| Погребной-Александров |
2002-09-30 |
64 |
4.92 |
13 |
|
|
Ты меня...?! или из серии - как я купился на рекламу. |
|
|
|
|
| |
"А ты меня ... ?"
или из серии –
"Как я купился на рекламу"
Красивая молодая женщина ползала под столами, забиралась в комнаты и коридоры здания, разговаривая по мобильному телефону, нахваливала прелести связи по "мобильнику" новой телефонной компании. Её задница так и мелькала между ножками стульев и столов, в окнах и на заборе... "Как здорово!" – восторгалась она, – "Я могу говорить с тобой везде, не только в закрытом помещении или в туалете – по всему миру! GSM – это революционное достижение связи!"... Это была телевизионная реклама новой телефонной компании мобильных услуг – "VoiceStream". "Verizon" хвастался своим сервисом в любой точке Земли – в пустыне, в магазине, на пляже, в лесу... Пройдёт мужчина два шага – встанет и спрашивает: "Ты меня слышишь?" "Прекрасно!" – отвечает кому-то по телефону и далее, опять два три шага... "Sprint" предлагал мобильные телефоны с цветным дисплеем и пересылкой фотографий родных и близких, чистейшим звуком – без статического напряжения на линии. "AT&T" не отставала от конкурентов, в прелестях своих услуг.
"Вот здорово!" – подумал Ал, так меня зовут. "Куплю-ка себе телефончик. Всегда на связи с друзьями и близкими, по работе достанут в любом месте – для бизнеса это немаловажная вещь, когда каждый звонок дорог(!). Обратился в "VoiceStream" – реклама убедила помещениями. Телефон дали бесплатно. Договор заключили – на год. Примочки всякие – адаптер, защитный кожух, приспособление для использования в машине дали. Улыбнулись и денек не взяли даже. "Всё с карточки кредитной снимут," – сказали, – "пользуйтесь." Три дня на раздумье и тестирование дали, если чего – "поменяют или отказаться можно".
– Здорово! Как заботятся.
Но не долго сказка сказывается, насколько дела делаются. Первый месяц, полтора всё как по маслу – и связь, и сервис без проблем. В любое время дня и ночи ответят, объяснят, подскажут. А потом... как подменили компанию: дозвониться невозможно, связь отвратительная. Позвонил пожаловаться.
Приятный голос такой, отвечает: "Чем могу помочь?"
"Деньгами", – думаю. "Чем ты ещё помочь можешь при таком обслуживании. Деньги сумасшедшие платишь (и налоги ещё какие-то, около 25%, непонятно откуда взялись)... А отдачи? Никакой!"
– Телефон плохо работает и связь плохая.
– Вы в помещении? – спрашивает молоденький женский голосок.
– Не-е, – протянул я. – На улице. Возле дома стою.
– Ну вот, я же говорю, – с облегчением выдает голос, – выйдите на перекрёсток; реверберация получается – отражение звука от домов.
–Так раньше-то работало всё. Что случилось? Антенну ветром сдуло что-ли?
Перешёл на другую улицу, поближе к перекрёстку. Опять ничего хорошего. Да и, мало того, AT&T отвечает – другая телефонная компания – "роминг", а это как минимум в пять раз дороже – попадалаво на деньги.
Начал головой крутить: влево, вправо (ну, – думаю, – ща отлетит головушка-то); хожу от угла к углу улицы – сигнал поймать пытаюсь. Это не говоря о том что в помещении вообще связи нет; нужно высунуться из окна, а ещё лучше привязать себя, что бы не вывалиться. Так вот; хожу ищу место удобное – чтоб "волна" не уплывала, то бишь сигнал ловлю. И что бы вы думали? Поймал... – сигнал, на пустынном перекрёстке. Замер. Как вкопанный стою. Смотрю на экранчик. Не дай Бог чёрточка пропадёт возле символической антенны экрана, который показывает есть сервис или нет, в данном месте.
– Давай, давай...
Набираю нервно дрожащими руками необходимый номер бюро обслуживания.
– Дозвонился вроде б!
Но звук... неустойчивый такой – непонятный, и слова мои на человеческие совсем не походят – хрипят, квакают и чихают, ну впрямь как болен совсем и в предсмертных схватках о помощи взываю.
Но не тут-то было. Сорвался...
Звоню в отдел обслуживания вновь. Скрип, скрежет, занято или срывается... Дозвонился. Булькающий голос явно африканского акцента раздался в трубке: "Ваше имя? Номер карточки социального обеспечения? Номер водительских прав? Адрес проживания? День рождения дату, пожалуйста? Имя мамы с папой и пароль активации телефона?" Ещё пару вопросов, как на допросе, а затем – "чем могу служить?"
– Ну наконец-то, – думаю, – всё спросили (кроме персонального банковского счёта). Я уж нервничать стал от такого потока вопросов. Вроде б не на допросе в полицейском участке? Но возмущаться не стал. Привык я уж к этим ненормальностям... Объяснил ситуацию. А мне опять о домах, улицах, плохой погоде...
Ох и разозлило меня всё это. Отказаться от обслуживания не могу – контракт на год подписан; деньги платить обязан исправно и вовремя – кредитная история пострадать может, а потом ни займов в банке, ни в кредит товаров, да ещё 200 доляров за разрыв отношений, а сервис "не к черту"...
– Слушайте, мне надоело всё это! Пригласите-ка вашего управляющего, – требую.
– А зачем? Я уполномочена помочь Вам и решить все проблемы.
– Так Вы же не можете их решить! Или не хотите.
– Хорошо; чем могу Вам помочь?
– Я же объяснил Вам?!
– Я Вас не поняла. В чём Ваша проблема, – с явной издёвкой в голосе повторил голос в трубке.
– Как? Вы же Американка! Или нет? Я с вами на английском разговариваю! Почему, когда Ваши представители на мою Родину приезжали, мы их понимали или старались по крайней мере понять, даже если они говорили с ужасным акцентом? Это же Ваш родной язык?! Почему Вы меня не хотите понимать?
– В чём ваши проблемы?
– Сервиса нет! Я деньги плачу, а вы...
– А мы вам сервис не обещали...
– Что? Как это не обещали?
– Да. Контракт почитайте внимательно.
Ну тут я совсем взорвался: " Вы что – издеваетесь! Это Вы почитайте..." Но телефонная трубка уже молчала.
Сервис мне отключили, расторгнув контракт (по причине дискриминации и ещё, я думаю, за излишние возмущения!) А затем счёт выставили, на более чем 900 долларов, так как у меня два телефона было (по 200 за неустойку и, якобы, не уплаченные счета).
Взял я копию так называемого контракта – желтая такая бумага с указанными данными обо мне и телефоне, сервисе, который я должен получать за ежемесячную плату. Читаю – бесплатно: межгород, выходные, вечера – дополнительно 1000 минут, мобил ту мобил, определитель номера, авто-ответчик, возврат звонков...
– Не понял! А где это всё?
А внизу – "подписав этот off service agriment вы соглашаетесь со всем что написано на оборотной стороне"... Переворачиваю. А там – на обороте, жёлтыми буквами на жёлтой бумаге, да ещё такими мелкими буковками, что и в увеличительную лупу ничего не видать, чего-то написано вроде бы. Выглядит... – как украшение, или водяные знаки, для пущей важности документа что ли, или чтоб не подменили. Но.., написано оказывается – ...судить не могу, ...сервис не предоставляют...
***
Да, был бы я не я, если бы не одно обстоятельство. Мне-то что? Дополнительный опыт жизни в Америке, а они, с красивой и неправдоподобной рекламой, денег потеряют – не мне, так адвокатам заплатят. При подписании этой "бумаги", я зачеркнул всё что мне не нравилось и дописал что хотел (спрашивать никого не стал и не собирался) – это же контракт – договор двух сторон. И... подал в суд "за нарушение договорных обязательств" в последствии. Представитель компании ничего не сказала, подписав контракт со своей стороны и дала мне копию. Но всё это оказалось чистой формальностью и оригиналы, я думаю, в компанию не передавались. Не имелось их там, оригиналов-то, когда я затребовал о своих правах на сервис.
Вот так-то! А вы говорите...
|
|
| Розанов Александр |
2003-06-30 |
64 |
4.92 |
13 |
| |
|
| |
В районе нашем все спокойно.
Обычно, много не стреляют.
И роются бомжи в помойках,
Дерьмо кошачье разгребают.
Что ищут? - На пол-литра водки
Пустых бутылок, корки хлеба,
До дыр заношенные шмотки -
В “прикиде новом” отобедать.
Всему, что раздобудут, рады.
А много - отдадут и детям,
Что приворовывают рядом
И матом весело ответят.
И в городе у нас спокойно.
На каждом перекрестке – нищий,
На каждом чердаке – покойник,
И в каждом сердце – пепелище!
Виталий Иванов.
Вступление.
Я встретил его случайно...
- Дай сигаретку инвалиду, сынок.
Открываю пачку «честера», прикуриваю, вглядываюсь. Мужик лет пятидесяти, грязное изуродованное морщинами лицо, такой же грязный костюм, убитые туфли, в руке пакет со звенящими переливами последних надежд бутылками.
- Не последняя. Того. Если б последняя была, то я бы не взял. А так. Не последняя, то возьму. Помоги деньгами, брат.
Даю червонец – единственную отраду для потерявшего веру в жизнь бродяги.
- Вот ты дал мне денег, и, понимаешь, я хочу душу свою раскрыть оттого.
Держит сигарету странно, причудливо извивая пальцы и жадно затягиваясь в «душу». Нечасто ему приходится курить. Люди забыли, что такое жалость и сострадание, они не помнят того, что все мы живём на земле в равенстве, что нет бедных и богатых, больных или здоровых, есть люди, которые своим рождением должны нести доброту маленькими листиками добрых дел дерева своей жизни.
- Знаешь, как я жил раньше? Я вообще-то художник по профессии. Наколку вот видишь? «Ваня». Меня вообще-то Серёжа зовут. Сам делал. А Ваня – это кличка.
Тут он изменился в лице: оно приобрело человеческую симпатичность, несмотря на рассечённую бровь и синяк под глазом. Лицо – ворота в человеческую душу. Оно говорит, видит, слышит – чувствует. Вот это лицо – злое снаружи из-за сдвинутых косматых бровей, а вот это – ангелоподобное. Первое несёт в себе тепло, но где-то внутри, а во втором родинка на носу говорит о сложности характера: много мыслей, мнений. Его же лицо было просто: ничего лишнего, замечательного, выдающегося. Только рассечённая бровь и синяк под глазом.
Один.
Он жил не то в Брянске, не то в Тамбове: российская глубинка, не обезображенная городской жизнью мегаполиса. В этом городе было тихо и спокойно, было всё, что нужно для детства шпанёнку: заброшенные дома, где можно было найти клад и бояться привидений, рынок, где можно было, ища приключений, стащить яблоко или конфету.
Был конец зимы. В одном из родильных домов лежала женщина. Она была доброй и порядочной и очень хотела девочку. Старший мальчик, которому стукнуло три, постоянно говорил «сестлёнка», одобряя желание родителей.
Когда его положили в специальную палату, без мамы, одного, он, наверняка, подумал о том, что одиночество – самая гадкая штука в мире после предательства. Когда ты один, то у тебя никого нет, кто-то может ходить по миру и говорить, что ты есть у него, но если его нет у тебя, то ты одинок.
Когда он появлялся, его лицо озарила простодушная улыбка. Он любил эту странную тётю, которая что-то говорила, ещё больше он любил другую, к которой чувствовал странное тепло и нежность. Это была его мама.
***
Серёже было восемь лет. Он пришел с улицы с разбитым носом и порванной штаниной. Не плакал. Его лицо было сосредоточено и озлоблено. «Что случилось, маленький?» - спросила мама. «…». Он молча прошёл в свою комнату, уселся на кровать. «Он у меня получит».
На следующий день мальчик шёл на улицу, держа в маленькой, крепко сжатой руке небольшой камень. Он молча подошёл к парню лет одиннадцати, спокойно замахнулся и съездил ему по голове так, что тот повалился молча без чувств на землю. Трава в тот вечер чудесно пахла морем.
Отчего крошечные люди становятся агрессивными? Будто опыт прошлых жизней выходит наружу, противясь ангельской детской сущности. Вера в переселение душ? Агрессия идёт от обиды («Ну, за что меня так?»), от непонимания (Ну, за что меня так…), от злости (Ну, за что меня так!!!), а, в сущности, от жалости к себе (Ну, за что меня так!?). Агрессия за собой влечёт только смерть и разрушение.
Мальчик умер. Сказали, что несчастный случай.
Трава в тот вечер чудесно пахла морем.
***
Солнце светило с истинной силой желания жизни
Он был прирождённым лидеров во всём: в любой компании сходил за своего, был балагуром, знал множество анекдотов. Таких любят. Его брат учился, готовился к поступлению в Школу милиции в Москве. Молодой Серёга сидел на скамеечке с гитарой и пел фраерские песни, которым его научил дядя Вова, алкоголик и забулдыга, который поднимал новый стакан со словами: «Ну, чтоб последний», и так каждый раз с того момента, когда оказался на воле.
Кто знает, почему бог одним даёт силу, а другим – нет? Дядя Вова попал в переплёт случайно, но зона сломала его. Он стал слаб. Искорки силы, теплившиеся в нём после выхода из тюрьмы, подогреваемые дыханием надежды, давно были залиты градусом. Сильный человек не позволит себя сломить никогда и ничему, а, тем более, неудачным обстоятельствам. Сила струится в каждой его клеточки, выходит с выдохом и входит со вздохом.
Серёга пошел на первое дело не по велению разума. Красивый и молодой, он влюбился в женщину лет тридцати. Она влюбила его в себя.
Его поймали. Ждал этап.
Солнце светило с истинной силой желания жизни
Два.
Была весна. Прошло уже полтора года с момента приговора суда. Он слышал только: «Встать! Суд идёт!» и «… к пятнадцати годам исправительно-трудовых работ в колонии строгого режима». Прошло всего полтора года. Молодой Серёга хотел свободы, хотел вернуться на родину, поговорить с друзьями, с тем же дядей Вовой: о жизни, о смерти, о слабости – он стал умнее. В сложных поворотах жизни, той самой, которая непредсказуема, есть обстоятельства тяжёлые или лёгкие, но обстоятельства, потому что ненужные, а нужные зовутся житейскими хлопотами. Серёге везло на обстоятельства.
Он шёл вечером с работ. Было знойно и душно. Сухость в горле не позволяла произнести и слова. Конвойный был разморен и слаб, допустил непростительную ошибку, поверив заключённому, разрешил тому самому дойти до барака.
Он бежал в этот вечер. Всю волю, всю силу, всю способность к тишине и стойкости он собрал воедино, выразив в едином движении – он бежал. Намотал на руки разорванную им самим рубашку, зацепился за колючую проволоку – руки нестерпимо жгло, подтянулся, перевесился и недвижимым комком плюхнулся на холодную предзакатную землю.
