов и пространных очерков до сих пор лежали мертвым грузом в ящике стола, единодушно отвергнутые несколькими десятками издательств. - Ты, Ласницкий, что-то не в меру загадочен. Это на тебя не похоже. Говори, что у тебя стряслось. Может быть, женишься?
- Ну что ты, - смущенно возразил Ласницкий, протягивая свой бокал Фомичеву, разливающему пенящееся шампанское. - Даже и не думал...
- Ну так за что мы пьем? - Фомичев поставил бутылку на стол и повернулся к Ласницкому. - Твое слово.
- Ребята... - Ласницкий перевел взгляд Макарова на Фомичева. Оба приятеля прочли в этом взгляде еле сдерживаемую радость и многозначительно переглянувшись между собой, вновь выжидательно уставились на говорящего. - Ребята... Я был сегодня в одном издательстве, и мои рассказы согласились опубликовать!
- За это надо выпить! - с готовностью воскликнул Фомичев. - Молодец, Ласницкий! Я всегда в тебя верил!
- Молодец, что говорить, - подхватил Макаров, улыбаясь, хотя и немного криво, и тоже поднимая свой бокал. - Ну, значит, теперь и ты в наших рядах... Поздравляем!
Бокалы зазвенели. Ласницкий отхлебнул шампанского и окинул друзей полным признательности взглядом. Вот люди, способные как положено разделить его радость. Им-то хорошо известно, что такое быть писателем. Но они ведь еще не знают самого главного...
- А знаете, - прерывающимся от волнения голосом сказал Ласницкий, - ведь редактор мне сказал, что тираж будет... Миллион экземпляров. Вы представляете? Миллион!
Возникла пауза, в течение которой Фомичев с Макаровым не произносили ни слова и лишь во все глаза смотрели на Ласницкого. Наконец Макаров осторожно отодвинул от себя бокал и нерешительно спросил:
- А он тебя не надувает?..
- А ты не перепутал? - немедленно вышел из стопора и Фомичев.
- Нет, ребята! - довольный произведенным эффектом, воскликнул Ласницкий. - Конечно, теоретически он еще может передумать, но сказано мне было в точности так. И даже оригинал-макет, наверно, уже подготавливается. Редактор сказал, что намерен сделать меня известным человеком!
Друзья переглянулись.
- Гм, - нарушил вновь наступившее было молчание Макаров. - Интересно, а зачем ему это надо?
- Я сам не знаю, - развел руками Ласницкий. - Думаете, я меньше вас удивился? Да я был просто в шоке! Я даже спросил его - он что, действительно считает, что мои рассказы настолько хороши? И он ответил, что нет. Просто я, мол, "тот тип автора", который ему нужен...
- Однако! - расхохотался Фомичев, окончательно оправившись от потрясения и делая большой глоток из своего бокала. - Слушай, Ласницкий, а про мой "тип автора" он ничего не говорил? Может, и я ему подойду?
- Может быть! В самом деле! - Ласницкий вскочил с места. - Слушай, ты непременно сходи туда! Может, это какой-нибудь меценат-миллионер, как считаешь?
- Очень похоже, - задумчиво произнес Макаров. Где-то в глубине его небольших светлых глаз промелькнуло странное неприязненное выражение, когда он поднял их на взволнованного Ласницкого. - Где находится это издательство?
- На улице Рубинштейна, - с готовностью отозвался тот. - Она пересекает Невский недалеко от метро Маяковская. Заходишь там под арку и прямо слева - решетка и полуподвал. "Слава" называется. Работают до шести, а номер дома... номер дома я не запомнил. Я ведь случайно на него наткнулся.
- Серьезно? Ну и везение, - улыбнулся Фомичев. - Как же это у тебя получилось?
