Вадим ТЕЛЕШ
Дорога домой
Б-г мой! Б-г мой! Зачем Ты оставил меня, далек Ты от спасения моего, от вопля моего. Б-г мой! Взываю я днем, но Ты не отвечаешь, и ночью без умолку я...
Господь сказал мне: сын Мой ты, сегодня Я родил тебя.
Давидов псалом
Дорога, по которой, слегка покачиваясь, лениво плывет в застывшем воздухе наш автобус, имеет очень конкретное официальное название и четкий номер в автомобильном атласе. Дорога, по которой так безобразно, так издевательски лениво потягивается наш автобус, не может иметь никакого названия. К ней не пристала, к ней потеряла всякое отношение пошлость физических расстояний, она навсегда сбросила самую память о километрах... И никогда, ни под какими самыми сияющими лучами не сможет она забыть железнодорожные рельсы, на которых ледяное солнце распекало слезы летящих, срывающихся в вечность людей...
-- Доколе, Господи? Неужели забудешь меня навек? Доколе скрывать будешь лицо Свое от меня?.. Взгляни, ответь мне, Господь Б-г мой, освети глаза мои, чтобы не уснул я сном смерти...
Сосны, песок, ослепительно красивая девушка в декольте. Смех ребят откуда-то из кресел в последних рядах. Нет, это какая-то нелепая выдумка -- раны в сердце дороги! Все ушло, в пепел, в прах, в корни травы, в камни на могилах погибших. Навсегда, навсегда унес ветер последние звуки тех лет. Ветер -- вор. Ветер обокрал нашу память, ветер отказал в нескольких граммах воздуха тем забытым в газовых камерах людям. Ветер...
Сосны, песок, пересечение железнодорожных путей. Шестьдесят километров от Варшавы. Шестьдесят лет назад. Аккуратненький лагерь шестьсот на шестьсот восемьдесят квадратных метров. Строжайшая секретность. Садики, парикмахерская, бараки под линейку. Три ровненьких газовых камеры пять на пять. В двухстах метрах -- железнодорожная станция. Аккуратненькая, конечно же. «ОБЕР МАЙДАН ТРЕБЛИНКА». Бутафорский вокзал, уютный ресторан, дорожные указатели несуществующих направлений. Рельсы уходят вдаль и... обрываются, но там, где этого уже нельзя заметить (может быть в небе?) -- зачем, чтобы люди волновались? Начнут суетиться, бегать, кричать -- сорвут график.
Эшелоны прибывают один за другим в точно назначенное время. Из Германии, Австрии, Бесарабии, Польши... Паровоз и двадцать вагонов. В каждом до ста восьмидесяти человек. Как они могли там уместиться? Как могли выдержать такую дорогу? Двери не открывались на протяжении всего пути. Трупы разлагались...
-- Красавица на втором сиденье, ты тоже была там, ты все видела -- помнишь?.. помнишь?!.. Как ты смотрела на это?
-- Как вода, пролился я, и рассыпались все кости мои, стало сердце мое, как воск, растаяло среди внутренностей моих. Высохла, как черепок сила моя, и язык мой прилип к гортани моей, прахом смертным Ты делаешь меня. Ибо окружили меня псы, толпа злых обступила меня; как лев, терзают руки мои и ноги мои. Пересчитать мог бы я все кости мои. Они смотрят и разглядывают меня. Делят одежды мои между собой и об одежде моей бросают жребий. Но Ты, Господи, не удаляйся! Сила моя, на помощь мне спеши!
Быстро темнеет. Но и в темноте видно, как побледнели лица в последних рядах. Мой сосед начал что-то лихорадочно отыскивать в сумке. Ручку, блокнот, носовой платок? -- Кипу (еврейский головной убор). Измятую, вроде бы случайно затерянную среди маек, рубашек и прочих необходимых в дороге вещей. Он понял. Он навсегда понял, КТО ОН. И навсегда почувствовал себя среди тех, кого по этой же дороге десятки лет назад везли в закрытых вагонах. Мой сосед надел кипу, гордый символ принадлежности к нашему народу, и... заплакал. Горько, тихо...
-- Вернись, Господи, спаси душу мою, избавь меня ради милости Твоей. Ибо нет в смерти памяти о Тебе, в преисподней кто будет благодарить Тебя?..
-- Ахтунг! Ахтунг! Мужчины остаются на месте. Женщины и дети - в бар-рр-аки налево! Ахтунг!..
-- Что происходит?.. Откуда этот запах?.. Почему здесь столько жирных мух?..