***
Впереди было болото, сзади – собаки, которые неслись по следу, громко лаяли, указывая бежавшим сзади конвойным, где тот наглый и смелый беглец, которого либо поймают, либо убьют.
«Вот так вот-то. Я того – в болото плюхнулся. Перешёл кое-как. Потома глядь оглянуться, а они, нет, не попёрлись в него. Оно-то неглубокое было, чуть по пояс. Лежу. Не шевелюсь. А псины эти лают, показывают, где скрылся я. Эти молодцы, зелень ещё, автоматы слышу взяли, затвором щёлкнули и давай палить со всей дури. Я чё – лежу не шевелюсь. Вдруг, понимаешь, как обожгло, ногу-то, совсем не чувствую. Как без неё оказался. Вижу кровь потекла. «Ну»,- думаю. - «Кранты мне совсем». Но нет, ещё три часа с перевязаной ногой пёр от них. Догнали. В лагерь привезли. Потом в карцер. Думали сдохну. Не-а. Я ещё пожить-то мог на свете».
И жил.
Три.
- Тебе ещё пять лет сидеть. Хочешь срок скосить?
- Ну, а кто ж не хочет, гражданин начальник.
«Был у нас, того, начальник тюрьмы, полковник. Лютый зверь, чин любил, порядок. Бычок, бывает, от папироски выкинешь, так он всю зону выдраить заставит. Так и ныкали их по карманам, чтоб спустить потом. Жестокий ещё был-то, понимаешь. Кореша моего в карцере сгноил, а у него ботинок грязный на ноге был, всего-то.
Мои ботинки, видишь, рваные все. Четвёртый наряд уже примерил. Придут, кто-то вдарит, снимут всё, а без одежды нельзя: менты загребут. Вот, четвёртый».
- А мужик тот чего? Освободил?
«Мужик, понимаешь, - щенок ещё зелёный, капитан. А наш – полковник. Стоит рядом навытяжку, руки по швам, как истукан. Я, значит, приметил, что куш тут наворачивается, что откинуться быстрее могу. А наш – руки по швам, истукан.
- Каким оружием владеете? – и дело личное листает, рассматривает.
Проникся я к нему уважением, к капитану-то.
- Я атомную подлодку угонять не пробовал, а другими владею в совершенстве, товарищ начальник.
- В Чечню не хочешь поехать псом войны? У тебя срок – шесть лет, два года постреляешь, живой останешься – домой.
- Предложение, конечно дельное. А платить будете?
- На папиросы хватит.
- Лады.
- А брат-то твой отделение милиции в Москве возглавляет. А ты…
Так я в Чечне оказался. В пехоте. Или как там у них. Вот. Дай-ка мне сигаретку, браток».
***
«Переправили меня через чеченскую границу. А там, понимаешь, разруха, пьянство, кутежи там всякие. Погано, короче, там: убить могут и делать нечего. К пулям быстро привык, хотя, понимаешь, страх-то он этого, как его, в общем, есть всё равно, но не выдаёшь, чтоб трусом не показаться перед ребятами. А они, сынок, ну, с тебя возрастом, маленькие такие же и беззащитные. Их стрелять-то толком не научили, а ныкаться и подавно. Троих я их помню, а всего с дюжину было».
Юрка в армию сам пошёл. И в Чечню попросился тоже сам. Человеком думал сделают настоящим, без обиняков. Сильный, как чёрт, был, по-деревенски сильный. Ему повезло с людьми: все были добры, если можно такое сказать о войне, и приветливы, если можно такое сказать о людях на войне.
Кому нужна эта война? Люди со своим мнением стремятся уничтожить других, с противоположным, в вечной погоне за искрящимся фонтаном переливающихся позолотой кругляшков. Деньги…
Виктор, сын ректора одного из захудалых университетов Москвы и старшей медсестры детской поликлиники, в армию вовсе не хотел. Завалил первую сессию – сразу забрали. Он был излишне по-городски мягок, автомата страшился, и все смотрели на него как-то свысока.
Павлушка был приветлив со всеми, у него в сердце хватало места. И все звали его, даже старшие по званию, просто Павлушка. Никто, кроме главного в отделе кадров не знал, кто он и откуда, а сам не любил говорить и не говорил.
Все они умерли в этот день, по-разному: кто-то героем, кто-то трусом, но умерли, и в этом равны.
***
Ничего примечательного: обычные серые будни войны, скорее алые – как кровь…
Они ехали все вместе на БМП в один горный аул, где, по информации расколотого накануне боевика, в подвале дома мучались от голода и сырости двое российских ребят, охраняемые лишь женщинами-чеченками, жестокими в своей мести за убийство детей. Их мальчишек, сильных и смелых, засосала машина войны. Пришёл наёмник, всех забрал. И всё. Пустота. Бессмысленный конфликт, не кончающийся очень давно, о начале которого никто не помнил.
Серёге осточертела война. Тихие мёртвые сумерки ночи, беспокойный во вспышках сон, страх.
А сейчас он ехал на «броне» со своими первыми в жизни товарищами, которым он доверил самое своё сокровенное: искорку существования на земле – свою жизнь.
Дорога шла резко в гору. Каменистая осыпающаяся, ненадёжная – как его служба в Чечне. И зачем он согласился? Зачем пошёл на авантюру? Из-за слепого желания – жить. Деревья в низинах: почти родные берёзки – сменились скудным кустарником. Лишь небольшая рощица неизвестных деревьев смотрела ему в глаза, слепила как отражение солнечного миража оазиса в безлюдной пустыне. Они приближались к земному чуду, и лишь в душе у Серёги было робкое сомнение в правильности происходящего. Опасение сильными и цепкими лапами закрадывалось ему в душу.
Взрыв рассёк тишину. Мгновенно. Как скальпель хирурга и с тем же результатом – кровь.
- Все вниз! На землю! На землю! Мать вашу!
Их было тринадцать. Спрыгнуло только одиннадцать.
- Круговая оборона! Прицельный огонь!
Серёга разрывал безумную трескотню автоматов крепким охрипшим голосом. Он считал: пятеро в лесу – четыре автомата и гранатомёт, один на высоте – снайпер. Хорошо, что позади никого, но там пропасть. Бежать некуда. Граната. Совсем рядом. Смерть.
- Куда ты, Витёк?!?
Парень метнулся из укрытия. Его обдало жаркой волной огненного горного воздуха. «Закрыть!»,- думал он, подбегая к гранате.- «Закрыть!». Он лег на кусок смерти, придуманный человеком, чтобы убить себе подобного. Тот самый Витёк, что вчера забил три гола в игре с командой соседнего блокпоста. Он – не руки, тело и голова, а он нечто, тёмная груда. Граната осколочная – задела бы всех. Он это знал, знали все и Серёга. Герой?!? Как можно говорить о геройстве после смерти? Герой…
Их шестеро. Всего лишь шестеро, и помощи нет. У штурмовых вертолётов, наверняка, нет солярки, а БМП не едет – ещё дюжина смертей.
Юрка неожиданно вскочил, наклонился на бок, начал заваливаться на колено, держа руку на затылке. «Снайпер»,- подумал Серёга и продолжал стрелять. Стрелять по кустам, где засели шесть бородатых мужиков, сутью жизни которых стала война. И деньги.
Павлуша смог уйти из-под огня. За помощью. Какая помощь, если до базы восемнадцать километров? Он истекал кровью и умер где-то по дороге. Его тело не нашли. Волки.
А теперь Серёга сидел за пробитым пулей колесом один. Огонь прекратился также неожиданно, как и начался. Может, они подумали, что всех убили, а рисковать не хотелось, может, их вызвали сеять смерть в другое место, может, просто ушли.
Ничего примечательного: обычные серые будни войны, скорее алые – как кровь…
Четыре.
Побывав в родном городе, решил Сергей Александрович, что повидал он на своём веку: и кровь, и страдания, и смерть, а вот в Москве не был. Сел на поезд и поехал. Дело было зимой, в вагоне почти никого, а в своём купе он вообще один. Вечером не спалось. Думал о покупках и делах, которые хотел совершить, плюс не обманул капитан-то, и деньги выдали после Чечни немалые: жизнью-то рисковал он, Серёга, как его звали там, а теперь Сергей Александрович. Уснул-таки. Ночью в дверь стук. Посмотрел – пол пятого. Гостей не ждал, но открыл. Стоят милиционеры и документы спрашивают, а сами всё по купе косятся. «Не»,- подумал Серёга,- «Что-то тут не так». На измену его задело. Оно так и оказалось.
Очнулся утром в КПЗ на Ярославском вокзале, в чужом грязном костюме и как будто с чужой головой – видно хорошо ему чем-то по ней съездили. Разумеется, документов и денег не отдали, лишь червонец - «на водку».
Вот теперь ходит Серёга по вокзалу, смотрит по сторонам: есть ли где пустая бутылка, шею пригибает, чтоб не надавали, и изредка рассказывает свою историю случайному собутыльнику или просто тому, кто не гнушается выслушать: может, денег подкинут, а то очень непросто живётся просто бомжу Сергею Александровичу, прошедшему и огонь, и воду, и медные трубы, и много чего ещё…
|
|
| Андрей Пудков |
2003-07-13 |
63 |
4.85 |
13 |
|
|
В троллейбусе... (детям до 16 не рекомендуется) |
|
|
|
|
| |
В троллейбусе.
Было жаркое лето. Клинический ординатор второго года обучения, капитан медицинской службы Лифинцов, спешил в госпиталь, до начала рабочего дня оставалось 30 минут. Пути оставалось, - пять троллейбусных остановок. Час пик, просто так не сядешь, приходится выдержать маленькую битву с осаждающей толпой страждущих пассажиров. Все очень просто, - желающих сесть гораздо больше чем свободного места в транспорте. Пристроившись на ступеньках, капитан Лифинцов повернулся лицом к улице, а к толпе спиной. Водитель объявил следующую остановку, троллейбус натужено загудел, стараясь закрыть двери, и тронуться в путь. В этот момент, на самую нижнюю ступеньку, словно сказочная бабочка, впорхнула девушка. Двери лязгнули и закрылись, прижав новую спутницу к капитану. Он уперся руками в закрытую дверь, чтоб как-то отодвинуться и не давить на неё. Она была юна и прекрасна. Шелковисто спадающие русые волосы, нежная, почти детская, кожа, чуть вздернутый нос, пухлые алые губы, огромные серые глаза. В её лице было что-то наивное, взгляд напоминал взгляд годовалого ребенка, который смотрит на мир широко раскрытыми от удивления и восторга глазами, длинные пушистые ресницы усиливали этот детский восторг. Зажатая между дверцей троллейбуса и Лифинцовом, она вскинула веки и взглянула ему в глаза… капитану показалось, что её взгляд проник в самую душу. Он растерянно засопел и попытался отодвинуться, но плотная толпа не дала ему сделать это. Троллейбус ехал раскачиваясь на ухабах российских дорог, толпа пассажиров колыхалась соответственно профилю дорожного покрытия, капитана прижимало к юной пассажирке.
