Ася
Умереть легко. Умереть - значит перейти из одного состояния души и тела в другое, только и всего. Если выбрать для такого перехода легкий и сравнительно безболезненный способ, переход этот особого труда не составит…
Так думал я, глупый и желторотый, примеряя новенькое лезвие «Нева» к синим шнурочкам вен под собственной кожей. Впрочем, в тот момент, когда я осуществлял попытку суицида, я считал себя не глупым и желторотым, а наоборот - сильным и значительным, способным на смелые и незаурядные поступки, к примеру - самоубийство. Причина, по которой мне в неполные восемнадцать захотелось уйти из жизни, также казалась моему воспаленному мозгу значительной и глобальной. Шутка ли - она посмела меня бросить! Предпочла мой недюжинный интеллект скопищу мускулов (изрядно тренированных, надо отметить, мускулов) из соседнего двора! Самым наглым образом - не испытывая при этом угрызений совести и не задумываясь о будущем. Какое у нее будущее с ним - этим отсутствием мозгов и избытком физической силы?!!
Но в тот момент меня гораздо больше беспокоило собственное будущее. Без нее у меня не было ничего - ни будущего, ни настоящего, и потому выход оставался только один - уйти навсегда из бренного мира, уйти, оставив красивое прощальное письмо, уйти, никого не обвинив в своей смерти, но сделав так, чтобы все поняли истинную причину. Пусть она порыдает над моим безжизненным телом, пусть услышит укоры со стороны моих осиротевших родителей и друзей, которые непременно обвинят ее во всех смертных грехах, бездушную ветренницу и распутницу. Пусть, пусть она, задыхаясь от рыданий, увидит, как гроб, обитый черным, станут опускать в глинистую яму, и вот тут-то!..
Дальнейшее представлялось смутно. Что, собственно говоря, должно вот тут-то произойти, я не знал. Не воскресение же из мертвых, в конце концов! Но я убедил себя - умереть легко. К тому же, умереть из-за несчастной любви к женщине казалось мне таким мужественным поступком.
Господи, скольких женщин я бы не полюбил, если бы умереть действительно было так легко.
* * *
Солнце медленно и ослепительно проваливалось в багровые бесконечности горизонта. Асфальт уже с полчаса как перестал плавиться под ногами суетливых прохожих. От невыносимой жары, пожалуй, можно было сойти с ума, но большинство людей почему-то предпочитали оставаться в здравом рассудке и только жаловались по вечерам на сильную усталость и головную боль.
Город изнывал от жары, и временами становилось непонятным, отчего лето является самой что ни есть долгожданной порой года. Такую тридцати-сорокаградусную жару переносить можно только на берегу Средиземного моря. Ну, на худой конец, сойдет и Черное. Лично я предпочитаю первый вариант. Вот уже лет десять. Но в данный момент я, вместо того, чтобы подставлять свое достаточно мускулистое тело солнечным лучам где-то в уютной испанской бухточке, вынужден был подвергать себя вполне реальной угрозе изжариться заживо. Причем не где-нибудь, а в своем родном городе. Я устраивал себе прощальную прогулку, последнюю перед отъездом. И даже жара не могла остановить меня.
Я не приезжал сюда года три после смерти матери. Хотя у меня, конечно, остались здесь и родственники, и знакомые, и масса друзей-приятелей, к которым вполне можно заехать в гости. Больше того, они были бы польщены, вздумай я осчастливить их своим визитом. Но я не ощущал ни малейшего желания осчастливить их своими визитами.
Я не испытывал особой тоски по родному городу, тем более, что всю жизнь считал себя в некотором роде космополитом. Я много ездил, видел другие города, другие страны, и предположить, честно говоря, не мог, что придет время - и меня неудержимо потянет домой, хотя дома-то, дома-то как раз и нет. Родительская квартира была давно продана, никого из родственников трогать не хотелось, и я (представить невозможно - в своем-то городе!) жил в гостинице. Уютной, надо сказать, гостинице, и чувствовал себя при этом вполне комфортно, хотя и повидал на своем веку массу гостиниц куда более уютных и фешенебельных.