- Мне как раз вернули рукопись в "Вакарисе", - объяснил Ласницкий, сев на место и селав маленький глоток. - Я шел на работу, ругая их на чем свет стоит - на редкость неприятный был разговор. Ну, вы сами знаете, как обычно отмазываются редакторы. Придумывают какие-то левые причины, которые, понятное дело, никакого отношения к качеству рукописи не имеют. И совершенно случайно увидел вывеску. Зашел на минутку, только отдать секретарше рукопись. А сегодня после работы забежал туда - думал, заберу свои рассказы обратно, а завтра посмотрю по справочнику, в каких издательствах еще не был. И вдруг такая удача. Я сам не ожидал, честное слово!
- Интересно, - покачал головой Макаров. - Очень интересно. И совершенно непонятно. Нет ли здесь какого-то подвоха?
- Да какой подвох! - Фомичев засмеялся и подойдя к Ласницкому, одобрительно похлопал его по плечу. - Ты, Макаров, как я погляжу, просто завидуешь успеху нашего коллеги. А я вот не завидую и желаю, чтобы все у него получилось! Ты только не возгордись, Ласницкий! А то глядишь, здороваться с нами перестанешь.
- Ну что ты несешь, - отмахнулся Ласницкий. - Глупость какая. Если бы не вы, я может, и вовсе бы рассказов не писал. Как же я не буду здороваться?
- Ну и прекрасно, - Фомичев плюхнулся на свое место и взял полупустую бутылку. - Кому еще налить? Выпьем за успех нашего товарища!
- Выпьем, - без особой радости поддержал его Макаров, подставляя бокал. - И все-таки мне кажется, что-то здесь нечисто.
- Подумай сам - что мне грозит? - горячо возразил ему Ласницкий. - Рукопись я не потеряю - у меня есть дома копия и на винчестере, и на бумаге. Гонорар не заплатит? Да и бог с ним, с гонораром. Ведь главное, рассказы прочитают, у меня будет имя! А уж после этого я смогу в любое другое издательство обратиться, и мне будут платить. Да и на это издательство, если что, можно будет в суд подать...
- Ты прав, - поддержал его Фомичев. - Брось, Макаров. Не наводи панику. "Нечисто, нечисто". Просто повезло человеку. Вот нам с тобой так не повезло. Но может повезет еще. Пожалуй, загляну я в понедельник в это издательство. Может, меня сразу пятимиллионным тиражом издадут - кто знает? - он подмигнул Ласницкому. - Ну да ладно, я бы еще с вами посидел, да жена мне этого не простит, - он взглянул на часы и поднялся с явным сожалением. - Завтра, Ласницкий, отпразднуем это событие по-людски. Я звякну девицам, скажу, чтобы испекли чего-нибудь, - вот тогда и поздравлю тебя как следует. А пока придется оставить тебя почивать на лаврах.
- Я наверно тоже пойду, - сказал Макаров, вставая и направляясь следом за Фомичевым в прихожую. - Ты извини, Ласницкий, понимаю твою радость, но у меня еще куча дел на сегодня.
- Ничего страшного, - махнул рукой Ласницкий. - Спасибо, что вообще пришли. Мне так хотелось кому-нибудь рассказать... В общем, вы сами представляете.
- Что верно, то верно, - согласился Фомичев, натягивая куртку. - Я и сам просто обалдел от радости, когда меня собрались издавать. Теперь-то уже не то - ну да ведь мои повестушки и не миллионными тиражами выпускали.
- Тираж тиражом, - заметил Макаров, надевая ботинки и принимаясь завязывать шнурки, - а все-таки нам всем троим куда как далеко до того же Карышева.
- Ну-у, Карышев. Это уж ты загнул, - вздохнул Фомичев. - Я вот сам сейчас его читаю. "Молния отчаяния" - одна из ранних его вещей. Говорят, последние он запретил издавать - представляете? Ну так это что-то. Над некоторыми его страницами хохочешь до слез. А прочитаешь до конца - так впору повеситься. Честное слово, не вру.