В салоне было душно, раскрасневшиеся лица пассажиров имели страдальческий вид, Лифинцов чувствовал, что капельки пота собираются по всему лицу и шее и скатываются, неприятно щекоча. Зажатая между Лифинцовым и троллейбусной дверцей девушка несколько раз попыталась занять более свободное положение, но ей это не удалось, так же, как и капитану. Дальнейшее движение троллейбуса продолжалось с плотно прижатыми друг к другу молодым капитаном и юной девушкой. Каждая ухабина прижимала их сильнее. Лифинцов невольно начал разглядывать попутчицу внимательнее. Правильные черты лица, почти полное отсутствие косметики, легкое платье из тонкой ткани с широким воротом открывало верхнюю часть груди. Бюстгальтера на ней не было, полупрозрачная ткань облегала соблазнительные округлости. Сквозь ткань своей рубашки и её платья, кожей живота, в который упиралась грудь молодой девушки, Лифинцов ощущал волнующую упругость. «Интересно, - подумал про себя Лифинцов, - а какие у неё соски, наверное крупные, выбухающие. Если их погладить, сначала пальцами, потом губами, если втянуть их в рот и поласкать языком, они, наверное, отвердеют, напрягутся, превратятся в «острые вершины». Картина, нарисованная воображением капитана была настолько ясная, что он отчетливо представил в своих ладонях эти нежные и упруги груди с твердыми и острыми сосками. Стряхнув с себя наваждение, он ещё раз попытался отодвинуться от девушки. Предательские капельки пота стекали за воротник. Глядя сверху в разрез её платья, он попытался представить тяжесть её грудей, тяжесть, ощущаемую руками. Тяжесть и упругость. Ему хотелось потрогать её губы и щеки, провести пальцами по шее, от мочки уха вниз, в сторону разреза… ему хотелось ощутить её кожу. Руки, упертые в дверцу, от неудобного положения стали неметь, стоять было крайне неловко, но капитан не мог себе позволить расслабиться, иначе тяжесть толпы обрушилась бы на это юное и прекрасное создание. Он предпринял вторую попытку отдавить напирающих пассажиров подальше от девушки, но и в этот раз попытка была неудачной. Лифинцов тоскливо прикрыл глаза, стараясь отключиться от окружающей действительности. Хотелось думать о чем-то постороннем, о прохладной тени, где-нибудь в лесу, чтоб обдувал приятный ветерок, чтоб вокруг – развесистые деревья, дающие благодатную тень и высокая сочная зеленая трава. «Нырнуть бы в эту прохладную траву, разметать руки в разные стороны, закрыть глаза и лежать, - думал Лифинцов, - хорошо бы, если рядом была эта девушка, такая вся беззащитная, нежная. Лежать бы рядом с ней, разглядывать её, а ещё лучше, если бы она лежала так, чтоб её голова покоилась на его руке, тогда можно было свободной рукой гладить её волосы, её лицо, шею…». Его мысли опять опустились ниже, к груди. Он раздраженно открыл глаза, пытаясь избавится от «нехороших» мыслей. Вокруг было все то же. Троллейбус нехотя переваливался колесами по рытвинам проезжей части, дышать в салоне было нечем и все те же красные и потные лица недовольных попутчиков. Девушка повернула голову чуть вбок, делая вид, что что-то разглядывает, пытаясь всей своей наружностью дать понять, что это временное неудобство тесноты ей не мешает. Взгляд капитана невольно скользнул опять таки в разрез платья. Его мужское естество пыталось бороться с нарастающим возбуждением. Но, чем больше он пытался с этим бороться, тем сильнее это возбуждение выходило наружу. «Вот черт, конфузия какая», - подумал Лифинцов, ощущая в штанах свое растущее «мужское хозяйство». Он в третий раз попытался отодвинуться, но и в этот раз у него ничего не получилось. «Вот предатель», - выругался про себя капитан, поняв, что его окаменевший член бесстыдно уперся девушке в живот. Щеки капитана полыхнули краской стыда, но поделать он ничего не мог. Девушка поняла его состояние и тоже в третий раз попыталась отодвинуться в сторону, но и ей это тоже не удалось, эффект от её телодвижений был моментальный. «Да, - подумал капитан, - теперь мне и из троллейбуса нормально выйти не удастся, стыдобища…». И тут он заметил, что девушка не просто так пыталась отодвинуться в сторону. Её тело тоже прореагировало на неловкую ситуацию. Соски, которые он мечтал взбудоражить языком уже давно были твердыми и эту их твердость он ощутил своей кожей. Лицо девушки полыхало румянцем не меньше, чем лицо капитана, по её щекам и шее стекали те же предательские капельки пота. Теперь каждую дорожную ухабину он воспринимал движением её упругих грудей и твердых сосков. Чем больше было ухабин, тем тверже и рельефней становилось у него в штанах. «Скорее бы закончилась эта мука, - думал раскрасневшийся Лифинцов, - когда же, наконец, будет эта чертова остановка». Девушка уже не предпринимала отчаянных попыток отодвинуться. С пунцовыми щеками она тупо смотрела в одну точку, делая вид, что ничего не происходит. Троллейбус продолжало раскачивать на ухабах и рытвинах, и Лифинцов мог не только ощущать твердость её сосков, но он, так же, мог и лицезреть эту твердость. Когда, на очередной ямине, их на миг отрывало друг от друга, он видел эти плотные горошины. Казалось, ещё чуть-чуть, и они прорвут тонкую ткань насквозь. «Господи, - продолжал грезить капитан, - если у неё сверху так все прекрасно, то как же должно быть прекрасно то, что ниже. Нет, так нельзя, ну где же эта чертова остановка!». Троллейбус продолжал не спеша подскакивать на кривизне дорожного покрытия. Капитан был весь мокрый и липкий, а быть может, и мокрый, и скользкий, от жары и стыда он уже ничего не соображал. Одна лишь мысль жгла его сознание раскаленной спицей, - «Остановка, скорее остановка». Он не мог смотреть на девушку, так как знал, любой его взгляд тут же начнет скользить ей под платье, а это, в конце концов, приведет к тому, что вообще выйти из троллейбуса станет проблематично, по крайней мере до тех пор, пока рядом с ним едет эта попутчица. Возможность опоздания на службу перестала волновать, сколько остановок ему надо было проехать и куда ему надо было ехать, - напрочь вылетело из головы, ему было мучительно стыдно перед молоденькой девушкой, но поделать с собой он ничего не мог. Он видел, что ей тоже было нестерпимо стыдно, но несмотря на это, она уже не предпринимала попыток отодвинуться, так как каждое движение «пришпиливало» её ещё крепче и соски от этого становились ещё тверже. Смесь стыда и естественной физиологии молодого организма складывались в её сознании неразрешимой проблемой. Неловкость ситуации достигла своего пика. У обоих участников этого маленького эротического приключения кровь стучала молотом как в висках, так и в тех местах, которые отличали мужчину от женщины. Обычная поездка в троллейбусе превратилась для них в сладостную муку. Деться им было некуда и поэтому дальнейшие события протекали за пределами их воли. Они с болезненным нетерпением ждали остановки троллейбуса, она им казалась запредельным причалом спокойствия и равновесия, избавлением и тихой гаванью. Лифинцов не чувствовал ни рук, ни ног, упругая грудь девушки с сосками – горошинами жгла его, словно угли. Твердость его мужского естества, в своем рвении на свободу, готова была начать отрывать пуговицы гульфика. Наконец троллейбус, тряхнув всех и сбавив свою черепашью скорость, зашипел пневматическими тормозами и остановился. Дверцы, ржаво лязгнув, открылись, капитан и девушка не вышли, а вывалились наружу. Их сладостно стыдливый плен был закончен. Девушка, быстро одернув платье, метнулась во дворы, глядя себе под ноги. Лифинцов, прикрыв свое возбужденное хозяйство, уперся носом в ближайший киоск, дабы скрыть от чужих взоров горб гульфика, готового «стрелять» пуговицами. С тоской во взоре, он проводил взглядом свою попутчицу, отчаянно жалея, что все так приключилось. Неловкость ситуации не позволяла ему даже спросить её имя и телефон, хотя сделать это ему очень хотелось. Ему было досадно, именно такую девушку он искал, хотел, и готов был определить в свои невесты. И вот, когда он её встретил, судьба распорядилась таким образом, что о знакомстве не могло быть и речи. «Эх жизнь, - думал про себя Лифинцов, - вот так живешь, ищешь чего-то, а оно мелькнет под самым носом, поставит тебя в дурацкое положение, раздразнит близостью, и исчезнет. И ничего поделать нельзя, приходится подчиняться…».
Тверь, 11.07.2003 г.
|
|
| Розанов Александр |
2003-07-24 |
64 |
4.92 |
13 |
| |
|
| |
Это необычная история об обычном дереве. Такое, или почти такое, растёт у каждого во дворе. И никто не знает, даже не догадывается, что оно живое, что оно мыслит и что оно даже может управлять человеческими мыслями и поступками.
Оно просыпалось каждое утро с восходом солнца, напивалось воды, играло чуть-чуть с ветром, а потом жило мыслями и чувствами проходящих мимо людей. Ведь деревья умеют читать мысли. И так всегда, но несколько мгновений запомнились ему на всю жизнь. И вот что оно мне нашептало.
«Такая любовь убьёт мир».
Был один из серых вечеров, так быстро вторгающихся в осень, когда капли скопившейся в небе влаги словно оседают на одежде и волосах прохожих. Паша жил в первом подъезде, а Полина в седьмом. Каждый вечер Паша засиживался у Полины: её родители были не против – всё лучше, чем шляться по улице в череде постоянно меняющихся компаний. Они сидели, закрыв дверь, в личной комнате этой маленькой девчушки – ей было 16, болтали о всякой всячине, целовались,.. В общем, любовь.
Полинка была красива: огненно-рыжие волосы, стянутые в тугой хвост, зелёные искрящиеся глаза, улыбка, молодое упругое тело. У неё были тонкие руки с длинными музыкальными пальцами и тонкая кожа, сквозь которую просвечивались синим мерцанием вены.
Павел был балагуром. Волосы его были растрёпаны во все стороны. Из-за суетливого прищура глаз, раскосых и живых никто не замечал грусть в уголках его рта.
Однажды вечером в канун своего семнадцатилетия Пашка задержался у Полины. Разговор был непростым. Она говорила, что ей надоело однообразие их отношений, что скучно, что целоваться,.. она научилась. Ей был необходим простор. Пашка слушал всё это молча, думая, что он неоднократно приглашал её и в зоопарк, и на дискотеку, и на озеро – купаться. Наверно, нашла себе кого-нибудь. Ладно – решил он – сейчас всё замнём, а завтра продолжим заново. Сил уже нет.
Не все люди, особенно, когда тебе 16, думают о том, что завтра не будет, что оно также неуловимо как слеза не щеке, как волос в ладони, как шёпот только что раскрывшегося цветка.
Паша шёл по знакомому маршруту: пять этажей вниз, 200 метров по выложенной плиткой дороге, три наверх.
Когда его окружили, он понял, что придётся расстаться с деньгами, а может, и с «гриндами». Их было пятеро, он, хотя и крепыш, один. Чувство страха мгновенно сжало всё его нутро с огромной силой и через несколько секунд отпустило. На помощь в полвторого ночи надеяться было бессмысленно. Он успел только набрать полинкин мобильный, как его сбили с ног.
Полина, не понимая, зачем после угасшей ссоры звонит её, парень с трубкой в руках подошла к окну. Она замерла в ужасе. Пять огромных чёрных теней избивали её друга. Она громко закричала и упала в обморок.
Паша был готов всё отдать и в одних трусах пойти домой, но они отняли у него самое дорогое – жизнь. Пять человек потушили только разгорающийся костёр. Бессмысленно, бездумно, жестоко.
Сегодня, когда ты читаешь это, мой читатель, годовщина того дня, будь уверен.
«Кольцевые дороги никуда не ведут».
Во втором подъезде жил странный человек. Художник – не художник, писатель – не писатель. Никто не знал. Каждое утро ровно в восемь утра он выходил из подъезда купить молока. Всегда в сером костюме, шляпе с полями и тросточкой с ручкой в форме льва. Весь его вид свидетельствовал о тлении былой роскоши. На вид ему было лет пятьдесят. Он жил один в просторной трёхкомнатной квартире и вроде бы ни в чём не нуждался, хотя никто не знал, откуда у него деньги. Все звали его Писатель.
Он писал в основном рассказы. Публиковал их в Интернете, хотя кто-то говорил, что у него даже есть изданные книги.
Лицо его было озабочено каждый раз, когда он садился в удобное кресло в своём кабинете. Он думал о читателе, представлял его. Это должен быть мужчина средних лет, избавившийся от любовных переживаний молодости, задумавшийся о жизни. Человек с достатком и устроенной семейной жизнью, которому не хватало переживаний, эмоций, чувств. Человек, которому нужна была мечта, которой он дышал бы каждую секунду. Нужен был остров, таинственный и недосягаемый с белым, словно платье невесты, песком, океаном, чистым как помыслы душевнобольного, кристальным горным воздухом. Идиллия, недостижимая идиллия.
Мало кто, дожив до сорока лет, мечтает о чём-либо, что недосягаемо. Все думают об устройстве быта: о машине, даче, уюте. Мало у кого в сердце остаётся место для фантазии, для сумасшедшей мечты, способной уничтожить устроенную жизнь, переменить сознание, заставить не думать о благополучии, возродить слово приключение. Одиноки были герои Грибоедова, Лермонтова, Достоевского и наш герой.
Внутри было пусто, ветер давно сорвал с петель дверь, открывающую внутренний мир Писателя, и вычистил дочиста то, что было за ней. Как волны точат камни приливом, как ветер точит гранит исполинской скалы, так загадочная болезнь червём-паразитом источила его душу. Имя ей скука.
У него не было родных и близких, не было рецензий на его произведения в Интернете, не было друзей по переписке. Никого и ничего.
Каждый вечер он садился в своё любимое кресло, включал ночную лампу: лебедя из китайского фарфора (не такого, который сейчас мы видим в магазинах, а из настоящего, почти бесценного), брал свою тетрадь и писал рассказы, которые никому не были нужны, выражал мысли, от которых никому не было проку. Мысли про читателя, про остров с белым песком, синей водой и чуть-чуть серым небом.
«…»
Он жил, никому не мешал, и никто не знал, что это именно он, все говорили оно. У него были крепкие ноги, способные держаться на земле не одну сотню лет, красивые музыкальные руки. Жизнь текла по его венам круглые сутки без перерыва на сон и любовь. Он любил смотреть, наблюдать и запоминать. В его голове было множество человеческих судеб, а люди живут лишь тогда, когда о них помнят. Существует никому не известный мир, где человеческие образы существуют как взаправду, они там не подозревают, что они уже мертвы. Может, и мы не живём, а снимся кому-то.
В один светлый день с таким убийственно синим небом, с таким быстрым ветром и плывущими облаками люди решили, что они могут позволить себе лишить жизни кого угодно. Они даже не подозревали, что их мыслями и поступками управляют кошки.
Так не стало моего друга. Мой образ детства, часть моей взбалмошной юной жизни уничтожили. Дерево срубили большой бензопилой, расчленив его труп и кремировав останки. Дети, не понимая, что на самом деле происходит, в инстинктивном животном запале прыгали вокруг смертельного пламени и радовались тому, наверное, что их тела не там, не внутри сжигающей стихии.
И только я, сожалея, что услышал от своего друга так мало, плакал.
|
|
| Сергей Аркавин |
2004-06-22 |
64 |
4.92 |
13 |
|
|
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПОЛОВОГО ЧЛЕНА (глава из военного романа времен мирной жизни) |
|
|
|
|
| |
Половой орган, а точнее – муляж мужского детородного члена, был пошит из брезента и набит опилками. В брезентовой мошонке при надлежащей встряске мерно постукивали друг о друга два камешка.
Муляж был выполнен в натуральную величину, правда, подобный натуральный размер встречается лишь у очень немногих человеческих особей. Применительно к простым смертным масштаб исполнения выражался соотношением 2:1. Не будем гадать о подсознательных компенсаторных механизмах, владевших неизвестным солдатиком срочной службы при изготовлении этого нехитрого муляжа. А скорее всего, приказал ему старшина или фельдшер: «Только смотри, чтоб болт был до колен, как у старшего лейтенанта Распотрясова!»
Так или иначе, но муляж был исполнен и накрепко пришит к брезентовой же кукле, на которой младший и средний персонал отрабатывал элементы первой помощи раненому, военно-полевую десмургию и прочую лекарскую премудрость. Разумеется, ни в одном наставлении или инструкции не предписывалось оснащать учебный манекен первичным половым признаком. Поэтому с полным основанием можно считать, что последний был выполнен, как говорится, для души.
Но вот однажды член был безжалостно ампутирован и в ночь перед отъездом медиков (а прочим университетским естественникам и гуманитариям оставался еще месяц сборов по ВУС 001) торжественно преподнесен роте физиков. На брезентовой обечайке члена шариковой ручкой было выведено несмываемое теплое стихотворное приветствие, которое в переводе с нецензурного звучало примерно так:
Дарим физикам-мудилам
Ратный орган Автандила.
Вам до дембеля сосать
И Автошу вспоминать!
Упомянутый Автандил являлся признанным предводителем многочисленной тогда грузинской общины медфака и пользовался огромной популярностью как устроитель юморин, капустников и конкурсов политической песни. Насколько нам известно, конкурсов неполитической песни в то время практически не случалось. Сейчас Автандил уже доктор наук и не последняя величина в отечественной урологии и ассоциированном с ней бизнесе.
Акт торжественной сдачи-приемки сувенира прошел в непринужденной обстановке с соответствующими моменту шутками-прибаутками и сексуальными ужимками. Медики уехали. Прочие остались, извините за каламбур, с брезентовым членом.
День-два с членом носились, буквально как с писаной торбой для противогаза. Брезентовый фаллос по очереди подсовывался во все табельные средства химической защиты.
Затем он был пришит чуть пониже хлястика шинели курсанта Баренбойма в то время, когда сам курсант был облачен в упомянутую шинель и полуподремывал перед утренним разводом в составе второго взвода, построенного в колонну по три.
Кто знает, как долго проходил бы малорослый курсант Баренбойм с сюрреалистично болтающимся на шинели брезентовым знаком мужского супердостоинства вместо саперной лопатки. Но как всегда, дело испортили преждевременные смешки и язвительные комментарии, благодаря которым жертва полупроснулась и обнаружила на себе неуставной член. Раздраженный Баренбойм, а он несмотря на скромный рост, слыл лучшим метателем гранат во взводе, отодрал фаллос от шинели и забросил его куда-то далеко в сторону хозяйственного двора.