Днями я валялся на самую малость продавленной кровати моего полулюкса, а вечерами отправлялся бродить по городу, переполненный какими-то совершенно дурацкими сентиментальными мыслями и сопливыми воспоминаниями. Уже на третий день такого времяпрепровождения я начал напоминать себе героя то ли бунинского, то ли набоковского романа. На четвертый день мне померещилось сходство с кем-то из новелл Цвейга, и я понял, что пора менять жизнь, причем кардинально.
Для начала я нанес официальные визиты многочисленным родственникам (при моей патологической ненависти к семейным альбомам, слезоточивым воспоминаниям и обязанности восхищаться молочными зубками годовалого сыночка племянницы золовки троюродной сестры моей покойной матери такие решительные шаги - просто верх мужества, поверьте!), потом встретился с парочкой школьных приятелей, а вот что делать после этого, не знал совершенно. Собственно говоря, я вообще не знал, зачем я приехал. То ли устал от всего и от всех, то ли действительно захотелось пошляться по родным местам и вспомнить детские годы, первые поцелуи, дворовые драки и всякую прочую ерунду, которая казалась такой важной в детстве и юности, и которая так умиляла сейчас меня, почти сорокалетнего мужика…
Но город мой менялся неотвратимо, я не узнавал уже тех улиц, на которых прошло столько лет моей жизни. То есть, я узнавал их, конечно, но они были совсем другими. И, не найдя успокоения и удовлетворения, которые, может быть, предполагал найти, я потерянно слонялся по переулкам, имеющим значение только для меня одного и ни для кого больше, сидел в кафешках и играл в бильярд.
Так прошло еще несколько дней, и тут я понял, что ностальгия по родным местам - чушь, выдуманная великими русскими писателями, что в Москве меня ждет миллион дел, не терпящих отлагательств, а значит, давно пора прекратить заниматься дуракавалянием, а также понял, что вернусь сюда в следующий раз ой как не скоро.
Итак, я собрался уехать на следующий день, а сегодня, дождавшись, наконец, того момента, когда нестерпимая дневная жара сменилась неким подобием вечерней прохлады (то есть температура упала с тридцати семи градусов по Цельсию до двадцати девяти по нему же), решил устроить себе прощальную прогулку, и во время этой прогулки наткнулся на нее…
Она не появилась из-под земли, объятая пламенем преисподней, она не свалилась с небес, овеваемая голубыми шарфами ангелов и херувимов, она не вышла, ослепительная в своем изяществе, из роскошного автомобиля, дверцу которого почтительно открыл для нее какой-нибудь совершенно немыслимый негр в лиловой ливрее с золотым позументом, нет, все было гораздо проще и невероятнее - она шла по улице навстречу мне. Она! Шла! По улице! Это удивило меня, до встречи с ней я предполагал, что богини передвигаются на чем угодно, но отнюдь не на своих, являющих верх совершенства, ножках.
Конечно, я встречал массу красивых женщин в разных уголках земли, но в этот момент подумалось, что старинное утверждение, будто самые красивые женщины - на Родине, не лишено оснований. И, пожалуй, соответствует действительности куда как больше, нежели многие из старинных утверждений. Хороша ли она была? Как можно осквернять богиню этим дурацким словом - «хороша»! Богини не могут быть «хороши», «хороши» бывают вечера на Волге, телячьи отбивные и актеры после премьеры. Красива ли она была? Опять пошлость и банальность - нет, как известно, более относительного понятия, чем красота. Прекрасна ли она была? Уйдите прочь и не трогайте ее своими грязными руками - впервые в жизни мне, профессиональному писателю и драматургу, автору сценариев к дюжине кинофильмов и телесериалов, переведенному на другие языки и изданному в других странах, увенчанному и обласканному, познавшему и вкусившему, et cetera, et cetera, et cetera… в общем, мне не хватило слов для того, чтобы ее описать, и будь я Пушкиным или Достоевским, у меня бы их не хватило тоже. Она была богиней - этого должно быть достаточно. Все остальное - длина ног, ширина запястий, разрез глаз, окружность бедер и пресловутый объем талии в минуту оказались условным набором условных параметров условных представлений об условной красоте. Богини не укладываются в общие параметры и не соответствуют общечеловеческим меркам. Одно могу сказать - волосы у нее были рыжими. Нет, не рыжими - что за нелепое слово - рыжими? Оно не передает и сотой доли оттенков и всполохов, красок и цветов, солнечного сияния и апельсинного свечения, медовой прозрачности и медной жесткости и какой-то совершенно уж невообразимой теплоты янтарных брызг, которыми ласкали, манили, привлекали, пугали, радовали глаз и черт его знает что еще делали ее волосы.