- Почти верно, - кивнул Макаров. - Не то чтобы повеситься. Но когда я лично его читаю, у меня все время такое ощущение, что это он обо мне написал. Кстати, про "Молнию отчаяния" я слышал, но так и не достал. Дашь, когда закончишь?
- Пожалуйста, - согласился Фомичев и обернувшись к Ласницкому, протянул ему руку. - Спасибо за шампанское, хозяин, и до завтра.
- Не за что, тебе спасибо, - отозвался Ласницкий, и с чувством ответив на рукопожатие, взглянул на Макарова. - Карышева я могу тебе сейчас дать. Хочешь?
- Так у тебя есть? Давай, конечно, - обрадовался Макаров.
- У меня почти полное собрание его сочинений, - с гордостью сказал Ласницкий. - Только пары последних книг недостает. Не успел купить, - он зашел в комнату и вернулся, держа в руках небольшую книгу в черной матовой обложке. - Держи.
- Спасибо огромное.
Макаров взял книгу и пожав руку Ласницкому, вышел на лестничную площадку, где его поджидал Фомичев.
- Ну, до завтра! - Ласницкий улыбнулся друзьям и заперев дверь, вернулся в комнату. Надо было помыть бокалы и поставить их обратно в сервант, но заниматься этим ему не хотелось. Подойдя к окну, Ласницкий распахнул занавески и посмотрел вниз, на искрящийся огнями вечерний город; порывисто вздохнул, захваченный красотой неба, любуясь неожиданно загадочными, слегка расплывчатыми силуэтами домов и деревьев на его темно-фиолетовом фоне. Этот город, вместе со всеми своими зданиями, памятниками и спешащими куда-то людьми, казалось, раскинулся у самых его ног, подобно широкой океанской волне, спешащей к сонному неподвижному берегу, волне, доверчиво преподносящей в каждом новом накате свою чарующую покорность и свои непроницаемые тайны. И глядя на него сверху вниз, Ласницкий почувствовал жгучую радость, смешанную со слезами; и у него смутно промелькнула мысль, что чувство это, переполняющее его, наверное, и есть то, что называют счастьем.
Юлия немного отстранилась, глядя на Клемешева блестящими глазами, преобразившими все ее невыразительное лицо и сделавшими его почти привлекательным. Он медленно, словно с неохотой, отпустил ее, и нежно проведя рукой по растрепавшимся волосам девушки, улыбнулся.
- У нас все получится, правда? - сказал он.
- Да! - Юлия на мгновение зажмурилась и посмотрела на него с такой глубокой нежностью, что Клемешев почувствовал легкое беспокойство. Все-таки он не хотел, чтобы девушка увлекалась им всерьез. Может быть, в настоящее время это и имело для него смысл, но потом... Потом это может создать немалые трудности. Впрочем, разве так уж важно, что будет потом? Сейчас самое главное - не ошибиться и суметь извлечь из создавшейся ситуации все, что она может дать. Только не торопиться. Только не переборщить.
- Как вы считаете, Юлия, - осторожно сказал Клемешев, пытаясь сохранить на лице выражение нежного внимания, - с чего лучше всего начать?
Больше всего он боялся, что она захочет говорить о любви. Каждая минута была дорога - дороже, чем она могла себе представить. А ведь он не собирался посвящать ее в детали. Ему важно было, чтобы Юлия помогла сделать Ласницкого звездой, не зная, для чего это нужно. Ведь если она узнает... Еще неизвестно, сумеет ли он после этого убедить ее помогать ему.
Но опасения его не оправдались. Юлия резко тряхнула волосами, и вновь стала такой, какой он привык видеть ее ежедневно - обычная, ничем не примечательная девушка, о выдающихся способностях которой никто, даже он, при всем желании не смог бы догадаться. У Клемешева перед ней было то преимущество, что он-то хорошо знал, кто она такая. Зато Юлия понятия не имела, кто он.