– Баренбойм! Вы чем там бросаетесь? – строго спросил подполковник Невтонов, оторвавшись от сверки какого-то списка.
– Тренируюсь к метанию гранат, товарищ подполковник! – доложил Баренбойм.
– Они тренируются, – с горечью сказал Невтонов. – Я тут, лямбдь, с ног сбился, чтоб вам наступательные гранаты достать, чтоб вам, лямбдям, "лимонки" не кидать. Чтоб вы, лямбди, домой живые вернулись и с яйцами. А Каштанов, лямбдь, опять на «губу» попал, чтоб у него на лбу...
Здесь мы прервем подполковника Невтонова, оперировавшего в дальнейшем своем монологе преимущественно абстрактными детородными мужскими органами из трех букв. У нас речь идет о реальном брезентовом с двумя камешками в брезентовой же мошонке и с теплым стихотворным приветствием, выведенным шариковой ручкой.
Пролежав пару дней в бурьяне при хоздворе, член был найден и чьей-то недрогнувшей рукой двумя 120-миллиметровыми гвоздями прибит к доске объявлений перед входом в казарму. Пожалуй, на этом деревянном бордовом фоне орган и обрел свой законченный художественный вид. Безусловно, данное произведение, уцелей оно, смотрелось бы и на нынешних ретроспективных экспозициях авангарда.
Так и просилась бы сюда табличка следующего, например, содержания:
У.Х. де Йонг
Жатапе № 301/УХЛ4
Брезент, опилки, гвозди, шариковая ручка, полевой шпат.
Несомненным было и наличие определенного экзистенциального подтекста в данном брезентовом фаллосе на фоне грубо окрашенной доски. Не будем, однако, философствовать. Вспомним текст великого японца в переводе Веры Марковой:
Как благороден тот,
Кто не скажет при вспышке молнии:
– Вот она, наша жизнь.
... Подполковник Невтонов подошел к доске и прочел дарственную надпись на брезенте. На мгновение обветренное лицо подполковника осветилось улыбкой. Затем, обозначив брезгливые складки в углах рта, он приказал в сторону куривших неподалеку курсантов:
– Баренбойм! Уберите эту гадость. И чтоб я его больше не видел в расположении!
Баренбойм отодрал муляж от доски и мощным броском прирожденного гранатометчика (если бывают прирожденные гранатометчики) запустил изделие под углом сорок пять градусов к горизонту. Стукнули друг о друга последний раз камешки в брезентовой мошонке, и член оказался за забором – вне расположения полка и нашего повествования.
– Хорошо метаете, Баренбойм, – похвалил подполковник и ворчливо добавил:
– А на строевой подготовке – по-прежнему, как мешок с говном.
|
|
| Гном-А-Лле |
2006-02-02 |
65 |
5.00 |
13 |
|
|
ДОБРОЕ-ДОБРОЕ УТРО, ПЛАНЕТА (сказка для практичных романтиков и романтичных практиков) |
|
|
|
|
| |
писалось VAD-DARKу
__________________
В одной стране, в одном городе.
Там много кофеен, ведь любимый напиток сероглазых горожан того же цвета, что и вода в каменных руслах городских рек, там всё растворяется в тишине, расправившей оранжевые крылья над крышами дворцов. Что? Да, там много королей и королев и принцев всяких с принцессами. Есть там, наверное, и пекари: едят же они булки дымчатым утром, вглядываясь сквозь стёкла в рассвет, пинающий розовыми пятками холодные ладони северного монарха. Да, только, это не город пекарей, нет! Это не тот город, что лежит в дырке от бублика, и не тот, где пьют водку из чайников, это такой город, где прямые улицы водят путями петлистыми, пересекая и разводя совсем не так, как казалось бы должно быть. Или должно бы? Ой, укатилася буковка круглым колёсиком, как губы твои, удивлением сложенные. Ты не таращь зенки-то, лежи себе смирно, да слушай. А можешь и не слушать: я, ведь, нигде не бывал, ничего не видал, нового вряд ли поведаю, и чудес в этой истории не будет.
Так вот, в городе том утром полоумным–полусумрачным вышел из дому…
Не-а, не король, и не принц вышел, а незаконнорожденный сын неба и тёмной дороги. Почему неба? Всё тебе объясни! Потому, что ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ: склонился однажды ночью некто, вглядываясь в блеск фонарей на мокром асфальте, да и заметил прекрасную девушку. Дальше уж – известное дело, что у них вышло. А почему тёмной – ещё впереди будет объяснение, не перебивай меня, слушай, раз интересно.
Да, вышел, значит, из дому… Кто он такой на самом деле – он, конечно, не знал, и высокопарных этих слов про небо и мокрый асфальт никогда бы на свой счёт не принял, да мне-то со стороны виднее. С высоты моего, кхе-кхе, возраста и опыта. И звали его очень просто… Хотя, он ещё и поныне топчет разные дорожки, так что, не скажу тебе его имени, а назову его Безумным Кровельщиком… Ну, так не интересно: сразу догадалась, о ком речь, да и фиг с этим, завязли мы в разных предысториях, а уже спать пора, завтра на работу рано вставать, так что – я коротенько.
Утром полоумным-полусумрачным вышел из дому Безумный Кровельщик. Вышел себе, как обычно, на работу: по крышам метаться, дыры заделывать, чтобы принцесс разных не замочило, значит, водой с потолка, евроремонтов, опять же, нежнолюбимых не попортило. Евроремонты кто? А это такие дяди, очень уважаемые. И работал себе целый день, добросовестно грохоча ботинками по жестяным листам. А вечером, как обычно, пошёл домой, бутылку пива, тоже, как обычно, купил и по дороге, как обычно же, половину выпил. Ну, ерунда, скажешь. И я тоже так считаю, что маловато было, чтобы всё, что с ним случилось пьяным бредом обозвать. Так что, может, и бред, да только не пьяный, зуб даю!
И тут то ли засбоило что-то в небесной механике, то ли так и задумывалось, да не пришёл он в обыкновенный час домой, где никто его не ждал, а забродило его по улицам широким, прямо проложенным, да криво заведшим. И то было: в час рождения, когда ночь глухая и до рассвета уже недалёко, а горожане все спят в тёплых постелях, вздыбился под его ногами асфальт, ровно крыша, по которой он скакать привык. Да только не крыша же это, а проспект, который проложен, как положено, чтобы из точки А в точку Б приводить хоть пешехода, хоть автобус, если ему туда шевелить колёсами охота. Ан вот, разломилась пополам дорога, да и устремилась прямо в небо. Очнулся от дум своих Кровельщик, поглядел на взбеленившийся под ногами путь, а потом рукой махнул, усмехнулся: не привыкать, мол, по наклонным плоскостям карабкаться, и дальше двинулся. Тут уж вовсе непонятное получилось. И если ты разумеешь хоть что-нибудь, примерно мне растолкуй, а я не знаю, как такую штуку объяснить: взбирался наш Кровельщик к месту облома или разлома, что терялся в тёмном небе, чтобы взглянуть, что там, с обрыва, видно-то будет. На вершине отдышался, пот со лба вытер, сел на краешке, ноги свесив в темноту, сигаретку из кармана выудил. И вдруг увидел, рядом сидит уже будто кто-то. Из мрака ещё мрачнее вытканный. Огромный такой, что голова в темноте наверху теряется (да и хорошо это: в глаза такие нафиг заглядывать!), а ноги и не ясно, в чём обуты – внизу пропали. Только видно, что руки, покойно так на коленях сложенные.
Чего нос под одеяло прячешь? То ж не с тобой было, а с Кровельщиком. А он сыном тёмной дороги был – так не убежал, хоть и стреманулся, конечно. Сидит, зажигалку в холодном кулаке сжимает – то ли прикурить, то ли погодить? – лапы огромадные разглядывает. И было чего поглядеть: руки цвета солнцем дублёной кожи, узорами от воды и ветра покрытые, костяшками вверх – на каждой костяшке по сторожевой башне можно построить и медью крышу покрыть – лежат, вроде бы, неподвижно, ан нет! Каждая морщинка шевелится, узоры в буквы и картинки выстраиваются, да такие, что не снились моей мозолистой заднице. Так что, про то ничего не могу тебе поведать – самому любопытно, чего он там увидал. Да ты его сама расспроси, ежели доведётся встретить. А вот продолжение этой истории знаю откуда-то: засмотрелся Кровельщик на картины неведомые и в задумчивости зажигалкой чиркнул, прикуривая. Тут и раздался с высоты голос, похожий на рёв автострады, на звук колёс на стыках, на портовые разговоры теплоходов:
- И хули тебя занесло сюда, Кровельщик? Сидел бы себе дома сейчас, перед голубым монитором. А ты шастаешь, невесть где, в неположенный час. Что с тобой теперь будет, а, Кровельщик?
- И чего со мной будет? – усмехнулся для храбрости Кровельщик.
Сказал в ответ на это исполин темнее темноты с руками странными:
- Муравьи таскают соломинки, муравейник строят, кузнечиков с белой кровью добывают, с врагами сражаются и умеют вес в десять раз больше собственного поднимать.
Промолчал тут Кровельщик, затягиваясь дымом табачным, а великан продолжал:
- Тушканчики и вараны откладывают жир в основание хвоста. У курдючных овец в этом месте вмещается одиннадцать килограмм. Коровы строго соблюдают на пастбище восьмичасовой рабочий день, остальное время пережёвывают жвачку. Львица отдыхает двадцать часов в сутки, остальные часы у неё заняты охотой и поеданием добычи, а муравьи никогда не спят. Голодный волк съедает десять килограмм мяса. Крот может вырыть нору и спрятаться в ней за одну минуту. Журавлиный ключ птицы создают для того, чтобы каждый мог следовать за лидером. Жираф – единственное животное, представители обоих полов которого рождаются с рогами на голове. Гепард – единственная кошка, которая не может прятать когти. Если дельфин зовёт на помощь, товарищи подхватывают его и держат над водой, чтобы он дышал. Узкоротые змеи могут проползти через дырку в карандаше, если из него извлечь стержень. Самая огромная кувшинка распускается лишь на два вечера и две ночи. А сердце голубого кита бьётся девять раз в минуту.
Тут великан помолчал многозначительно, пальцем указательным раза три о колено стукнул и дальше загудел:
- А человечки маленькие ещё смешнее могут штуки делать: ногами землю вертеть. Вот если бы они договорились в одну сторону одновременно шаг сделать – уй, что было бы!
Вот на этом самом месте Кровельщик окончательно удивился, да и спрашивает:
- А ты сам-то кто будешь?
- Как кто? – удивился великан, - Конь в пальто!
И заржал, что твоя лошадь.
Как убежала? Когда? В четверг? Это когда грибной дождь был, и мы ещё по радуге гуляли? Кто ж конюшню-то не запер? Эх, остолопы, пойду, втык сделаю. А ты спи спокойно до полночи, а с полночи – кирпичи ворочать! Вот тебе два леденца стеклянных, синий да белый, пока рассказывал, за щекой держал, думал растают, да вот – ещё на твою долю осталось. Как это – ничего не рассказал! Ещё как рассказал! Записать ежели двенадцатым шрифтом – страницы две с хвостиком будет. Какое лицо у великана? Ну, вот как у плотника Кирюши, когда он, обожравшись, до сортира дойти мечтает.
Почему он сын тёмной дороги? Ой, да всё тебе разжёвывать надо! Потому, что тёмные дороги никем не проложены пока. И вовсе не к тёмным делишкам отношение имеют, как ты подумала, а просто электричество там ещё не провели, столбы фонарные не вкопали, колею не заасфальтировали и супермаркет не построили.
Как это – чем закончилось? Не закончилось вовсе, всё ещё только начинается. Вот завтра сама и спросишь его про это. Чего-чего! Крыша-то у тебя в спальне протекает? Ну! Чинить-то надо?..
Спи давай, кому сказано!
01.02.2006
__________________
ЗЫ получилось для всех.
|
|
| Самокиш Макс |
2006-03-04 |
65 |
5.00 |
13 |
|
|
Самая большая мистика белых альтрийских кроликов (в соавторстве с Anri) |
|
|
|
|
| |
- Самая большая мистика белых альтрийских кроликов – у них черные спины, - сказал я Анри, входя вслед за ним в кафе последней надежды. Он так забавно стряхивал ржавчину с доспехов, и это не осталось незамеченным уборщицами и кошачьеглазыми официантками.
- Дурак, это - самая большая жестокость. Во-первых – альпийских, во-вторых, боинг не долетел, так что из салонов их выпроваживают стюардессы. И дело не в шубах, из заячьих билетов. И не в цене падающих самолетов, и даже не в кокаине. Выйти из астрала и вернуться – чем тебе не задача? – ответил он в полтона громче, чем шли грозы над невинными виноградными склонами юга Франции – вот откуда ржавчина на его доспехах….
Заметивши наш блеск глаз, остолбеневших от посещения луной третьего дома меркурия, нам быстренько освободили столик. Сев, он на секунду расслабился, ощутив тщетность спешки и прелесть мягких стульев, но только на секунду. Время никогда не давало ему отдышаться. Они вечно гоняли на перегонки. Выбросив окурок в подошедшую официантку, он продолжил:
- И Джелаль-аль-Дин никогда не видел моды в порно-аниме. Восток – дело тонкое, там не место кроликам. Обращайтесь к Баксу Бонни и замочит всех Клайд (никому не доверяй наших самых страшных тайн) – они первые в серии прирожденных убийц, после Билли Кида, кто знал дорогу в Мексику.
- Видимо я туплю, - констатировал я сей прискорбный факт, подкуривая новую сигарету от пожаров несбывшихся надежд и наконец обратил внимание на официантку. - Говори, говорю, говори, милашка. Выявляйся тайной Калиостро и больше никогда не возвращайся в период книжных полок.
- Я не принесу чай из смеси двух демонов, хочешь? – спросила она.
- Лучше из смеси двух лимонов, можно?
- Нужно. Если захочешь, радость моя. – подмигнувши третьим глазом, сие неостроумное создание уплыло в сторону барной стойки.
«Конечно. Мы недавно мочили спецназ. Много было нас. Я умер два раза. Двоих замочил. Она была первой, кого я убил – не тебе ни мне )) ха-ха-ха. - Орал из колонок новый хит чупачупсовой группы «Тараканьи бега».- Убду-дуду-дуду, пиши и не знай. Играем в завязанные глаза, перевязав нитками пальцы клавиатуры. Будь и не дубль, если сможешь, но никогда не сыпь соль в чай - это больно…»
- А не проще, вот так остановиться, сделать глоток слабого, раз с десять, заваренного чая, до той степени, когда чаинки сплывают на поверхность посмотреть, кто же над ними так издевается, и задуматься, а логично ли что-либо из написанного за десять столетий до купания Атлантиды??? – спросил нас издали не подошедший метрдотель, фразой, явно заготовленной с прошлого нашего визита.