Над головой у нее ясно виднелся нимб, и если бы из-за левого плеча богини появился строгий ангел и вывесил знак «Парковка запрещена» или «Руками не трогать», клянусь, я нисколько не удивился бы.
Но ангел не спешил защитить незнакомку, очевидно потому, что она неплохо справлялась с этим сама. Когда прошел мой абсолютно юношеский ступор (такого со мной не случалось уже лет десять), я вдруг понял, что если не брошусь за ней вдогонку, она просто уйдет и уйдет навсегда. И я бросился, бросился, как за последней электричкой, как за последним билетом на последний рейс какого-то мифического парохода в какие-то мифические дальние счастливые страны, как за последним шансом, дарованным (кем? Богом? Судьбой? Природой? А может, дьяволом?), в общем, я бросился за ней по тротуару так, как только может тридцатидевятилетний мужик броситься за своей последней в жизни большой любовью.
Я догнал ее без особого труда - богини не утруждают свои ножки. К тому же, моя богиня явно относилась к числу тех, которые никогда никуда не спешат. Действительно, зачем ей спешить? В распоряжении у богинь целая вечность. Но у меня в распоряжении вечности не было по причине принадлежности к категории простых, хотя, смею надеяться, и выдающихся смертных. Больше того, нагнав богиню, я почувствовал, что в распоряжении моем не осталось ничего из многочисленного арсенала приемов и средств уличных знакомств и быстрых обольщений, которыми я так широко славился в узких кругах московской богемы. Я с ужасом ощутил, что кроме банальнейшего «Разрешите с Вами познакомиться» ничего в мою голову не лезет. Я просто шел за ней, страшась невидимых ангелов или бесов, тихонько крадущихся за нами по пятам. Я слышал их мелкое хихиканье и сухой шелест крыльев. Я боялся обернуться, чтобы не наткнуться на их блудливые (в случае наличия бесов) мордочки или на торжествующие усмешки прозрачных ангелочков. Неземная богиня, между тем, спокойно продолжала свой путь, не обращая ни малейшего внимания ни на меня, ни на восхищенные взгляды прохожих, ни на похотливые сирены автомобилей, ни на разливающийся в воздухе запах искушаемой добродетели. В роли обладателя искушаемой добродетели, по идее, выступал я, так как от искушения у меня отнялся язык, подкосились ноги, и сил сопротивляться не осталось. Только вот натиска со стороны искусительницы также не наблюдалось. Наконец, минут через десять нашего скорбного путешествия, где я добросовестно выполнял функцию нитки, следующей за иголкой, иголка моя, то есть богиня, обернулась и приветливо поинтересовалась:
- Вы чего-то ждете?
Я затормозил и ни к месту ляпнул:
- Трамвая.
- Не смешно, - резонно заметила богиня и слегка повела плечиками.
- Сам знаю, что не смешно, - повинился я, - только, видите ли, в чем дело, при виде Вас я совершенно потерял дар речи.
- А также голову, рассудок и прочее, и прочее, и прочее?.. - насмешливо продолжила богиня.
- Ну, - покаянно наклонил я голову.
- Тогда прощайте. Меня мужчины без головы не интересуют, - и она сделала вид, что собирается уходить.
- Постойте, - рванулся я за ней и сделал вид, что собираюсь упасть на колени, - не бросайте меня! Мужчины не в состоянии выжить без головы - это научно доказанный факт.
- А женщины? - с неподдельным любопытством поинтересовалась она.
- А женщины редко теряют голову. Во всяком случае, реже, чем того хотелось бы мужчинам.