Клемешев предложил Юлии работать у него, не слишком рассчитывая, что она на это согласится, - ведь она была ведущим специалистом крупнейшей полиграфической фирмы, к тому же происходила из влиятельной семьи, близкой к президентским кругам. Впрочем, свое происхождение она тщательно скрывала от сотрудников, и Клемешев счел за благо довольствоваться общей информацией, не выясняя деталей. Тогда он не думал, что связи Юлии когда-либо могут ему понадобиться - в конце концов, у него было, как он считал, достаточно и своих собственных. Его гораздо больше интересовала Юлия как художник-дизайнер. Специалисты очень высоко оценивали качество ее работы, впрочем, точно так же, как никому не известны авторы большинства логотипов и товарных знаков, так широкой общественности не было известно и имя Юлии. Но Клемешеву оно было хорошо знакомо; поэтому он был искренне удивлен, когда его предложение девушка приняла почти без колебаний. К тому же тогда он и сам не знал, насколько ему повезло с сотрудницей. Профессиональные знания Юлии далеко не исчерпывались одной рекламой - она прекрасно разбиралась в компьютерных технологиях, знала делопроизводство, могла вести бухгалтерию или в кратчайшие сроки отснять самый качественный видеоклип. Кроме того, ею было опубликовано две или три весьма интересные работы в области социологии и психологии, - этими вещами она, по ее словам, "немного увлекалась в студенческие годы", поскольку, на ее взгляд, "настоящий рекламист обязан знать и то, и другое". И в этом Клемешев был полностью с ней согласен.
- Прежде всего, - сказала Юлия, усаживаясь в кресло и беря со стола рукопись Ласницкого, - мы должны подумать, какого рода будет реклама. Времени у нас мало, а результат нужен максимальный. Поэтому прежде всего нас интересует...
- Конечно, телевидение, - сказал Клемешев. - Даже вопросов нет. И пресса, прежде всего бесплатные издания.
- Хорошо, - кивнула Юлия. - Кроме того, не помешало бы решить вопрос адресности. Эти рассказы по своему уровню сгодятся в лучшем случае... - она почти неуловимо улыбнулась и вопросительно взглянула на Клемешева.
- Для детсада, - согласился он. - Так что сами видите, задача не самая простая.
- Ладно, неважно. - Юлия встала и прошлась по кабинету, рассеянно перелистывая распечатку. - Самое простое - построить рекламу на обращении к двум человеческим инстинктам - сексуальному инстинкту и страху смерти. Но лобовой вариант здесь, конечно, не подойдет.
- Мне тоже так кажется, - подтвердил Клемешев. - В последнее время люди стараются защищаться от подобного прямого воздействия. К примеру, фильм "В объятиях смерти" почти не имел успеха. Если бы его выпустили на экраны несколько лет назад, эффект был бы совсем другой. С "Гибельной страстью" было еще хуже...
- Верно. Итак, название сборника... - задумчиво произнесла Юлия. - Что тут у него за рассказы? "Воскресший из мертвых"... Где-то я уже это слышала... "Перстень колдуньи"... "Золотое озеро"... "Белое облако"... Нет, это все совершенно не подходит. И ведь свое название сборника придумывать нельзя... А что если вот это - "Змеиный нож"? Нет, банально... Ни одного удачного названия...
- Давайте попробуем продумать концепцию видеоклипа, - предложил Клемешев. - Не все сразу. Обложка книги, название - потом. Телевидение для нас важнее.
- Вы правы, - Юлия села в кресло и обескураженно покачала головой. - Все равно ничего пока не могу придумать с этим названием. С клипом проще. Тут у меня много идей и много заготовок. В частности, знаете что? Я думаю, что в наших интересах было бы найти какого-нибудь авторитетного человека в литературном мире. Хорошо бы лауреата премии. Если бы он выступил на телевидении и заявил, что произведения Ласницкого потрясли его своей глубиной и психологичностью, то... - она невольно рассмеялась. Клемешев улыбнулся.