- Запомни, то, что не смог забыть мудрый джинн, между двумя вдохами правды (В долине солнца, где Фергана, где Фергана торгует - и все идет по плану, и все идет по плану) – ответил я ему сочиненной народной мудростью, заготовленной с позапрошлого раза.
- ну вот…а по мне, Ваши затяжки!! эти дурные сигареты!!!! – истерически заорал он и в слезах убежал на кухню. Йееессс!!! Мы снова его переиграли.
Внимательно проследив за его бегством, Анри серьезно задумался:
- А и в правду, чем ему не два вдоха джинна, тупого как пробка, что попал в бутылку? Интересно, как ты думаешь, может он - просто пьяница?
- Жаль, что он в прошлом году не умер, надо было многое расспросить у него, особенно про белых альпийских карликов.
- Масло – масляно… - подавая чай, услужливо кокетничала официантка, а мы, делая вид, что увлечены вопросом тысячелетия, щипали ее за ягодицы.
- Не порть логикой ее алогичность! – ударяя меня по рукам, кричал Анри, желая монополизировать предмет пальпации.
- Полная свобода формул порошка Тайда, тайванских песков и песочных тайванцев, -обижено просипел я, потирая ушибленную конечность.
- Переверни лучше песочные часы, нам на этих облаках разрешили сидеть только три оборота…. – с серьезным выражением лица говорил Анри, оставляя новую царапину бриллиантом в оправе солнечного золота на полировке стола, - еще одно посещение сего чудесного кафе.
- Колбаса – это бывшие лошадки, колбаса…. И торговые площадки, - напевал я, делая вид, что ничего не происходит.
- Угу, и вот так посидишь тут у окна - поседеешь, вспомнишь юность: то улыбнешься, то сплюнешь…
- Загоняешь в лузу шар солнца. Русский бильярд – это вам не прыжки в оду Байрона. Я не знал ровным счетом ничего о небе Греции. Тучи, туманы, татами.
- А истина в вине, - перехватив бутылочку красного вина с подноса официантки, явно заготовленную не для нас, Анри намекнул, что пора переходить к более крепким напиткам.
- В чьей вине и кто виноват?! – послышался из кухни спустя минуту голос метрдотеля.
- И чего у нас стены со шрамами от мечей, кто же тут сражался с ветреными мельницами по ночам, вместо того чтобы кружить вальс вокруг елки в ритм падающих снежинок? – как бы мне, но с эхом всеуслышанья, спросил Анри, срубая горло бутылки отточенным дамассом.
Удивительно, но метрдотель умолк.
- Нет? Да? Звезда? Не знаю, может. Впрочем, необязательно… - подумав, я вылил чай на пол и пододвинул освободившуюся под вино тару.
- А забытая магия огня, которая жгла пальцы, заставляя табак пускать дым, окуривая легкие?
- Легкие сигареты? – занервничал я и заорал в сторону кухни: - Черт тебя подери, Метрдотель! Почему легкие сигареты?! Легкие, блин!
- Крепкого дыма и закуски! - подытожил Анри.
- Пусто, в болоте больше нет пиявок. Это Дуремар выловил сачком из дырок миг моего блаженства. Я жажду мести!!!! – как бы оправдываясь, отзывались из-за закрытых дверей кухни.
- Крепкое вино. Крепкий дым. А ты умирал два раза? – спросил я.
- Да, пьем по-третьей, Бармен, рома!!!
- Бармен, рома! – почти в унисон закричал я с Анри.
- Я адмирал два раза! И вдов не бил. Конечно, рома! – с искренней радостью, улыбаясь до макушки, бармен выставлял на поднос стаканы и бутылку.
- Ну тогда точно будет шанс увидеть заплаканные глаза вдовы, через стекло катафалка, - сказал вместо тоста Анри.
- И причем это будет заднее окно в мир больших идей, - поддержал я, и мы звонко чокнулись.
- кто-то умел, кто-то имел…. – почти задыхаясь от выпитого, прохрипел Анри, и занюхав огненное пойлу подолом плаща, подкурил сигарету.
- Кто-то – кто-то и даже не я. Яду плеснуть?
- Старт!
- Да, новая игра!
- Кто-то – кто-то и даже не я. Яду плеснуть?
- Старт!
- Да, новая игра!
- Яду плеснуть?
- Рестарт!
- Да, новая игра!
- Плеснуть?
- Финиш!
- Ну теперь точно - новая игра!
- Ну вот, о игре, почему у нас правила игры рождаются на момент нашего проигрыша? Опять же, где логика? – грустно посмотрев в сухое дно бутылки, спросил Анри, и тут же с профессоральной реакцией без пяти минут академика по вольной стрельбе и просто ратным делам, метнул ее в приоткрывшуюся дверь кухни.
- О-о-о!!!!!! Логика!!!!!!
То, что должно было стоять, как эпиграф:
«Добрых дел мастер с похмелья - злой.
Добрых дел мастер ушел в запой.
Добрых дел мастер с похмелья - злой.
Добрых дел мастер ушел в запой.»
Сплин©
А эпилогом:
«Добрых дел мастер с похмелья - злой.
Добрых дел мастер ушел в запой.»
Сплин©
|
|
| Валентина |
2001-03-20 |
59 |
4.92 |
12 |
| |
|
| |
Троша сидел дома и скучал. Делать было абсолютно нечего. Все взрослые уже давно ушли по своим взрослым делам, а ему сказали, как обычно, что он еще маленький, и поэтому должен сидеть дома и ждать, когда вернутся старшие и принесут еды.
Но есть, к сожалению, не хотелось. Хотелось пойти на улицу и погулять. Однако это было строго-настрого запрещено дядей Архипом, который каждый раз, когда уходил, рыхлил около крыльца снег граблями, и перепрыгнуть через такую полосу препятствий было нереально. Троша лениво походил по комнате, залез на печку, но там было слишком жарко, и он сполз к окну. На улице было здорово! Огромная желтая луна в упор смотрела в окошко, оставляя страшные блики на неподвижных угрюмых деревьях. Снег еле падал, и огромный белый ковер искрился загадочным холодным светом. Недалеко от дома скакал Бобик – дворовый Трошин заяц. Дядя Егор притащил его чуть живого около года назад с охоты, и теперь он прыгал возле будки и махал ушами. Вообще-то Бобика давным-давно полагалось съесть, но каждый раз, когда Троша подходил к нему для этой цели, Бобик так доверительно смотрел своими тупыми красными глазами, что всякий аппетит мгновенно улетучивался, и они вместе скакали вокруг Бобичьей будки и смешили дядю Егора. А дядя Архип только плевался, гладил себя по бороде и с досадой говорил, что не выйдет из Троши дела, что душа у него заячья, только ушами не удался. А потом дядя Егор не вернулся. Его долго ждали, тетя Аглая еще больше посинела от горя, а потом стала приходить к Бобику и давать ему травы. Но Бобик ее траву не любил, он ловил себе мух летом и ящериц, а зимой Троше поручили доставать из погреба мышей и кормить Бобика. Несмотря на все это, дядя Архип к зайцу так и не привык, и каждый раз, проходя мимо его будки, он норовил дать Бобику пинка посильней, отчего тот забавно складывал лапы и вытягивался в полный заячий рост. «Непорядок это, - ворчал дядя Архип, - вы бы еще собаку завели, или, чего лучше, петухов. Доиграетесь со своей благотворительностью». Но зайца не трогал, говорил, что в голодное время сгодится.
Летом вообще было намного веселей. Троше разрешали ходить в лес и собирать там ягоды, а потом, ночью, вместе с дядей Егором выть на луну и кормить этими ягодами волков. Иногда дядя Егор так завывался, что сам становился похожим на волка, только хвост у него был длинный и тощий, как у осла, которого однажды притащил дядя Архип. Пару раз Троша сам забывался, и тогда у него отрастали маленькие серые ушки, и руки делались похожими на лапы. Только вот мордочка оставалась, как и раньше, рыжей и веснушчатой. В такие моменты дядя Егор начинал лаять, приходил дядя Архип и нежно лизал Трошу по спине, а иногда осторожно кусал и бил ногами.
Но больше всех Троша любил Груньку, потому что она была совсем немножко старше его, и ее тоже раньше никуда не пускали. Тогда по ночам, особенно зимой, было не так скучно. Они придумывали разные забавы, и время текло совсем незаметно. Потом Груньку стали изредка брать с собой, и вот тут-то началось самое интересное. Она рассказывала столько страшных и странных вещей, что Троша даже потел от восторга, чего, собственно, обычно не наблюдалось. Один раз Грунька показала Троше страшную игру «в церковь». Она велела ему лечь на стол, сложить руки на груди, а сама стала ходить вокруг, махать Вилькиной погремуш-кой из костей и петь страшные протяжные песни. Тогда Трошку бросало то в холод, то в жар, у него слезились глаза, руки, как в лесу, обрастали мехом, а потом он не выдерживал, вскакивал и кидался на Груньку, кусал ее за шею и уши, и под ко-нец зарывался ей в живот и скулил. Грунька сказала, что так в деревнях готовят пищу. Но это было не самое вкусное, что она ела. Грунька говорила, что иногда по ночам свежие молодые люди ходят по парочкам в лес и на кладбище, и настолько увлекаются друг другом, что можно тихо к ним подкрадываться и пить у них прямо из шеи горячий соленый сок, а они даже не замечают, только еще больше подстав-ляют себя и тихо повизгивают. Зимой с едой было сложнее. Ночью пища никуда не ходила, а спала в избах типа той, в которой жил Троша. Иногда, правда, на до-рогах попадались лошади с телегами, в которых сидели люди, но это случалось редко, поэтому ходили в сараи и ели там коров или коз. На следующее лето Трошу обещали взять с собой, поэтому всю зиму он даже не пытался удрать из дома, а ти-хо сидел и ждал взрослых.
Наконец издалека послышался вой. Так дядя Архип всегда показывал, что он возвращается домой и несет еду. Троша радостно засуетился, распахнул дверь и стал тоненько подвизгивать в знак приветствия. Но в этот раз кроме дяди Архипа послышались другие голоса, и вскоре на поляне перед домом показалось много не-известных людей. Отпихнув Трошу от двери, дядя Архип ввалился в дом, за ним трусцой вбежала тетя Аглая, подталкивая впереди себя Груньку, морда у которой была почему-то красная и горячая. Следом ввалилось еще штук пять или шесть не-знакомых гостей.
Все расселись на полу и уставились на Груньку. Троша тоже попытался под-ползти, но мощным пинком дядя Архип отшвырнул его в сторону и сказал, чтобы он лез в погреб и ложился спать, а вместо ужина пусть наловит свежих мышей. Троше показалось это обидным, к тому же всех мышей он съел еще на той неделе вместе с Бобиком, и поэтому он решил точно узнать, что случилось, и не съедят ли сегодня без него Груньку. Спрятавшись за кадушкой, Трошка стал подслушивать. Многое из того, что говорил дядя Архип, он не понял, но пришел к выводу, что Груньке крепко достанется. Это произойдет из-за того, что ночью в коровнике она, вместо того, чтобы пить коровий сок, стала вдруг пить какой-то яд под названием «молоко», громко чавкала и от этого покраснела. Дядя Архип орал, что раньше за такое ее бы на кол сами посадили и не снимали бы дня три, чтобы все видели, что молодежь совсем распустилась, а тетя Аглая на это орала, что если бы все были та-кими дураками, как дядя Архип, то род их давно бы уже прекратился, а дядя Архип отощал бы на зайцах и крысах. После этого все набросились на Груньку и стали спрашивать, откуда она выискала этого оболтуса, как давно все случилось и может ли она найти его еще раз, чтобы «оформить все как у людей». Грунька сначала еще больше покраснела, но потом стала приходить в себя, сделалась обратно синей и сказала, что он из соседнего леса и позвать его можно в любой момент. Тогда все радостно загалдели, потому что в соседнем лесу водилась достойная родня, одного из незнакомых людей тут же снарядили в соседний лес, он быстро встал и пошел к выходу, но заметил Трошу, и больно схватив его за ухо, вытащил на середину из-бы. Троша сначала подумал, что сейчас его съедят вместо Груньки, но, увидев до-вольные лица тети Аглаи и дяди Архипа, сразу успокоился и понял, что ничего страшного не будет. Наоборот, дядя Архип потрепал его по рыжей голове, достал из мешка две ноги, одну с копытом, другую в валенке, дал их Троше и сказал, что он может остаться и послушать, что будет дальше, что Троша уже большой вырос, и что скоро за ним кого-нибудь так пошлют. На что тетя Аглая довольно оскали-лась и любящим взглядом посмотрела сначала на Трошу, а потом на Груньку. Грунька уже пришла в себя, покрылась здоровой синевой и сидела с гордым по-бедным видом.
Уже под утро в дом завалилась толпа еще совершенно незнакомых людей, один из них прямо направился к Груньке, самоуверенно укусил еще прямо в рот и довольно улыбнулся. На завтра запланировали большую охоту, а Троше велели хо-рошо убрать избу и все приготовить к большой еде.
Следующей ночью Троша нетерпеливо метался из угла в угол, пока, наконец, не услышал вдалеке радостные вопли и на лужайке не показалась огромная толпа с большим мешком. Все торопливо зашли в избу, расселись грязными штанами на подметенном Трошей полу и довольно заорали. Дядя Архип развязал мешок и вы-тряхнул оттуда толстенькую девушку, возраста примерно такого же, как и Грунька, только розовую и теплую. Она была связана и удивленно озиралась по сторонам. Тетя Аглая с видом знатока ощупала незнакомку и сказала, что конечно с Грунькой она не сравнится, но хоть какая, да смена. Потом в дом вошли Грунька с тем незна-комым оболтусом, который вчера ее кусал, наряженные во вкусно пахнущие шку-ры, и сели посередине, около головы девушки. Дядя Архип постоял в нерешитель-ности, потом у него из глаз потекли слезы, он что-то пробормотал, посмотрел на Груньку, потом на оболтуса, и захлебываясь слюнями промямлил: «Ну, хорошего аппетита на века вечные», после чего Грунька и оболтус с разных сторон вкусились в шею розовой незнакомки. Все приветственно заорали, потом сами накинулись на нее и стали кусать за разные места. Троше это не понравилось. Ему было противно смотреть на толстую розовую шею, пухлые руки без длинных когтей и короткую блестящую шерсть на голове. Тетя Аглая ободряюще подтолкнула его к теплому животу, но он вырвался и бросился к Бобику. В доме еще долго не смолкали вопли и жалобный вой, но Троша больше не хотел идти туда, он с трудом выпихал Боби-ка на улицу, сам залез в его будку и там заснул.
