De profundis.
Натали Саррот*
Она плетётся по улице и чувствует тяжесть, усталость, одиночество. А, может быть, ей всего лишь грустно этим вечером, грустно и одиноко...? Нет, всё-таки именно так и обстоят дела. А слово это заветное, уже приевшееся до тошноты, его хоть сто раз повтори, всё равно легче не станет. Ей одиноко и чувствует она это наверняка, не увернешься. Ребёнок, бегущий перед ней, кажется уже чем-то мало реальным. - Коснея в грехах, оставаясь собой, мы идём, - думает она. Ей кажется это правильным, сейчас и всегда. Но всё-таки она так одинока... - Как смешно, - думает она, - меня тянет сегодня на высокопарности. Машина пустоты уже заработала на полную мощность, маховик вращается со всё возрастающей силой... Она одинока, одинока, одинока... По кругу, по кругу, по кругу, до тошноты, до отвращения... к себе, к миру, ко всему... У неё уже не осталось больше сил, остановиться... остановиться уже невозможно... пустая склянка, прибор для макания пера в чернила... Пустота, пустота, пустота... и лишь в абсолютной тишине густеющего мрака наконец-то забвение, освобождение от остатков, сгустков пищащего недоразумения под названием «собственное я». - Высокопарная глупость, - думает она. - Сегодня так и лезет в голову.
Передовица гласит: «Завтра погром». Чужое время идёт, проходит, длиться, у него нет имени, нет хозяев, оно ничьё, это имя, это время, эта вселенная, - пустота окружила человека в этот конкретный момент и прибудет с ним везде, теперь и всегда. Так уже было, так бывает всегда.
Он не ищет и он уже никогда не найдёт. Остановка произошла, путь пресекся. Лето, впереди вечное лето. Кусок дерьма, протухшая жижа, лёгкий ветер... жизнь идёт.
Усеянное иглами человеческое тело, как фантом... пустота его нагоняет, он рвётся успеть обратно, вернуться в ту пустоту, из которой вышел. В этом нет ничего нового, он чувствует себя, как изъеденная временем половица, ждущая своего часа: проломиться и унести в небытие ещё одного несчастного, поглощенного трясиной.
Вся неспособность вести, принимать повороты, извивы судьбы, находить чей-то так же прильнувший к перекладине форточки рот ...
Мы исчезли, как сказали бы старшие, мы больше не существуем. Нам нет дела до нас самих. Оптический обман зренья, вместо человеческих фигур ... пускающие пузыри силуэты ... «Меня разъедает хвороба... Он уже здесь, где-то рядом... совсем близко».
Голова на плахе, палач ждёт оглашения приговора, он медлит, но казнь уже началась, без него, в присутствие единственного свидетеля, жертвой же здесь весь мир - кровоточащий кулак, который сжимает своей пятернёй когда-то гладкий лист бумаги.
Старушка остановилась и извлекла из кармана клочок какой-то ткани, которым, чуть помедлив, принялась протирать свои слегка прищуренные, слезящиеся глаза... Очки давно уже были разбиты и её взгляд упирался в пустоту, улавливая лишь далёкие тени окружающего мира.
* Саррот - ясная, сильная, до последнего полная энергии, несокрушимая, чуткая, способная улавливать малейшие шумы и колебания глубин земной тверди.
Из очередных У-Топей.
Мы, которые так одиноки в этой вселенной, встречаем кого-то и для нас это радость. Даже простое человеческое движение рядом способно привести нас в замешательство или восторг - обнаруженное, вдруг присутствующее реально вот здесь... с этого края, или около той оконечности сцены. Это, пожалуй, должно напоминать любовь, недоступную нам ни в одном из её проявлений - в замен лишь эти хилые, кажущиеся другим грязными и отвратительными, намёки. Мы умираем под снегом в глуши и тиши стекол оконного переплёта. Туза-мутуза, трень-брень! Ну кто же знал, что мы опять сюда заедем, а впрочем, всегда заезжаем, ничто никуда не денется.
Тоскливый мальчик, с причмокивающей губой, смотрящий куда-то вдаль, как всегда.
Тоскливая душонка, тоскливо потягивающая носом воздух: где бы ухватить кусочек полакомей.