Мы оба рассмеялись, я взглянул в ее глаза, и понял, что отныне и до конца времен она - моя. Я всегда был самонадеян, но честность моя заключалась в том, что никогда и ни от кого я не скрывал этого не самого плохого свойства характера.
Богиню мою звали Анастасией, и язык бы не повернулся назвать ее Настей. Мой язык, к которому вовремя вернулась его привычная бескостность, называл ее Асей, Асенькой, Асенышем, малышом, солнышком, и даже, пусть это звучит банально - мышкой. Что самое интересное, стоило только нам познакомиться, как все ангелы и бесы уползли или улетели прочь, потеряв к нам всякий интерес и предоставив полную свободу действий, чем мы с успехом и воспользовались. Ася, безусловно, была богиней, но богиней грешной, в чем я имел возможность убедиться той же ночью на самую малость продавленной кровати моего полулюкса. И это несмотря на адскую жару…
* * *
Все было очень и очень романтично - Москва произвела на Асю потрясающее впечатление: ночные прогулки, театральные премьеры, казино, дорогие магазины, собор Василия Блаженного, скульптуры Зураба Церетели, миллионы роз, море шампанского, Константин Райкин, здоровающийся со мной за руку, Антон Табаков, звонящий по телефону в три часа ночи (поболтать и договориться о завтрашней встрече). Шумная тусовка, виденная Асей раньше только в кино, неожиданно стала ее жизнью.
Я упивался ролью волшебника и ощущал себя неким Гумбертом-Гумбертом. Правда, Ася выросла из платьиц Лолиты, но, тем не менее, разница между нами в девятнадцать лет делала ситуацию слегка искусственной. Мои знакомые шумно приветствовали Асю и всячески выражали мне свое восхищение.
Однажды она сказала:
- Ты вчера слишком много пил.
- Разве? - беспечно удивился я.
- Да, - кивнула она, - не надо больше так много пить. Ты становишься неуправляем, я начинаю тебя бояться, - и глаза ее наполнились слезами.
Я бросился целовать Асю и поклялся никогда так много не пить и не огорчать ее. Не помню, чтобы еще когда-нибудь она плакала. Как-то мы поссорились по-настоящему: у Аси болела голова, а я настоятельно требовал, чтобы она шла со мной на какой-то фестиваль. Она устроила бурный скандал, и я с удивлением узнал, что вся наша светская жизнь ей уже порядком надоела, и она тяготится бесполезностью своего существования и праздностью жизни.
- Ты идиотка! - орал я ей в бешенстве, - тысячи женщин спят и видят во сне, как они один день, слышишь, один день проживают той жизнью, которой ты живешь постоянно! Ты можешь ходить куда хочешь, носить, что хочешь, общаться с людьми, которых простой смертный видит только на экране, и ничего для этого не делать. Тебе вообще ничего не надо делать, потому что все делаю я!
- Вот именно! - орала в ответ Ася (выяснилось, что юные богини орут не хуже обычных земных девушек), - вот именно! Я ничего не делаю! А я хочу что-нибудь делать! Я не хочу быть содержанкой!
- О, Господи! - застонал я, - где ты взяла это слово? Из какого романа?
- Дома я хотя бы на истфаке училась! - услышал я в ответ, - а здесь я что делаю? Сижу у тебя на шее?!
Мне с трудом удалось прекратить скандал, пообещав Асе, что на следующий год я устрою ее в МГУ на истфак или куда она только захочет, и отправился на фестиваль один, по дороге размышляя о странностях богинь и глупости молодых девушек. Впрочем, мы помирились той же ночью, и заснули под утро в слезах и соплях, очень довольные друг другом и окружающей жизнью. Но с того дня какой-то маленький гаденыш, не то змей, не то просто червячок, начал грызть потихоньку яблоко нашего счастья. Наверно, это было закономерностью, но, признаюсь, с детства не любил закономерностей. Богиня моя то скучала, то капризничала, то изъявляла немедленную и страстную готовность быть полезной мне, людям или Отечеству. Я просил ее приготовить чай или отправлял на курсы вождения. На какое-то время она успокаивалась, но через пару дней все начиналось снова. Вдобавок я обнаружил, что она с удовольствием принимает знаки внимания от моих приятелей, причем, с особенным удовольствием флиртует именно с теми, за которых я никогда не отдал бы свою дочь (будь у меня дочь); умна не так, как казалось (или хотелось) вначале; молчит невпопад, смеется слегка истерично и красит волосы. Это стало самым страшным ударом - я пребывал в полной уверенности, что богини обладают таким удивительным цветом волос от природы, но с той самой минуты, как обнаружил в ванной пустую коробочку из-под краски, я начал сомневаться во всем.