Проснулся он следующей ночью от непонятной тишины. Никто не собирался на охоту, никто не выл, в доме стояла полная тишина. Троша в нерешительности помялся на крыльце, потом зашел в дом и остолбенел. Толстой незнакомки не бы-ло, на месте дяди Архипа лежали старые обветренные кости, в нарядных шкурах вместо Груньки и оболтуса лежало по горстке сажи, а слегка розоватая тень, похо-жая на тетю Аглаю невнятно поскуливала. Превозмогая страх, Проша прокрался к тете Аглае и сел рядом. «Ну вот, теперь ты один остался, - стонала тень, - береги себя, не ешь что попало. Пойди дальше в лес, может там наших кого встретишь». У Троши из глаз покатились слезы, но тень этого не заметила, она еще раз взвизгнула жалобно и испарилась. Троша вышел во двор, отвязал Бобика и пошел….
- Алё, Наташ, слышала, что вчера приключилась-то?! Это девка-то городская взбесилась. Пропала на ночь глядя, мы ее уже искали-искали, потом плюнули, по-думали, может в соседнюю деревню к парням пошла. А она пропала. Два дня не было. На третий прибежала, бледная вся, и мычит. Жалобно так. Муууууууу-мммммууууууу. Ну, думаем, взбесилась. Отвезли в больницу – и вправду, коровье бешенство. А они городские едят вечно что не попадя, вот и результат. Не, не знаю, врач пока ничего не говорит, случай тяжелый, крови много потеряла.
|
|
| Сергей Ротанов |
2002-10-22 |
60 |
5.00 |
12 |
| |
|
| |
Вокруг себя мы видим маски…
Носим их сами…
Мы часто не замечаем людей,
Еще чаще не видим в людях…
Всю свою сознательную жизнь Антон считал, что взрыв гранаты – мгновение. Да, что там считал! Сам видел это многократно! Ослепительная вспышка и куча осколков понеслась в стороны, пронизывая живую плоть, наворачивая на себя и разрывая по пути внутренности, с гулким стуком вонзаясь в деревья, стены. Да во все, что попадется на пути! Практически догма - если граната, взрывается возле тебя, то ты покойник, причем гарантированный! Но, только не в тот раз…
Граната упала в двух шагах от Антона. Зеленая, рифленая, с белым шпилем детонатора, она крутилась у его ног. Ф- 1,- успел подумать он, зачарованно глядя на «лимонку». Она продолжала крутиться, замедляя свой ход, и остановилась, указывая детонатором прямо на Антона. «Как игра в «бутылочку» - подумал он и увидел, как по рифленой, разделенной на аккуратные прямоугольники поверхности, поползли белые, как молнии трещины, совсем не по заданным квадратикам, а совершенно произвольно! Граната раздулась, и из нее вспыхнул ослепительный белый свет… Звук взрыва догнал его уже в полете…
Проснулся он от сладкого, тошнотворного ощущения во рту. Попытался открыть глаза и не смог, что – то мешало. Антон потянул руку к глазам и в этот момент, чья-то теплая, нежная рука взяла его за руку, и он услышал, приятный, женский голос.
- Проснулся везунчик. Не трогай повязку.
- Где я? – спросил он, надеясь услышать, что в раю, ответ его искренне удивил.
- В госпитале.
- Понятно – с вздохом ответил Антон, - Значит жив?
- Жив! Но у тебя очень много ран.
Прошло две недели.
Антон взглянул в зеркало и отпрянул. Вместо знакомого с детства лица, на него смотрела уродливая физиономия. Высокий лоб, надбровные дуги ввалены внутрь, широкие черные брови находились в глазницах и больше напоминали ресницы, нежели брови, большие, светло-голубые глаза сливались друг с другом из-за отсутствия переносицы, а сам нос, острым треугольником вызывающе торчал на ровной поверхности. Верхние зубы виднелись из-под губы, нижняя, обидчиво оттопырившись, висела над раздвоенным, расколотым до самой губы, подбородком. Стоявшая рядом медсестра взяла его под руку и повела на место, Антон не сопротивлялся, он был в шоке.
Шло время, шрамы затянулись, левая рука уже ожила и сгибалась в локте до половины. Вопреки ожиданиям врачей, сгибались пальцы, не так как на правой, но все же…Вот только лицо оставалось таким же уродливым, каким он его видел в последний раз, глядя в зеркало.
ВВК признала его не годным к службе в армии. Его комиссовали. Жизнь кончилась.
По началу, живя в своей однокомнатной квартире, выходил на улицу, в магазины за продуктами, но выходы становились все реже и реже. Люди, видя его уродливую физиономию, быстро отворачивались, женщины шептались и брезгливо отходили в сторону, будто боялись заразиться его уродством и только маленькие дети откровенно разглядывали, совершенно не стесняясь и не отводя взгляд. Если ему приходилось обращаться к кому – либо с вопросами, ему или быстро отвечали или отрицательно кивали головой и отходили в сторону. Как-то мальчишки забросали его камнями, крича в след обидное «Урод». Он надеялся, что сидящие на лавочках женщины остановят пацанов, сделают замечание, но они только молча и хмуро делали вид, что ничего не замечают. Сердце сжимала обида. Многие мужчины смотрели с пониманием, замечая у него на груди орденскую планку, которую Антон впервые в жизни нацепил на гражданскую одежду с одной только целью, хоть как-то оправдать свое уродство.
Люди сторонились его, он сторонился людей. Всюду чувствовал неприязнь и откровенное отвращение. Трудно в его сознании проходила переоценка своей внешности. Некогда, дамский любимчик, привыкший к женскому вниманию и ловившему заинтересованные взгляды проходящих мимо девушек, теперь ловил совершенно иные взгляды. Метаморфоза, изменившая его внешность, изменила и его жизнь…
Антон возвращался из магазина, накупив продуктов на неделю, чтобы лишний раз не выходить из дома, и уже повернув к своему подъезду, заметил, как двое кавказцев грубо затаскивали в свою машину девушку. Она кричала, звала на помощь, отчаянно сопротивляясь. Один из кавказцев ударил ее по лицу. Люди, проходили мимо, некоторые, быстро переходили на противоположную сторону, подальше от конфликта и проблем. Антон, бросив сумку, побежал к машине. Он знал кавказцев, слова были не уместны, они понимают только силу. Один, уже запихнув девушку в машину, садился следом, второй, хлопнул дверцей водителя сел за руль. Антон, подскочив к машине, резко выдернул громко ругавшегося кавказца на тротуар и быстро и точно нанес удар, после которого не поднимаются как минимум, пол часа.
- Выходи – отрывисто скомандовал он, протягивая руку девушке. Он заметил ее испуганное лицо и еще более испуганный взгляд, когда она посмотрела на него. – Быстрее!
Девушка поспешно вылезла из машины. Антон бросил взгляд на второго кавказца, и взгляд его уперся в черный зрачок пистолета, повисший над крышей автомобиля. Выстрел эхом пронесся по улице. Кричала девушка. Наступила темнота.
Свет пробивался медленно. Мутное очертание, постепенно приобретая резкость, превратилось в люстру. Появилось ощущение дискомфорта.
- Везунчик! – услышал он голос.
Антон хотел ответить, но язык, распух и словно прилип. Он сжал сухие губы. Очень хотелось пить.
- Сантиметр ниже и тогда бы прямо в сердце! Везунчик! – в голосе молодого доктора было столько радости, что Антон непроизвольно улыбнулся уголками изуродованных губ. – Тут к тебе посетители. Принимай.
Глаза у Антона выражали любопытство. Врач, подмигнул и вышел из палаты. Через долгую минуту, он услышал звук открываемой двери и поспешные шаги.
- Здравствуйте! – голос принадлежал той самой девушке, которую хотели затащить в машину кавказцы, - Спасибо вам!!! Вы…Вы…
Глаза ее стали влажными и на щеках появились мокрые дорожки. Антон улыбнулся ей, он всегда улыбался красивым девушкам. Он вдруг на миг представил свой звериный оскал, который когда-то был улыбкой, и тут же его лицо напряглось.
- Это мой муж, - представила она симпатичного, со вкусом одетого мужчину. Мужчина кивнул.
- Спасибо вам большое! Скажите, что я могу для вас сделать? Я ваш должник! Мало людей способных на такой поступок!
Антон еле заметно покачал головой. Что он может сделать! Пожалуй, пристрелить, избавить от страданий, но ведь не согласиться!
- Вы воевали? – спросил мужчина. Девушка смотрела на него пристально, словно старалась увидеть его внутри, его сердце, душу.
- Это там? – он провел ладонью по своему лицу.
Антон слегка кивнул. Гости стали его напрягать. Его раздражало, что красивая девушка внимательно рассматривает его уродство.
- Антон, вы подумайте. Я обязан для вас что-то сделать! Ирина, единственное, что у меня есть. Ради нее я готов на все!
Антон более решительно закачал головой. В груди стало больно.
- Саш! – девушка резко повернула голову к мужу, - Саш! А может пластическую операцию?
Антон застыл. Пластическая операция! Может быть, она не вернет ему его лицо, но хотя бы сделает его лицо более терпимым для людей! Глаза его загорелись и это не ускользнуло от внимательных взглядов супругов.
- Иришка! Ты умничка! – мужчина откровенно обрадовался и обращаясь к Антону спросил, - Вы согласны?
Антон замер. Сердце билось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди. Голова, не повинуясь ему, а повторяя привычный жест начала медленно качаться из стороны в сторону, но этот жест уже не мог обмануть никого.
- Решено! – повелительным голосам сказал мужчина, - сегодня же займусь этим вопросом. Вам ни о чем не нужно беспокоиться! А сейчас, вы извините, но нам нужно идти.
- Я еще зайду к вам – вставая, сказала девушка, положив свою, нежную руку на руку Антона. Он вздрогнул от прикосновения, кивнул. Они ушли, а рука Антона горела огнем еще долгое время, вызывая в теле давно забытые чувства.
Ирина часто навещала Антона в больнице, приносила ему фрукты и сладости, которые он раньше не любил, а сейчас ел с огромным удовольствием. Каждый раз, извиняясь за мужа который не мог придти из-за отсутствия времени. Александр руководил своей фирмой и в отличии от неработающей Ирины, имел мало свободного времени. Но после выписки, увез Антона домой на собственной машине. Потом, Ирина часто заходила к нему в гости. Они подружились. Ирина рассказывала про себя, про свой маленький городок на юге Украины, про мужа, подруг, которых она недолюбливала из-за их меркантильности. Антон рассказывал про себя, боевых товарищей, веселые истории, от которых у Ирины вместе со смехом мороз бежал по коже. Рассматривала фотографии Антона своими красивыми глазами, в которых была печаль. Приносила продукты, готовила. Антон всячески сопротивлялся, но противостоять красивой хохлушке не мог.
В сердце жила радость! У него была красивая Ирина, которая смотрела ему в глаза прямо, без отвращения и неприятия. А еще, у него жила надежда вернуть себе человеческое лицо. Он был счастлив!
Много ли человеку надо для счастья? Нет! Для счастья нужна одна капля! Но капля выстраданная и желанная! Разве может быть счастлив человек, окруживший себя всем? Нет! Он может быть только доволен собой, сытостью, богатством. Счастье это взрыв! Кода душе тесно в груди, она пытается вырваться наружу! От счастья хочется кричать, петь, прыгать! Когда люди вокруг тебя кажутся такими хорошими и славными и хочется дать им кусочек своего счастья, поделиться им!
Ирина смотрела на Антона и поражалась ему. Добрый, хороший человек, с изувеченным лицом, на которое сначала было страшно смотреть, но потихоньку, она перестала замечать его уродство. С ним было весело и интересно. Он был великолепным рассказчиком, тонко чувствующим слушателем и хорошим другом, умеющим дать толковый совет и понять решительно все! Она проводила с ним почти целые дни и не смотря на уродство Антона, Александр начал ревновать.
Собственно ревновать он начал с момента, когда Ира напомнила ему о пластической операции. В семье разгорелась ссора. Ира настаивала на выполнении обещания. Александр ссылался на нехватку времени и средств. Спорили долго, приводя веские доводы, вспоминая прошлые ссоры и обиды. Апогея достигли, когда Александр сказал, что не собирается, пока, вкладывать «такие бешеные деньги в неполноценного урода». Ирина остолбенела.
- Ты же обещал! Тебя никто не просил, ты сам пообещал! – произнесла она тихо, удивленно глядя на мужа. Он впервые открылся ей таким.
Александр посмотрел на жену. Увидев в ее глазах разочарование, попытался исправить ситуацию.
- Ириш! Давай успокоимся и спокойно обсудим. Сейчас у меня нет свободных денег. Как только появятся, я тут же оплачу операцию.
- У тебя есть деньги! – она подняла опустившиеся плечи, резко взглянув в глаза мужу, - и не на одну такую операцию.
- Ириш! Ты оши…
- Не считай меня дурочкой! Я прекрасно знаю твои дела, знаю, как ты обманываешь своих клиентов, но не думала, что станешь обманывать меня!
- Ира! Как ты можешь так говорить?!
- Могу! Или тебе нужны факты? – глаза ее сузились.
Александр хорошо знал свою жену. Он понял, что знает все. Взглянул на нее совсем другими глазами. Оценил.
- Ирочка! Я надеялся, поедем в отпуск, купим тебе, что-нибудь…
- Я предпочитаю, чтобы ты был человеком слова.
- Хорошо. Мы это решим! Но почему ты так о нем печешься?
- Он меня спас! И кроме того, он очень хороший человек!
- Да, настолько хороший, что ты сидишь у него целыми днями? – он зловеще ухмыльнулся, - может скоро, и на ночь будешь оставаться?
Ирина с негодованием взглянула на мужа.
- По-моему у тебя никогда не было основания меня подозревать и даже говорить так!
- Все меняется…
- По-моему, изменился ты! И совсем не в лучшую сторону!
- А по…
- Ты просто ожирел от жадности, деньги убили в тебе человека, ты ничего не сделаешь без выгоды. Антон, с его лицом, должен был давно обозлиться на людей, ан нет! Он бросился защищать меня, хотя людей вокруг было много! Он не искал выгоду! Ты вселил в него надежду! Да он только и живет надеждой на операцию! Ты мог бы ему помочь, но тебя гложет жадность! – она повернулась и пошла в спальню, у дверей остановилась и посмотрев на мужа тихо произнесла – Ты даже не представляешь, какого друга ты мог бы приобрести.
Ирина скрылась в комнате. Щелкнул замок. Александр опустился в кресло, обхватив руками голову. Злость била через край. На себя, на нее, на Антона. Он прошел на кухню. Достал из шкафа початую бутылку коньяку, налил в стакан. Залпом выпив, стал набирать номер на телефоне.
Прошло три дня. Супруги не разговаривали. Ирина все это время не появлялась у Антона. Ей было стыдно за мужа, и она знала, что Антон почувствует ее неловкость. Она сидела дома, лениво читая книгу. Пришел Александр, разделся. Проходя мимо жены, буркнул «Привет» и сел перед телевизором. Сидели молча, каждый делал вид, что увлеченно занят своим делом. Александр выключил телевизор.
- Ира! Я собрал деньги для операции – почему-то очень грустно произнес он.