И нет больше ничего ни в тебе, ни в мире, который всё так же кружит и кружит вокруг тебя в надежде... на что?
Лёгкая летаргическая паника, в которую впадает каждый, вступая в возраст, вступая в силу. Ленивый бег времени, ничем не опровергнутый и зафиксированный на бумаге.
Сегодня, как обычно, нет настроения ни писать, ни читать. Абсолютная недееспособность.
Они приходят ко мне иногда, словно во сне: живые люди, давно забытые, но всё ещё живущие где-то, где нет больше мечты, свободы и счастья. Они не духи, не каменные изваяния, их появление всего лишь мираж, но кажется иногда, что они вернулись и останутся уже навсегда.
Плачусь, вою волком, смотрю на луну и кажется, она бледнеет ещё сильнее при виде меня. Всё равно, однако же, не становясь ослепительно белой.
Сонные травы дороже забвенья. Текущие стремительно реки скоротечного сна приближают нас к вечно зелёным луговинам счастья и везде-бытия.
Кукарекает простокваша на носу у (кули-)бяки.
...А лето всё никак не начиналось. Шёл уже конец мая. Мой сумбур меня не оставлял.
Цедить болезнь по чайной ложечке. Играя в игру под названием Жизнь.
Стенания, постанывания, причитания, хвалебное эхо «Ау!» и «Ура!» - всё это несётся прочь вскачь на помеле да по-над-вдоль земли-сиротинушки.
Легче пуха пустота в наших ладонях; куда же стремит шаг свой тот простодушный, для которого и дорога эта и все пути предназначены?
Месяц канул в лужу. Так и жизнь прошла.
Шепчет сталь воронёная в ухо нам свежую песню весны.
Милосердие нищим потребно, за рвоту-зевоту отдать бы копеечку хоть.
Мистерия письма, манящая дряблая рука тянет нас в скорбь.
Сегодня снова другой, не-я шепчет мне через дверь, хочет войти, он весел, беззаботен, жизнерадостен, кто он и кто окажется мной уже завтра? Череда воплощений и развоплощений, разочарований и разоблачений.
Д-н-н-и.
Рваный стылый асфальт, улица упирается в небо, люди ждут своего. Своей очереди. И вот одна старушка наконец-то не выдерживает и спрашивает: «А скоро?». Её просят помолчать, отойти. Ретировавшись, старушка решается продолжить. «А куда идти-то? - всё допытывается она. - Да и где времени взять?» Ей хамят и выпихивают из очереди. Совсем. Она отходит в сторонку и смотрит на всех с немым укором и ожиданием. Лепечут что-то младенцы, трава, прорастая через асфальт, о чём-то тихо шелестит, клонясь под порывами ветра воздыханий людских.
Направление шага, стремление бега и послед скачка, ведущего вспять. Старушка, вдруг вспомнив, что давно не мылась, отправляется домой заняться этим нелёгким для неё делом. У подъезда другая старушка встречается ей и они разговаривают какое-то время.… Потом она замолкает навсегда: «Больше не скажу ни слова - думает она, но после вдруг спохватывается, - …как это никогда? А что же буквы, как же те словеса, что остаются брошенными мной на произвол судьбы. Ведь им без меня не уйти от расправы!» И упорно, со стоическим упрямством, она ведёт свою речь вспять, к памяти даты, которая единственная обладает для неё истинной ценностью. И тогда.…Но этим всё и заканчивается, когда занавес падает и представление завершено, но ещё шелестит что-то забытый букварь на столе у старушки, которая на прощанье нам вслед послала неслышимые укоризны.
Люди же в очереди вдруг оживились, почувствовав странную, болезненную неловкость. Им стало стыдно? Ничуть, они просто улыбнулись чужому горю, и теперь, суетясь в надежде на некоторые послабления и для себя, недоумевали, как же так вышло, что о них ровным счётом никто не вспомнил. Ковыляющий в хвосте старикан сменил на посту безмолвную мумию из слов и пепла, очернявшую лица прохожих. Легче не стало, но появилась пьянящая свежесть и пустота, звонкость каракуль в мыслях и чувствах. Жизнь шла и время растекалось, как масло на старой сковороде, слегка закипая в рытвинах и канавках, оставшихся с прежних времен. Старенький мальчик канючил: «Де-нь-ни! Де-нь-ни!»-сам не понимая ни смысла своей просьбы, ни ответов родителей, которые всё повторяли ему: «Завтра будут деньги, завтра!»