Я уже не вспоминал с восторгом нашу первую встречу и бесконечное счастье первых ночей. Я не смотрел уже на Асю как на последний шанс или последний билет куда-то черт знает куда. Все чаще мне казалось, что она слишком наивна, слишком восторженна, слишком непрактична, слишком провинциальна, в конце концов. Меня начинало потихоньку раздражать то, что так умиляло вначале - ее неумение готовить, отрешенный взгляд в сумерках кухни, полное равнодушие к современной литературе и детское преклонение перед Булгаковым и Цветаевой.
Она не любила пиво, быстро уставала в ресторанах, приступы невероятной скромности и непритязательности сменялись приступами же, но только противоположного характера - она становилась требовательной, строгой или капризной, или взбалмошной, или еще какой-нибудь совершенно невероятной. Я приходил в восторг от ее непредсказуемости в течение трех месяцев, в течение еще трех я эту непредсказуемость терпел, по истечении этого срока я понял, что ничто на свете не вызывает у меня большей ненависти, чем женская непредсказуемость и нелогичность.
И проснувшись однажды ночью, я вдруг понял, что рядом со мной спит вовсе не богиня, а самая обыкновенная женщина. Возможно, красивая (что такое красота? бесконечная условность), возможно, умная (что такое женский ум? кто возьмется его измерить и перевести на человеческий язык в каких-то понятных величинах вроде единиц IQ?), возможно, нежная, глубокая, хрупкая, умеющая любить сильно, способная на сострадание, понимание, поддержку и прочие прекрасные качества, возможно, способная на что-то большое, а, возможно, и нет. Беда заключалась в том, что это была обыкновенная женщина, и я эту женщину уже не любил.
Я анализировал ее поведение, я искал в ней недостатки и мучительно воспринимал каждое новое несоответствие Асиного характера характеру почти выдуманной мной богини. Ничего нет хуже спокойного отрезвления от большой любви. От той самой, которая пишется заглавными буквами и приходит внезапно и только раз в жизни. Просто просыпаешься утром и понимаешь, что нет ничего, что удерживало бы тебя рядом с этим человеком, что нет любви, нет страсти, нет тайны и восхищения. Спокойно дышишь, ровно спишь, по утрам пьешь кофе, равнодушно целуешь и усаживаешься за работу или уезжаешь куда-то и уже не спешишь назад с замиранием сердца, перепрыгивая через две ступеньки, как мальчишка. Начинаешь смотреть на других женщин и улыбаться бывшим любовницам, и представлять себе, как неплохо было бы оказаться с той или иной из них в постели. В общем, происходит совершенно нормальный и неизбежный процесс - всякая большая любовь заканчивается, всякому восхищению приходит конец, и каждая богиня рано или поздно превращается в женщину. Оглядываешься назад и подмигиваешь самому себе, полугодичной давности - ну, что, мол, старина, как оно - последний раз, последний шанс, неземное чувство, восторг и радость? Нимб над головой и преисподняя в рыжих волосах? Ничего не нашел? Все оказалось таким же, как и всегда? А чего ты, собственно, хотел? И вот когда ты начинаешь задумываться над тем, чего же ты все-таки хотел, можешь твердо говорить «до свидания», потому что это конец, и больше ничего не будет.
Я не мог сказать Асе «до свидания», потому что у меня не было никакого повода так сделать. Она не изменяла мне, не устраивала скандалов (кроме одного-единственного раза, давно прощенного и забытого), она пыталась быть полезной и не мешала мне вести такую жизнь, как я хотел. Она не была ревнивой и верила всему на слово. Она не устраивала пьяных дебошей и не уходила из дому больше, чем на три часа, да и то, поставив меня в известность относительно цели и продолжительности отсутствия. И самое страшное - она меня любила. Не анализируя, не проверяя, не задавая вопросов, безоговорочно, страстно и преданно.