- Глубина и психологичность - это уж точно, - он выдвинул ящик стола, достал оттуда пачку сигарет и протянул Юлии. - Люди ведь будут шокированы, когда при всем желании не смогут обнаружить там ничего подобного. Я бы сделал упор на легкость изложения.
- Спасибо, - Юлия взяла сигарету и прикурив от зажигалки Клемешева, глубоко затянулась и прикрыла глаза. - Откуда вы знаете, что я курю?
- Я просто предположил, - Клемешев тоже закурил и достав из-за монитора стеклянную пепельницу, поставил ее на середину стола. - Вы слишком нервничаете и торопитесь.
- Ну, мне есть от чего нервничать, - заметила Юлия. - Задачку вы поставили не из простых.
- Простые не так интересно решать, - пожал плечами Клемешев. - В принципе, ваша идея мне нравится. Авторитет - это неплохой ход. Кого бы вы предложили?
- Карышева, - без колебаний ответила Юлия. - Это человек настолько же известный, насколько загадочный. А произведения его... Ну, впрочем, вы и сами знаете. Это настоящий гений нашего времени. Когда я читаю его книги, то в некоторых местах просто не могу удержаться от слез... А вот его сатирические рассказы, напротив, заставляют смеяться до упаду. А потом весь день думать о них... И я еще не видела практически никого, кто бы со мной не согласился. Как вы считаете, мы сможем связаться с ним и уговорить его пойти нам навстречу?
Клемешев сдержанно улыбнулся.
- Если приложить некоторые усилия, думаю, сможем, - сказал он.
- Отлично! - Юлия стряхнула пепел и выпустила к потолку струйку дыма. - Как бы я хотела его увидеть! Говорят, мало кто может этим похвастаться. Ну да ладно. Не будем отвлекаться. Помимо выступления Карышева нам понадобится еще и какой-то образ, который воздействовал бы на чувства людей, на те два основных инстинкта. Конечно же, обнаженная модель с великолепной фигурой и антураж, внушающий ужас или что-то близкое. Монстры устарели, так что правильнее будет использовать для устрашения закадровый звук и что-то еще...
- Что бы вы сказали на это? - Клемешев пошарил в ящике и протянул Юлии листок с рисунком, который так напугал Ласницкого.
- Несколько секунд Юлия рассматривала набросок. Ее рука, держащая сигарету, застыла на полпути к пепельнице, а глаза расширились. Когда она подняла их на Клемешева, в них был ужас, смешанный с восхищением.
- Это ваше? - спросила она, вспомнив наконец о сигарете и торопливо затушив окурок.
Клемешев кивнул.
- Блестяще, - прошептала Юлия. - Это то, что надо. Конечно, одежды не будет, но вот эта деталь... То, что у нее нет рта... Никогда бы не подумала, что это может быть настолько ужасно. Как вы добились такого эффекта? Поразительно. Послушайте, - она вскочила, не выпуская из рук рисунка. - Я сейчас сделаю приблизительный вариант клипа - пока только для размещения в интернете. Вы посмотрите... И если это не заставит все население страны отшатнуться от телеэкранов и броситься к книжным лоткам, то я... То я перестану уважать себя как рекламиста! Если мой вариант вам понравится, я завтра же поеду в Москву на телевидение и попытаюсь договориться о съемках. Там есть люди, которые могут все устроить.
Она выскользнула за дверь, и Клемешев облегченно вздохнул. Однако, нет времени расслабляться и наслаждаться тишиной - времени по-прежнему в обрез. О телевидении можно не беспокоиться - Юлия своя в этих кругах, она сумеет все сделать и обо всем договориться. На его долю остается подготовка речи Карышева и заметки в газетах. Он убрал со стола пепельницу и включил компьютер.
Страница автора: www.stihija.ru/author/?Anais Подписка на новые произведения автора >>> |