Листопад.
Зелень, спокойствие, стянутость, гибкость линий. Нагое тело, распростёртое на простыне белого света удар в переносицу стаей волков забрезжила кровь
Многочисленные порывы тканей вещности этого мира.
Когда начинаю разговаривать с тобой, чёрная кровь подступает к самому горлу из глубин моего нутра.
Лёгкая, тающая, таящаяся
Люди, вскрывающие вас, как консервным ножом, выпотрашивающие вас и оставляющие с торчащими в мир зазубринами, с открытыми пастями, полными мелких зубов-порезов.
Люди снующие, сизые голуби, рвущиеся, якобы ввысь.
Но ведь каждый из нас одержим этой болью, носит её в правом кармашке у самой груди, а слева бьётся ещё живое сердце.
Смотрю на солнце и вижу бесчисленные блики повсюду, на небе и окружающей зелени, ядовитые солнечные всполохи на оборотной стороне век – выпавшая ресница рассекает пространство кругозора на мелкие угольки, попадая в глаз и вызывая острый приступ боли припоминания истинной сущности света.
Мама. Папа. Пустой подъезд. Далёкий двор моего детства. Давно преданного, давно забытого, похороненного в глубинах памяти, не возвращающейся даже во снах.
Текст обмана любви не звучит так жестоко, как сама любовь, но он верен порученной ему миссии и находит упрек в каждом слове своём соразмерным задаче, что стоит перед ним.
ничего не производить - и не происходить ничего. Лесные просторные - вьющиеся, цепляющиеся, стремящиеся немеющими сумерками ввысь - пространства.
Небо встречает смерть. Орфей.
Бегство продолжалось не долго. Он остановился и посмотрел на дорогу у себя за спиной, обернувшись. Острие собственного плеча замаячило перед глазами. Он застыл в нерешительности. Вопрос «Что делать?» давно перестал волновать его, но он все же побаивался возможных последствий. Каких он не знал, но природная скрытность и осторожность заставляли предполагать их. Он загрустил бы раньше, возникни у него такие мысли в подобный момент, но теперь ему было совершенно всё равно. Он даже сознавал всю законность и здравость появления этого сонма прямых и зигзагообразных линий в своей голове, направленных к предполагаемому центру. Однако сейчас, как ему казалось, его занимало не это. Его останавливала, мешая двигаться вперёд, та мерность покачивания маятника смерти где-то в самой глубине его существа, которая была ему так хорошо знакома раньше и которая почти исчезла из виду в последнее время. Он знал, что всё кончится очень быстро, но вопрос «Когда?» не давал ему покоя. И так, убивая его ещё при жизни, вопросительность могла взять над ним верх. Он стоял, не двигаясь, и молчал. Вдруг его резкий, больше почему-то похожий на пронзительный свист птицы, крик рванул на себя воздух вокруг. Крикнул и вновь воцарившееся почти тут же молчание уже не могло больше скрыть тишины подкрадывающегося к его душе страха. Он завопил, только теперь уже внутри себя самого, посылая лишь слабые, малозаметные вибрации во внешний мир. Он дрожал всем телом: страх, охвативший его, перешел в озноб – от Великого Холода Жизни, которому он предстоял сейчас.
Дурман бесконечной дороги постепенно рассеивался, и он выходил из состояния, в котором счастье ещё, казалось, могло настигнуть его. Он вернулся на землю, и время вновь потекло между строк его существования здесь и теперь, в маленькой каморке газовой камеры реальности смысла и вымысла - …
И вдруг небо, обозначенное лишь наклонной линией скользящего горизонта, высветило осколком связь странных черт, лиц и людей, рассыпанных во множестве, ждущих каждый своего часа, эпохи призыва, прорыва в нигде никуда не летящего плача о целой вселенной.
Страница автора: www.stihija.ru/author/?*** Подписка на новые произведения автора >>> |