Ирина резко обернулась, в глазах горела радость.
- Антон застрелился – тихо произнес он, опустив голову.
Глаза Ирины потухли, в них было полное недоумение. Лицо побледнело и застыло.
- Ка-а-а-к? – выдохнула она.
- Ко мне на работу приходили из милиции.
- Не может быть – прошептала она, - Не может быть…
Она смотрела на мужа. Александр прятал глаза. Она опустилась на пол и громко заплакала.
Результаты экспертизы, полностью опровергали версию самоубийства…
Два опера, занимающиеся делом Антона, тоже прошедшие Чечню, сидели в кабинете напротив друг друга со стаканами, наполовину наполненными водкой и медленно разговаривали.
- Думаешь месть? – спросил один из них, который помоложе, - Чеченский след?
- Нет. Не думаю.
- А что тогда?
- Сам подумай! Кому он мешал?
- Да кому он мог мешать? Разве что…Надо покопать.
- Вот – вот…Хотя, копай - не копай, однозначно «глухарь»
- Думаешь, не достанем?
- Даже не сомневаюсь…
- А он, красивый мужик был…до ранения.
- Красивый…Красота спасет мир – задумчиво глядя на стакан, непонятно к чему произнес опер, - только вот какой мир она спасет? И самое главное – от кого? Все яркое и красивое, как правило, вредное и ядовитое, как мухомор…
- Не всегда…
- Да, не всегда…Есть и содержание, достойное обертки…Им бы раньше встретиться…
- Давай за парня – предложил молодой.
- Давай!
Выпили молча, не чокаясь, занюхав рукавом. Как на войне.
|
|
| Roma |
2003-01-29 |
60 |
5.00 |
12 |
| |
|
| |
Простота мира соблазнительна своей привлекательностью, когда она доступна обывателю для обозрения. Пронизанная звенящей атмосферой, она вызывает всепоглощающее желание – вытворять; отличаться старанием, внедрять внутримозговую деятельность во внешнюю обитаемую среду, в редких случаях, от имени творца. Такое состояние даёт возможность претендовать на избранное положение в обществе и вести себя подобающим образом, соответствующим содержанию родства с наивысшей структурностью жидкости, циркулирующей в кровеносной системе кумира, возможно, такой же, как у себя. То есть, после прошедшего дождичка, это был милый приятный день, чтобы расслабиться...
Грязь фонтанировала из-под босых ног, далеко заехавшего пионера-подвижника; хулителя общественного порядка, непоколебимого энтузиаста способности, убеждать окружающих в своём исключительном качестве – трансмиссионной передачи величайших директив, фантастически решающих любые проблемы, любого подопечного, на любом уровне запущенности. Надо только сильно захотеть, и считай, что спасительный провод управления, как живым, так и не очень, к тебе подключен, и головную боль, «кто бы попёкся?», как рукой снимет.
Отечески подталкиваемый правоохранительными органами, облепленными титановыми сплавами лат, защищающими силовую правду, его неуверенные ноги, как Гадкого Утёнка, впервые вставшего на лапки, умилительно скользили и шлёпали по сырому и непредсказуемо-грязному нутру отражения заоблачного мира.
– Отпустите его! – жиденько кричал сброд, бегущий позади силовых клешней зажавших нежелательный элемент, не вписывающийся в рамки картины общепринятых норм поведения. – Он ни в чём не виноват! Это кристальный, незапятнанный человек! – уверовав в его избранность, продолжала вещать серая толпа, озабоченная протестом против ограничения свобод самовыражения.
– Молчать, вши!!! Назад, чернь!!! – кричали грубые рослые титановые стражи порядка, вкладывая отпугивающую свирепость в свистящий отмах щитами, от прорезавшейся голосом робкой публики.
Впереди показалось сверкающее белое здание Местного Совета. Уверенно приближаясь, оно жадно раскрыло, благородно закованные золотыми лавровыми листочками, ворота переднего двора, огороженного высоким каменным побеленным забором. Грозная воротная стража, злым остриём лиц и глаз, как колючей проволокой, отсекла не званных ходоков от трепыхающегося выскочки и его сопроводителей. Двор ознаменовался недовольным куриным кудахтаньем, белой русской породы, в припрыжку разлетевшейся по обе стороны изумрудной дорожки ведущей к центральному входу резиденции локальной администрации. Как только массивные арочные двери здания, проглотили тесную связь жалкого сопротивления и жёсткого его подавления, неуверенные преследователи застыли в ожидании диких криков отловленного.
Чрево высокопоставленного учреждения, вдвое унявшее старание дня, вкусно запахло свежеиспеченным батоном белого хлеба и курицей запеченной в чесноке.
Брошенный на пол, удалившейся стражей, проголодавшийся Виталус Иванос* сглотнул приятный запах, с трудом закусывая сухой слюной; шершавой непредсказуемостью столкновения с рычагами государства.
«Какое убожество! – подумал мужающий человек, сидящий в лощёном цельном платановом кресле, обложенный мягкими подушками, разглядывая продукт человечества, возникший на полу, в двадцати шагах от себя. – Спасибо ребяткам, что не во время приёма божьей пищи».
– Что за наряд? Почему в чалме? – взвалил Костий Лебад*, тяжёлый вопрос с горьким кремом упрёка, по верх, на Виталуса.
– Мне так нравится, – бубня, как бурёнка, ответил Виталус, смущённо повесив голову, прикрывая голые коленки короткой толстой ватной стёганой туникой, выше колен, расстрелянной грязью со свежими вкраплениями помёта со двора.
– Модничаешь, значит?! Ну-ну, – кажется, успокаиваясь; соглашаясь с фактом существования моды, вообще, произнёс Костий. – Ты кто? – вдруг, недружелюбно, с перчинкой ярости в начинке вопроса, властно опустив левую пятерню на край стола, крикнул наместник, давая понять, кто в доме хозяин.
– Я?! – поперхнувшись, переспросил Виталус, и как провинившаяся девочка, немедленно принялся поглаживать ладонью, лес волос по ходу шерсти на внешней стороне запястья левой руки, позвякивая цепью оков.
– Ты, ты! Не елозь, червь! Мы здесь одни! – раздражительно выкрикнул наместник, ударив кулаком по столу, от чего, высоко подпрыгнувшая дорогая кухонная утварь совершила привычное гимнастическое сальто с прогибом.
– Я... стихочеловек, – слегка испугавшись громогласной власти, одновременно удивляясь мастерству посуды, смущаясь, приглушенно ответил задержанный уклонист, топя голову в плечах.
– Кто??? Ты?! Ха-ха, о, ха-ха-ха, о, ха-ха-ха...! – громко расхохотался наместник, украшаясь, подглядывающими в окно, весёлыми солнечными бликами на белой тунике, с жирными пятнышками от съеденной курочки. – Ты что, серьёзно, что ли?
– Какие могут быть шутки? Ты ж меня знаешь, – дуя губы, обиделся Виталус. – И чего ты ко мне всё время так: то понимаешь, то не понимаешь?
Широкая улыбка наместника, замерла, как на восковой маске, и начала перевоплощаться в черты брезгливой озлобленности, не скрывающей мрачной оппозиции.
– Что на тебя нашло, взвалить на себя такое бремя? – нахмурился Лебад.
– Я забыл. Может, идеологическая чистота? Не помню, – пожал плечами Виталус. – Да я бы не сказал, что оно меня так уж отягощает.
– Оттого ты и вылупился нежданно-негаданно?! Жирнее кусок ищешь, отголосок прошлого. Явно, твоё младенчество, подарки не обошли стороной, – угрюмо предположил Лебад.
– Ничего я не получал! И... ничего не ищу! – суетливо отрёкся Виталус, ёрзая, зазвенев кандалами. – Я всегда всё отдавал людям.
– Это ты о чём? О званных пикниках, на которых, после малого отданного, ты собирал крохи мешками?! Что ты из себя чудодея корчишь? Люди знали, что тебе нечем их потчевать, и приходили со своим пайком! – взорвался Лебад.
– Неправда! – обороняясь, возразил Виталус, уткнувшись в пол.
– Зато логично. Встань с пола, простудишься. Мрамор, всё-таки, – отсёк Лебад, пожалев Поборника.
– Ой, как трогательно. Заботливый ты наш. Ничего выздоровею, – съязвил Виталус, складывая ноги крест-накрест; устраиваясь комфортнее.
– Уймись, берегов связующий канат. Будет тебе опека..., – зашипел Лебад, и спросил, – А скажи-ка, где ты раздобыл транспортное средство? Людям это не по карману. Украл?!
– Мне одолжили, – пробубнил Виталус, пряча глаза.
– Ах ты, вьюн! Всё обвил, на всех залез! Покою людям нет. Только солнце затмить осталось, – сердился Лебад. – Не удивлюсь, если завтра утром, вместо солнца, взойдёт твоя физиономия. То-то людям весело станет.
– Если хочешь знать, я с людьми хоть в лес, хоть на край света, пешком пойду! – заявил Виталус, упражняя иммунитет ущипнутой гордости.
– Бросишь, – спрогнозировал Лебад.
– Ни за что! – рывком головы, Виталус развеял прогноз.
– Так и хочется поверить, – иронизировал Лебад. – Пешком, говоришь? Ты как в воду глядишь. Хочу тебя обрадовать. Есть решение, тебя распять! – глядя в глаза остихитворённому, с чувством возвращения хорошего настроения, заявил Лебад, ожидая адекватной реакции.
– Как распять??? – удивился Виталус, весьма непрогрессивному решению.
– А вот так! – подпрыгнуло от счастья, настроение Лебада, изобразив распятие. – Распять, без кавычек! Чертям на радость! А ты что, орден хотел получить, да??? На-ка, вот, выкуси!!! – особенно радостно, оформляя нетерпение, Лебад грубо проткнул замасленной дулей, нежную наивность Виталуса. – Мне тебя жаль, конечно, и хотелось бы отпустить на все четыре рубрики. Но я не мог не утвердить решение верховного суда, Стих-едриона. Уж больно он был ядрёный! Тем более что за этим решением стоит власть, покой, порядок и люди: Ткаций, Бариус, Негриций..., а Резниций, вообще, требовал тебя нашампурить на кол. Но, основной состав решил, что это не эстетично.
– Сволочь. Ну и пусть распнут. Я и не такое хлебал, – выдавилось упёртое упрямство Виталуса.
– Вот как? Эй, там! Гвоздей!!! – разъярился Лебад, вскочив с кресла, вытирая руки салфеткой. – Пошлите за Ромалием!
– Простите, наместник. Но его нет, – чуть не плача, ответил тамошний посыльный.
– Как нет? Умер, что ли? Кто приказ подписал? – взревел Лебад.
– Никак нет! Он в отпуске! В не очередном, – дрогнул посыльный.
– Вот, незадача. Как не кстати! – скисло настроение Лебада, в гневе швырнувшего салфетку на стол.
Но, тем не менее, плотникам подфартило; подвалил спецзаказ, а устроителям различных церемоний, выбрать наиболее скатертную дорогу, по которой, Искупителю было доверено пронести тяжёлое стильное изделие плотницкого мастерства.
У распятия, в бедных обтрепанных накидках, толпился народ, в котором узнавались: рыдающая Алисия, хранящий обиду на плакальщицу и Спасителя, Даймоний, а за ним, гуськовались: Даэроний, Мишелиус, Андреус Пудковус, Филидориус, погрузившийся в раздумья Толикий... Их вперившиеся глаза мученических лиц, не верили в то, что происходит: «а может ли быть такое? Так жестоко наказать, лишь за то, что прокатился на Жигулях по бездорожью, до места жительства правителей».
В стороне от общего действия, в элитных одеждах, стояли два местных авангардиста.
– Даже не верится. Неужели это всё? – предположила Радасия, радужно улыбаясь коллеге по просмотру любопытного жизненного момента.
– Как бы не так. Такой пук, ни в огне не плавится, ни в воде не растворяется. Он только разносится, либо возносится, – ответил Снаркиус, погасив напрасную надежду Радасии.
На противоположной стороне догадок и утверждений, не останавливаясь, тявкала мелкая собачонка. Несогласная с интонацией плакальщицы, она получала многообещающий помахивающий жест; сделать её поменьше, со словами: пошла вон, паршивка! Пошла вон! – испытывая некоторый конфуз, в полголоса пшикала Алисия, что вызвало широко-дорожное буйное порицание с соседнего распятия, вот-вот поднятого в позицию вертикально:
«Эй, мамаша! Не кричите!
Не машите кулаком.
И собаку не травите.
Я всю жизнь жила с волком!».
Прозвучавший акцент привлёк внимание присутствующих, заштриховав ведущее лицо картины.
– Скажите, Виталус, что вы чувствуете, находясь в таком, скажем, эксклюзивно приподнятом положении? – спросил, только что подошедший, Алексус Поус, собираясь записать ответ на дощечке, для истории.
– Что я чувствую? – отвлекся от неудобства на кресте, оживившийся восстановлением справедливости во внимании, заметно-возвышенный Виталус. – Я чувствую, «пир духа» для всех нас! А как же иначе? «Пир духа» повсеместно!
Поодаль, мимо проходили одолженные арапы, несущие лежанку на своих плечах, с возлежащим хозяином; местный воротила Бариус. Злорадно наблюдая наказанного Заступника, делал ручкой.
– Не тужите по мне, друзья мои. Не плачь, Алисия, – захлёбываясь в слезах, лепетал Виталус. – Всем воздастся за мои вселенские муки! – выжимал Виталус, давящийся в глотке крик, над ехидством Бариуса.
Алисия, узрев неладное, подняла голову и посмотрела на мученика. Мученик прищурился, превозмогая расстояние до рыдающей особы, пытаясь приблизиться к странному поведению замолчавшего червя в остывающем взгляде Алисии. Разгадав её ребус настороженности, он опешил: Нет-нет! Тебя это не коснётся! Клянусь!!! У тебя всё будет – чики-чики.
Удовлетворённая клятвой, Алисия продолжила ломать комедию.
– Мишелиус! – раздался светло-соколиный писк, с водружаемого третьего распятия, занявшее перпендикулярное положение на базе земных обитателей, благодаря силе титановых бойцов, по правую руку от лидирующего Виталуса. – Вы были правы! Меня заметили!
Столпившиеся созерцатели переключились с соблазнительных форм белобрысой волчицы, одетой в элегантное зимнее пальто нараспашку, на упругое колыхание округлых достоинств женской природы выделяющихся в декольте, и под просвечивающейся туникой, соколиной светлости.
– Ууй! – протяжно взвыл Помазанник, затеняя соседок.
– Что, дорогой??? – вскрикнула болеутоляющая Алисия.
Глубоко вздыхая перед каждым предложением, и произнося их на одном дыхании, по-детски захныкал Виталус Иванос, не способный ни вытереть, ни смахнуть слезу, до смерти щекочущую нижнюю оконечность носа, – Рукам больно! Веревки завязали туго, деспоты! В запястье, браслет часов впился. И ноги затекли, чёрт!