-- Ахтунг! Ахтунг! Чулки складываются в туфли! Ахтунг!..
-- Почему так странно улыбаются охранники? Они что-то знают...
Смешно! Как неловко, нелепо старики присаживаются на чемоданчики! Как смешно больному перевязывают горло!..
-- К Тебе, Господи, взываю! Скала моя, не будь глух к мольбе моей! Если безмолвен будешь для меня, уподоблюсь нисходящим в могилу. Услышь голос мольбы моей, когда воплю к Тебе, когда поднимаю руки мои к Девиру святому Твоему. Не увлекай меня с нечестивыми и творящими несправедливость... Воздай им по делам их и по злым поступкам их, по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими...
-- Ахтунг! Ахтунг! Всем р-рр-аздеваться! Всем идти баня!..
-- Лея, Лея!..
-- Шлойме, Шлойме!..
-- Мама!..
-- Мама!..
-- Ма-ааа- мочка!..
-- Белье брать?..
-- Развязывать узелки?..
-- Вещи не пропадут?..
Последняя стрижка действует успокаивающе. Голые люди покорны...
-- Ш-шш-неллер-рр! Ш-шш-неллер-рр! Ш-шш-ш...
Две сотни рабочих в небесно голубой форме разбирают вещи -- никому не нужные письма и фотографии никому не нужных людей...
Песок. Аллея, по которой следы ведут только в одну сторону. Зыбкий след мужских, женских, детских ног на песке... В газовых камерах дольше всего сохраняли дыхание дети. А вот горят лучше женские тела. Столб огня достигал неба, все дороги вокруг стали черны. Сосны, песок, черные дороги, гигантские овощи на огородах тех, кто жил вокруг. Они и теперь там живут...
Камни, камни на могилах. Свои, родные. Ни один памятник в мире не может сказать еврейскому сердцу больше, чем эта каменная тишина. Шаг -- и я среди камней… Неожиданно, резко, прямо в лицо дохнуло теплом. Не окатило, не обдало, а именно -- дохнуло. Ощущение настолько явное и неожиданное, что я опешил. Сама земля будто передала мне с какой-то ей лишь известной целью последний выдох тех, кто навсегда затерялся среди камней... А может быть, это разрушенные печи вдруг выдохнули в меня своим жутким теплом?..
Тишина... Постепенно прихожу в себя. Тепло камней? -- да они просто нагрелись за день, а теперь отдают полученное!..
Камни на могилах евреев. Сколько дорог знает наш народ, сколько камней выросло на них. Сколько последних дорог знает наш народ!..
У входа в газовую камеру фашисты, великие знатоки святого писания, поместили стих из ТаНаХа:
-- Это врата ко Всевышнему и только праведники могут войти туда.
Рассказывают, один раввин, прочитав надпись, воскликнул: «Так это же, правда!». И вместе с учениками, танцуя, вошел в камеру.
Кидуш Ашем -- освящение имени Всевышнего. Так воспринимают евреи то, что здесь произошло. Камни, тихие, теплые, никогда не дадут об этом забыть. Вросшие в землю, уплывающие в закат... Красота природы -- гимн Творцу. Небо, как и люди, которые здесь остались, освящает имя Его.
Бесконечно красивый закат. Словно весь мир только и был создан ради него одного. Тает, растворяется в небесных водах солнце. Какой прекрасный мир, какое бесконечное совершенство наполняет его от края и до края!..
-- Небеса рассказывают о славе Б-га, и о деянии рук Его повествует свод небесный. День дню передает слово, ночь ночи открывает знание. Нет слова, и нет слов -- не слышен голос их. По всей земле проходит линия их, до предела вселенной -- слова их; солнцу поставил Он шатер в них. И оно, как жених, выходит из-под свадебного балдахина, радуется, как храбрец, пробегая путь. От края небес восход его, и обращение его до края их, и ничто не сокрыто от тепла его...
Яркие, залитые светом улицы большого современного города. Реклама, автомобили, занятые своими каждодневными заботами люди, голоса... голоса... Экипированный уличный регулировщик... А рядом -- другие люди, другие голоса, другой регулировщик с повязкой на рукаве. Он указывает евреям путь в гетто. В ВАРШАВСКОЕ ГЕТТО...
В окне автобуса мелькают лица. Много, много лиц. Глаз почти не видно -- они утонули в пышной зелени красавицы Варшавы, в бездонных колодцах насущных дел. Все спешат, суетятся, подгоняют время -- торопятся жить. На кадрах снятой фашистами хроники -- тоже лица. Много, много лиц. Тел почти не видно -- большое темное пятно сливается с небом. И глаза. Глаза, глаза... Полные тихой, безнадежной скорби глаза людей, у которых уже не осталось сил дойти до гетто. Варшавское гетто...