И у меня не было сил сказать ей «до свидания» только потому, что она оказалась не богиней. Как выяснилось, Ася и не подозревала никогда о подобных вещах. Ее прошлые поклонники убедили ее в том, что она красива, но никто из них не смог разглядеть в ней божественной сути (может быть, потому, что ее и не было). Асин же отсутствующий вид на улицах объяснялся вовсе не божественной неприступностью, а обыкновенной задумчивостью, в которую она погружалась в самые неподходящие моменты, да еще небольшой близорукостью - вот и все.
И я не мог сказать ей «до свидания», ведь она всерьез уверяла меня в том, что тем жарким июльским днем остановиться на улице ей велел внутренний голос, и если бы она его не послушала, то никогда бы не встретила меня - своего единственного и на всю жизнь избранника. В общем, я не мог сказать Асе, что уже не люблю ее.
* * *
В какой-то сырой и серый мартовский вечер я вернулся домой не слишком рано и не слишком поздно, не торопясь, разделся в прихожей, зашел в гостиную и обнаружил там раскрытый чемодан, разбросанные вещи и Асю, растерянную и расстроенную.
- Что случилось? - удивился я, - почему здесь чемодан?
- В спальне перегорела лампочка, - механически ответила Ася, - поэтому пришлось перетащить все вещи из шкафа сюда.
- Что случилось? Ты что, уезжаешь?
- Да, - и молча посмотрела на кончики ногтей.
Внутри меня обрадованно закричало мое «эго», и тоненько огорчилась совесть.
- Ася, - я шагнул к ней, - я тебя чем-нибудь обидел?
- Ты? - искренне удивилась она, - конечно, нет. Ах, да, ты же ничего не знаешь. Мой отец звонил сегодня и сказал, что маме стало плохо. У нее что-то с почками. Ничего особо серьезного, но он просит, чтобы я приехала. Я ненадолго, - и посмотрела на меня умоляюще.
Я обнял ее и стал говорить, что буду без нее скучать, и что с ее мамой обязательно все будет благополучно.
Наутро она уехала, а я погрузился в волны безграничного и безмятежного покоя. Но покой быстро надоел, я ходил по квартире и всюду натыкался на Асины вещи. Ныли то висок, то душа. Чего-то смутно хотелось, и я не мог понять, чего. Наконец (до Асиного приезда оставался один день) я понял, чего мне хотелось - мне хотелось женщину! Просто женщину, без восторженности и божественности. И просто хотелось - без малейшего намека на большую любовь. Раздумывал я недолго, и через несколько часов уже занимался любовью (трахался? сношался? совокуплялся?) с одной своей старой знакомой, которая, по нелепой случайности никогда не оказывалась раньше в моей постели. Дама оказалась темпераментной, и потому заснули мы довольно поздно, а вернее, рано, когда за окном уже светало.
Проснулся я от резкого чувства тревоги и вспомнил тут же, что сегодня приезжает Ася, и ее надо ехать встречать на вокзал. Я вскочил на постели, довольно резко задев свою подругу, которая, впрочем, никак на это не отреагировала, и увидел Асю. Она сидела в кресле напротив кровати и смотрела на меня каким-то совершенно отрешенным взглядом.
- Ася? - прошептал я в ужасе, потому что нет ничего более неприятного, чем оказаться застигнутым одной женщиной в постели с другой. Даже если ни одна из них тебе не жена, а постель является твоей полной и безраздельной собственностью.
- Ася, я тебе все объясню… Это…
- Не то, что я думаю? - печально спросила она, - а я ничего и не думаю. Просто не хочу ничего думать. Я сама виновата, в последний момент сдала билет на поезд. Прилетела самолетом, чтобы быть пораньше и сделать тебе сюрприз. Я сама виновата.