-- Желание смиренных слышал Ты, Господи, утверди сердце их, да внемлет ухо Твое. Чтобы дать суд сироте и угнетенному, чтобы не был больше тираном человек земной.
Попав в пробку, наш автобус замирает в самом центре гетто, прямо напротив главного памятника. Пошлого творения эпохи социалистического реализма. Вокруг -- скверик, прямо под монументом на скамеечках загорают в онемевших лучах люди. Вот молодой человек шепчет что-то нежное своей возлюбленной -- хо-ро-шо-о!..
Меньше месяца потребовалось Германии, чтобы подавить сопротивление гордой Польши. Тридцать три дня длилось восстание в одном ее маленьком уголке -- Варшавском гетто. Изнуренные, неизвестно как вооруженные люди сопротивлялись дольше регулярной армии целой страны. И когда сражаться стало невозможно, штаб восстания в полном составе взорвал себя. Самоубийство, или освящение имени?..
Вдоль улиц -- камни, мемориальные знаки -- каждый участок в этом районе как бы произносит с гордостью: «Евреи, мы помним про вас! Чтим!» А рядом кто-то приладил свастику на стене. Еще одну. Еще.
-- Верим, что не забыли...
Знаменитое варшавское кладбище. На его земле евреев больше, чем тех, кто еще остался в городе. Старые могилы коэнов, левитов, знатоков Торы. Надписи на иврите. Более поздние могилы. Надписи на иврите и идиш. Затем только на идиш. На идиш и польском. На польском...
Памятник известной еврейской актрисе -- Иде Каминьской. Много, много сделали евреи для развития мировой культуры. И преследовали, и убивали их тоже дети из очень культурных народов. Культура -- дело тонкое...
Памятный монумент Янушу Корчаку (Генрику Гольдшмиту). Один из камней Треблинки -- также его. Известный всей Польше человек, он мог спастись. Избежать ужасов гетто, предсмертных судорог в газовой камере Треблинки, куда отправляли эшелоны из Варшавы. Ему предлагали бежать, его готовы были спрятать польские друзья, и даже комендант Умшлагплац уговаривал не садиться в поезд со своими воспитанниками из еврейского Дома сирот. «Вы ошибаетесь. Дети, прежде всего!» -- ответил Корчак. И вместе с детьми переступил порог. Вагона, газовой камеры, вечности...
-- Услышь, Господи, правду, внемли крику моему, выслушай молитву мою -- она не из лживых уст. От Тебя да изойдет суд мой, глаза Твои видят справедливость.
КРАКОВ. Бесчисленные толпы туристов обрушились на узкие улочки города-красавца. Серые обшарпанные стены на подступах к еврейскому кварталу -- здесь иностранцы редки. На многих домах еще сохранились старые надписи на иврите. На бледном, без кровинки жизни фасаде -- плакат с фотографией еврейского мальчика. Где-то мы уже виделись с ним… Где? -- не помню...
А улицы здесь мертвы. Остановившиеся взгляды окон. Где, с кем сейчас души этих старых еврейских домов?..
Пятьдесят-сто метров -- какая красивая площадь!
-- Уважаемые туристы! Перед вами еврейская площадь. Когда-то они (эти) здесь жили. Шикарный ресторан «Ариэль» (написано на иврите, но еда не кошерная -- некому предлагать), еврейский книжный магазин. А вот лошадки -- прекрасный экипаж, не правда ли? -- синагога, еврейское кладбище, еще одна синагога, опять лошадки, синагога... В эту, кстати, стоит зайти -- здесь есть картонные фигурки евреев в натуральную величину. Словно они до сих пор там стоят и молятся!..
За год до Холокоста местные евреи сняли рекламный фильм о жизни в Кракове, чтобы привлечь в город богатых туристов. Сегодня здесь много туристов, но молитвенные дома пусты...
В синагоге опять фотография этого мальчика с плаката. И вдруг я вспоминаю, где мы встречались...
... Детство. Время великих тайн, живых деревьев и черно-белых фотографий. И папа все снимает, снимает меня на пленку... Так и запомнился мне тот день -- сад, великаны-деревья, лицо мальчишки из какого-то иного мира на фотографии. Много лет назад это лицо было моим...
Малыш на фото в краковской синагоге и на плакате, и в старом, по-видимому, уже вырубленном саду -- это один и тот же малыш. Это я...