- Ася, не будем устраивать сцен, - строго сказал я, - ты же взрослый человек. Ты понимаешь, что…
Она наклонилась вперед, не дослушав:
- Скажи, ты меня больше не любишь?
- Ася, - и тут я запнулся, потому что не знал, что ей сказать. Сказать «да» и разом все закончить? Но мне не хотелось причинять ей боль, к тому же, получалось, что виноват вроде бы я, а брошенной окажется она. Сказать «нет» и продолжать затянувшийся спектакль? Я не знал, нужно ли мне это и не чувствовал в себе достаточно сил. К тому же, ни одно из этих слов не могло вместить мое отношение к Асе. Слова бывают категоричными и однозначными, а чувства такими бывают редко - не может быть в любви стопроцентного «да», точно так же, как в ненависти стопроцентного «нет». Я молчал и пытался найти в себе самом какой-то ответ, но ничего не находилось.
И тогда Ася откинулась назад и горько сказала:
- Значит, не любишь.
Я не успел возразить или подтвердить. Она вышла из комнаты стремительно, а я запутался в простыне, не вписался в дверной проем, и когда выбежал, наконец, в коридор, то нашел там только Асин чемодан. Я рванулся было в спальню за джинсами, но передумал. Если она оставила чемодан, это значило, что она вернется. Так, во всяком случае, мне казалось.
Она вернулась вечером. К этому моменту в квартире, естественно, был только я. И огромный букет ее любимых белых роз. Я твердо решил, что не хочу, чтобы Ася уезжала от меня сейчас. Я твердо решил просить у нее прощения. Я твердо решил, что буду постепенно поворачивать все в наших отношениях так, чтобы она сама захотела меня бросить, а главное, чтобы она сама меня разлюбила. Самое простое и разумное решение, не так ли? И я только удивлялся, что оно не пришло мне в голову раньше.
Ася вошла в комнату, прислонилась к двери и оглядела меня и розы очень внимательным взглядом.
- Браво, - произнесла она насмешливо, - все получилось, как в мелодраме - возвращается жена от матери, а дома муж с любовницей. Жена в слезах выбегает, а вечером муж ждет ее с покаянным лицом и огромным букетом роз. Не хватает только десятка детишек, рыдающих под дверью и умоляющих маму простить папу и вновь зажить счастливой киношной жизнью. Сразу видно, что ты все-таки писатель и что у тебя большой опыт написания сценариев для телесериалов, - она говорила все это с иронией, но довольно спокойно, и вдруг скривилась и выкрикнула:
- Пошло! Это пошло, понимаешь, пошло?!
- Ася! - вскочил я ей навстречу, но она вывернулась и, хлопая дверьми, пробежала в конец квартиры.
Все происходило действительно как в мелодраме, и притом, дешевой, без участия Джулии Робертс и Джорджа Клуни. Ася заперлась в ванной, пустила воду, а я слышал, как она рыдала там, и битый час умолял ее впустить меня или выйти в коридор. Наконец она выключила воду, и я услышал какие-то шорохи, а потом тихий плеск.
- Ася! - закричал я, - что ты делаешь?!
- Принимаю ванну, - раздался вдруг ее голос, спокойный и даже какой-то расслабленный. Я не поверил собственным ушам.
- Что ты делаешь?
- Я принимаю ванну, - величественно подтвердила она, - имею я право принять ванну после дороги? Если помнишь, утром я этого не сделала.
- Ася, - я с трудом подбирал слова, - Ася, ты не сердишься на меня?
- Нет, - ответила она, подумав, - не сержусь. Я хочу есть. Я очень хочу есть. Приготовь, пожалуйста, что-нибудь поесть.
Я метнулся на кухню, проклиная себя за то, что позаботился о шампанском и прочей ерунде вроде шоколада или фруктов, но не подумал о чем-то более существенном. Холодильник был пуст.
- Ася! - крикнул я, - я скоро вернусь. Только слетаю в ближайший супермаркет и назад!
- Хорошо, - ответила она из-за двери, - купи, пожалуйста, креветок. И бананов. И…и фисташкового мороженого.
- Обязательно! - торжественно поклялся я и убежал из квартиры, надеясь, что непредсказуемая Ася не успеет сменить столь неожиданную милость на вполне заслуженный мною гнев.
* * *
Вернулся я не так быстро, как надеялся, потому что проклятого фисташкового мороженого не оказалось ни в одном из ближайших магазинов. А поскольку время было довольно позднее, мне пришлось объездить пол Москвы, но мороженое, любимое асино мороженое, я все-таки достал.
Нагруженный пакетами, стоял я перед дверью своей квартиры, думая только об одном - как бы Ася не передумала. Вдруг оказалось, что входная дверь заперта изнутри, а ключи я в спешке оставил дома. Чертыхаясь, давил я кнопку звонка, но Асиных шагов не было слышно. Что-то похожее на беспокойство закралось в душу или куда там положено ему закрадываться в подобных случаях.
Я нажал на кнопку в последний раз, прислушался и начал стучать. Не знаю, сколько я стучал и звал Асю, но сзади меня внезапно оказался мой приятель, директор издательства, постоянно печатающего мои книги. Он совершенно случайно решил посетить нас с Асей сегодня вечером, без всяких приглашений и предварительных звонков. В двух словах я рассказал ему, в чем дело, и он сразу посерьезнел лицом, хотя сам же стал меня успокаивать.
- Может быть, она просто спит, - говорил он, вытаскивая из кармана свой мобильный телефон и набирая мой номер, - приняла ванну, свалилась и заснула. Она у тебя девушка хрупкая, нервная, спит и не слышит.
Мы долго ждали под дверью, слушая гудки. Потом позвонили еще раз. Потом еще. А потом поняли, что дело плохо и надо срочно что-то предпринять. У меня в доме не было пожарной лестницы или запасных входов и выходов, а попытка проникнуть в квартиру с балкона нижнего, седьмого этажа, представлялась нам малоперспективной. Поэтому мы решили ломать дверь и вызвали сразу милицию, скорую помощь и охранника, сидящего в подъезде на первом этаже. Охранник пришел тут же, а все остальные съезжались еще в течение часа. Потом еще около сорока минут решали, как взламывать бронированную дверь. Потом решили вызывать пожарных, а охранник закричал, что лучше всего не пожарных, а дядю Васю из соседнего подъезда, который открывает любые замки и любые двери. Потом искали дядю Васю, потом он пришел и полчаса вскрывал замок, потом дверь открыли и все вошли в квартиру.
Все это время я просидел на лестнице, обхватив голову руками и поглядывая на часы. Потом перестал поглядывать, потому что понял - поздно. Мы все не успели. Они не успели вовремя открыть дверь, вовремя приехать, прийти, прибежать, спасти, вернуть, оставить здесь, не дать уйти туда. А я не успел на свой последний поезд. Богини живут недолго, меньше даже, чем простые земные женщины. И, оказывается, очень сильно умеют любить. И не умеют прощать предательство.
* * *
Умереть легко. Так думал я когда-то, занося дефицитное лезвие «Нева» над запястьем своей левой руки. Я рассек кожу, и острая боль заставила меня немедленно вышвырнуть лезвие и, постанывая, мчаться за бинтом и иодом.
Ася сделала все правильно - в ванне, полной воды, и резала не поперек, как все делают, в тайной надежде, что их спасут, а вдоль.
«Как странно», - думал я, наклоняясь над ней, - «глупая девочка. Она закончила то, что я когда-то начал, много лет назад. По той же самой причине. Только я не смог, а она смогла. Я остановился, а она - нет. Я повзрослел, перелюбил миллион женщин и стал писателем, а она уже никогда никем не станет, никого не полюбит и не повзрослеет. Почему она смогла, а я нет? Или наоборот - я смог, а она - нет? Ведь умереть легко, жить гораздо тяжелее. Или наоборот?»
* * *
- Замечательная история! - воскликнул мой друг-издатель, закончив читать, - только тебе не кажется, что все это уже где-то когда-то было?
- Все уже где-то когда-то было, - философски заметил я, доставая из холодильника запотевшую бутылку «Смирновки»…
Страница автора: www.stihija.ru/author/?Юлия~Тараненко Подписка на новые произведения автора >>> |