-- Воздайте Господу, сильные, воздайте Господу славу и силу его хвалите! Воздайте Господу -- славу имени Его, поклоняйтесь Господу в красоте и святости. Голос Господа -- над водами, Б-г славы гремит, Господь над водами многими! Голос Господа силен, голос Господа величествен!..
Вытянутые в струнку ряды колючей проволоки. Бараки, выстроенные с нечеловеческой точностью -- где там египетским пирамидам! Здесь было уничтожено около миллиона людей. ОСВЕНЦИМ. Трудно выговорить на немецком. АУШВИЦ ОДИН -- гораздо удобнее.
Под стеклом -- тысячи расчесок, гребней, ботинок, детских башмачков, женских волос. Из этих не успели связать носки для мужественных немецких солдат.
АУШВИЦ БЕРКЕНАУ (ДВА). Какая аккуратность и стройность форм! Какое величие и красота обращенных к горизонту линий и прямых углов! Какая гармония во всем! Прямо через дорогу от колючей проволоки -- милые загородные домики. Симпатичные коттеджи, построенные с не меньшей тщательностью и старанием, чем расположенные в пятидесяти шагах бараки. Солнышко, свежий воздух, ухоженный лесок…
-- Ребе, мой сын попал в барак, откуда не возвращаются. У меня есть слиток золота, чтобы его выкупить. Но тогда охранники возьмут вместо него другого. Как быть, Ребе, это мой единственный сын?..
-- Я не могу тебе дать совет... У меня здесь нет моих книг...
-- Ребе... Если бы был хоть какой-то шанс спасти моего сына, Вы бы мне сказали... Я не буду его выкупать...
Со словами молитв взмывает к небу стрела последнего железнодорожного пути. Взлетает птицей, отражаясь в поздних лучах, и падает наземь, оборачиваясь последним тупиком:
АУШВИЦ БЕРКЕНАУ (ДВА).
Над золой крематория проплывают мальчики на велосипедах... Им, катающимся по лагерю смерти, непонятен и дик вид взрослых мужчин с диковинными головными уборами, которые застыли в молитве, как шестьдесят, как шестьсот, как тысячи лет назад. Евреи...
Наш народ сравнивают с луной. Вот она стала меньше, еще... еще, пропала совсем... Вот еле заметная возродилась, взглянула нежно на небосклон и поплыла по нему, тихая, прежняя, вечная...
-- Пойте Господу, благочестивые Его, славьте память святую Его. Ибо на мгновение гнев Его, жизнь -- в благоволении Его, вечером пребывает плач, а утром -- радость...
ПРАГА. Дорога жизни.
Неповторимый по своей красоте город. Ухоженные, досмотренные здания синагог, как сестры на выдане -- одна краше другой. Гитлер распорядился не уничтожать их: «Сделаем здесь музей -- сказал он -- был такой народ, верил невесть во что и хотел всех поработить. Но мужественные арийцы спасли человечество от паутины ненавистного еврейства!..».
Ломятся от богатства пражские синагоги. Великолепные золотые ханнукии, изящные подсвечники, свитки святой Торы под стеклом... Здесь не услышишь слова молитв, здесь еврей чувствует себя туристом и готов вместе с другими восхищаться и повторять: «Был такой странный народ...».
-- Смотрите, живой раввин! - указывает пальцем экскурсовод.
Защелкали фотоаппараты туристов, засверкали молнии вспышек.
-- Живой раввин!..
-- Живой раввин!..
-- Живой...
В самих синагогах снимать запрещено -- все уже давным-давно сделано, покупайте у нас!..
-- Не угодно ли кипу?..
-- Тфиллин!.. тфиллин!..
-- Мезуза!. как настоящая!.. мезуза!..
Видел бы Гитлер, вот уж, поди. порадовался б...
-- Да придет из Цийона спасение Йисраэйля! Когда возвратит Господь пленников народа Своего, ликовать будет Йааков, веселиться будет Йисраэйль!
Грустно, погруженный в собственные думы, словно в каком-то забытьи переступает колесами наш автобус. Молчат ребята на последних рядах, задумалась красавица в декольте. Она тоже узнала себя в какой-то из старых фотографий, и теперь что-то мучительно вспоминает... Вчера и Завтра встретились в тенях пустой синагоги и чистыми каплями пролились куда-то глубоко в сердце. Домой!..
Тают позади последние лучи теплого пражского солнца. Красные облака тонут в грустных озерах глаз. Автобус заполняет туман. Домой, домой...
Страница автора: www.stihija.ru/author/?~Vadim~Telesh Подписка на новые произведения автора >>> |