Костиий Лебад, потерявший интерес к тому, что называется «свершилось», вытянул руку в окно бронированной кареты, за которым заплакал слепой дождь, и несколько дождинок, жадные до любой поверхности, плюхнулись ему на ладонь. Костий, резко сжал руку в кулак. Дождинки, не подозревавшие коварство распахнутой души, сквозили внутренностями между государственных пальцев, как жидкое содержимое размозжённого яйца.
– И пискнуть не успели. От меня не уйдёшь! – процедил сквозь зубы, злой, но уже добреющий на достигнутом, Костий Лебад. – Токмо мокрое место осталось, – ухмыляясь, сказал он, нежно любуясь раскрытой сырой властной ладонью, и, передвинув пересечение зрящего сознания за пределы контрастного пространства, приказал извозчику: Трогай.
– Куда, хозяин?
– Рули в ставку, – тяжело вздохнув, ответил Лебад, уставший от хлопот.
***
Часы, спустившись несколько часов ниже, с лёгкостью набирали высоту вечера.
– Наместник! Виталус сбежал! – побаиваясь сурового наказания, виновато доложил тамошний, вбежавший в гостиную Ставки главного.
– Сбежал? Ладно, пускай побегает. Попадётся, мы его приколотим, как полагается, – не оборачиваясь и не меняя положения в кресле, сказал Лебад, склонившийся над новой интеллектуальной шахматной доской, которая защищала позиции раскинувшихся трёх крестов из слоновой кости, занятых героями, наказанными буквально несколько часов назад. – А что разбойница, на месте? – спросил Лебад, сделав ход конём по её душу.
– Наличествует, наместник. Крепкая дама.
– А что другая...? – хитро поинтересовался наместник, целя её фигуру слоном.
– Тоже держится.
– Не прохладно им там? – замысловато продолжил наместник, уже наметивший безвыходное положение Помазаннику, расколотив передовой отряд фигур его защиты.
– Да, так. Зубами стучат.
– Да? Ну, тогда снимите их. Приоденьте... В ресторан поедем. В номера... А утром, чтобы обратно...
--------------------
*Костий Лебад (Костиус Лебедус), наместник, одного из районов Стихии в 21 веке, отличавшийся жестокостью. Согласно стихозаветной традиции, приговорил к распятию Виталуса Иваноса.
*Виталус Иванос... Согласно его многочисленным достоинствам с недостатками, их перечисление может занять слишком много времени и нужного места. С ним связана опасность возникновения всяких не по плечных вселенских преобразований. В недавнем прошлом, некоторые исследователи отрицали его существование и способности, зато большинство современных исследователей, признают его историчность. |
|
| Елена Петухова |
2003-03-01 |
60 |
5.00 |
12 |
|
|
Опыт виртуального общения |
|
|
|
|
| |
1.
"Я задыхаюсь от одиночества..." Пафосно-то как! а если и правда - задыхаюсь? Если на этой чертовой земле нет никого, кто по настоящему бы меня понимал? Они топчатся вокруг меня, суетятся, советуют мне, как поступать (как ИМ удобней, чтоб я поступала) - и даже не представляют себе, как я далеко от них нахожусь, когда согласно киваю им и даже (иногда!) даю увлечь себя в это непролазное болото, в этот убивающий все поэтичное БЫТ.
"Ты был для меня..." Всем? Он бы не поверил! Ни за что бы не поверил, тем более что я никогда его не видела, да и он меня... Разве у этих взрослых, досрочно постаревших, бывает так? Бывает, чтобы письма - обычные электронные письма, приходящие из другой страны - обретали плоть, направляли, давали силы жить?
"Наверное, ты считаешь меня пустой мечтательницей..." "Да нет же, не считает! - тут же обрываю себя на полуслове и стираю только что отображенную на холодно-голубоватом экране фразу. - Все гораздо хуже - он видел во всем моем искреннем лишь уловки. Он - взрослый, а значит он не может верить. Он слишком много встречал иного..." Становится ужасно стыдно. Последний раз я испытывала похожее чувство, когда ждала у ночного клуба подругу и меня приняли за проститутку...
"Я знаю: ты добрый, благородный - такой, каким предстаешь на страницах своих повестей, в изысканных интонациях своих стихов! Когда ты творишь - ты не лицедей!" И крепко задумываюсь. А не наоборот ли? Каким бы рыцарем он не выступал он в своих произведениях - что мы имели на деле-то? Он жаловался мне на своих бывших муз (при этом стихи, им посвященные, ничуть не блекли в моем восторженном восприятии), сочно и смачно, с гурманским размахом расписывал особенности своего меню, не потрудившись представить, как растравляет при этом мое воображение (прекрасно зная, что мне вряд ли удастся все это когда-либо отведать), высылал мне фото своих любовниц с недвусмысленными комментариями - даже тогда, когда переписка стала слишком реальной и у обоих возникла потребность в личной встрече... Самолюбование! Только лишь - самолюбование капризного, недовольного своей жизнью мальчика, удовлетворение амбиций... Стираю написанное - и будто расстаюсь с частицей себя. Как он смог так глубоко войти?
"Я разгадала тебя - ты эгоист. Но как тяжело, как больно прощаться с ТЕМ, кого я себе вообразила! Наверное, если бы я приехала к тебе, я бы быстро избавилась от иллюзий и прощалась бы с тобой уже освобожденная. Приговор бы был вынесен. А сейчас, когда от тебя уже три недели нет писем - остается предательский росток надежды - а вдруг ты не так плох? Кто ты? За четыре месяца общения я так и не поняла... И что прикажешь делать с твоими письмами, которые любовно хранятся в моем ящике и уже на данный момент составляют толстенный талмуд? Я их перечитываю каждый день..." Стоп! А почему я их перечитываю каждый день? Уж не потому ли, что в каждом я предстаю как "изысканно-утонченная, талантливая девочка" и "любимый кузнечик"? Не потому ли, что мне важно было слышать именно это, а прочее просто ускользало от меня? Так можно ли винить его за что-либо, если самой мне было важно лишь это его обожание! Если я не потрудилась за все это время узнать - чем он живет? Мне было важно самоутвердиться за счет его (ему, впрочем, это было не в тягость) - так я должна была дать ему право самоутвердиться за счет себя! Не надо было показывать ему, КАКУЮ власть он имеет надо мной. Не надо было так буйно реагировать на фото его новой пассии! В конце концов, у стареющего писателя осталось не так много шансов поймать "солнечного зайчика" юности - надо было за него порадоваться, а не закатывать почти семейную сцену...
И все было бы честно. Мы бы продолжали общаться - по-взрослому.
"Не хочу по-взрослому! Я люблю тебя так, как можно любить на расстоянии, той надуманно-идеализированной любовью, какой люблю, и не хочу больше анализировать, почему так вышло. Мне просто без тебя плохо! Я не выхожу из дому, мне все равно, что я ем, во что одеваюсь; когда звонит телефон, я боюсь подходить к нему, потому что знаю наверняка, что это не ты - ты немец, ты никогда не позвонишь без предупреждения и во внеурочный час... А как мне бы хотелось просто тебя услышать!
Но если бы ты даже и позвонил - натолкнулся бы на полную мою холодность. Сейчас уже поздно что-либо переигрывать. Знаешь, мне кажется, я повзрослела. И ты никогда не узнаешь ничего об этом письме и о моей слабости, носящей твое имя."
... На сегодня, кажется, хватит... Я пообщалась с моим любимым посредством длинного монолога, и папка "Черновики" в моем почтовом ящике пополнится еще одним неотправленным письмом, двадцатым по счету с момента нашей ссоры. Обычно меня успокаивает этот милый самообман, но сегодня что-то разволновалась не на шутку... Наверное, слишком глубоко копнула в попытке разгадать - кто ОН и кто Я.
Теперь можно залезть на его страничку... Зачем? Не знаю. Просто я четыре месяца подряд подключалась в это время к интернету, чтобы получить его письма. И сейчас чувствую - НАДО! А куда мне еще идти в этом бескрайнем и-нет пространстве? Только к нему. Может быть, он выкинул на сайт что-нибудь новенькое...
Страничка загружается... Строгое, благородное лицо (такой же точно портрет висит у меня на стенке). Его стихи...Почти все я знаю наизусть... Сегодня - ничего новенького. Надо забраться в "комментарии" - было бы здорово, если бы его кто-то похвалил - поярче, посочнее! Я представила бы, как ему приятно, когда он читает благостную рецензию - и мне бы стало хоть чуть-чуть теплее... Но что такое? Похоже, у моего поэта появилась постоянная читательница! Она оставила комментарий в стихах: манящий, дразнящий, про-во-ци-рующий! Но это ладно, это не страшно... На мои стихотворения, особенно чувственные, моему поэту посвященные, еще бесстыдней коментарии встречаются...
... И тут взгляд натыкается на Его ответ Ей. Это же практически строчки из его писем МНЕ! Почти теми же словами!... Те же интонации!...
Я заливаюсь недобрым смехом, который больше походит на истерику. Создается ощущение, что мне продали фальшивку по цене оригинала. Ремесленник всего лишь использовал ряд приемов, а мне они казались чем-то исключительным, предназначающемся только мне - и никому более! Коря себя за глупость, нажимаю на стихотворение, которое он в лучшие времена посвятил мне... ПОСВЯЩЕНИЕ УНИЧТОЖЕНО! Стихотворение обезличено. Меня нет. НАС нет.
Я в полной прострации... первая мысль - уничтожить все неотправленные письма, которые я писала ему, чтобы не казаться себе такой мелкой, такой ничтожной.
Уничтожаю. Становлюсь немного спокойней, но теперь их хочется стереть и из папки "Удаленные". А потом - о! у меня целый план! - выкинуть к черту распечатки всех его писем, фотографии, убрать со всех сайтов ему посвященные стихи, написать этой цыпочке, что нашему казанове не стоит доверять (да-да, по-стервозному испортить этому лгуну игру!)...
... но в папке "удаленные" нет тех самых писем. Где они? страшная догадка закрадывается в подсознание... Жму на "Отправленные"... Теперь мне остается только с разбегу - и из окна! Все до единого письма - слезливые, стервозные, покаянные, обвинительные, филосовско-самокопательные, включая последнее - "ушли" к адресату. Видимо, в волнении я что-то не так нажала, когда удаляла...
2.
Нет! Все было не так! Письма эти - все до одного - хранятся у меня в черновиках. Я повзрослела, а значит, потеряла способность приходить в столь сильное волнение, чтобы допустить такой промах. Но даже повзрослевшим нужно сочувствие читателей и.... нужно, в конце концов, чтобы адресат как-то об этих письмах узнал! Я писала это "произведение" в робкой надежде на то, что он зайдет на сайт, где я его размещу... А посему мне остается лишь просить прощения у читателей за то, что отняла у них время этим не шибко талантливым повествованием...
:-) :-( :-) :-( :-) :-( :-(:-(
|
|
| Ортега |
2003-09-09 |
60 |
5.00 |
12 |
| |
|
| |
Чтобы я сказал Дженифер Лопес встретив её? Ну а вдруг? Мало ли – вхожу в лифт, а там она! Только ради Бога не спрашивайте, как она там оказалась. Вот, рядом стоит, обалденным парфюмом благоухает, двери изучает и всё тут. Сперва, конечно, потеряюсь - она ли? Изучу фигуру, ощупаю взглядом попку, вдохну полной грудью запах. Прям как на экране: такая же возбуждающая и безмерно прекрасная. Всё-таки она, или очень похожая девушка? Хотя, какая разница (и, какая задница!). Пусть и не ДЖЕЙ Л0, но ведь красавица! Пора действовать, то бишь разговор заводить. Ежели сейчас выйдет, никогда себе не прощу. Представь, пойдет по коридору, виляя бёдрами, а я, как идиот, вылуплюсь, отвалив челюсть. Потом дверь закроется и поеду вверх, по каким то глупым делам. Ни в коем случае нельзя такого допустить. Нужно пробовать.
Так, с чего начинаем? Вариант «А» оставим для малолетских клубов, где наивные девушки строят из себя многоопытных матрон. «В» - тоже отпадает - неоригинально. Стоп! А на каком языке обращаться? Если действительно Дженифер, то русский однозначно отпадает. Мда, мой английский оставляет желать. Нет, ну какая к чёрту Лопес в Украине, в грязном лифте, без кучи администраторов к толп охраны? Хватит парить себе мозги, начинаем игру:
«Девушка, Вам часто говорят, что Дженифер Лопес похожа на Вас?».
Тьфу, блин! Что за дефектная фраза? Не уверен, что заглотит.
Ну вот, решился. Долго же он думал.
«Чаще говорят, что я на неё»!
С лёгкой улыбкой, на полкорпуса, повернувшись ко мне. Хороший знак. Дальнейшее понятно - диалог настолько незатейлив, что и вспоминать не
хочется. Последующие события слаще мёда: бла-бла-бла, встреча в кафе через полчаса, приятный охотничий азарт, многозначительные взгляды и чувство победителя, освежающий привкус новизны, далеко идущие планы. Потом, в кафе, лёгкие, будто бы случайные, касания рук. Байки о якобы существующей у меня коллекции фильмов её любимого Кустурицы (не то чтобы я врал - один из фильмов действительно пылился в моей видеотеке, остальные когда-то даже видел). В разговоре мелькает ненавязчивое предложение посетить моё скромное жилище с благой целью увидеть редкий фильм гениального югослава - в ответ получало незамедлительное согласие с ярко выраженным подтекстом сексуального желания. Ловим такси, едем ко мне. Общепринятый трёп о культуре, музыке, напитках. Вроде как действительно собираемся смотреть кино. Это привычно, хотя всегда настораживает - а вдруг она поняла тебя буквально и в конце просмотра оскорбит похотливым козлом, от которых приличной девушке прохода нет? Вот и приехали, ещё один лифт. Выясняется, что её младший брат учится в том же институте, где некогда блистал и я, но вреден лектор для меня.
Дверь моего любимого жилища. Пятиминутная скованность и вот оно! То, чего я так хотел, произошло. Без моря цветов и дорогих подарков, без изысканных ресторанов и ночных погонь пустыми дорогами.
Хотя я не могу сказать, что цель была обесценена отсутствием активной борьбы за неё, ибо, когда я очнулся, к невыносимой головной боли добавилось осознание, что меня обокрали. Подумаешь - триста долларов, золотая цепочка и мобильный телефон. Они стоили того, что я получил. Девушка оказалась порядочной (или просто нервы не выдержали?) – взять могла намного больше.
Она была просто великолепна, но всё же, чтобы я сказал, окажись на её месте сама Дженифер Лопес? Плюнем на логическую несостоятельность данного предположения. Наделим Ло знанием русского языка. Итак, моя реплика:
«Дженифер, это действительно Вы?» (лёгкий восторг с оттенком удивления)
«Если Вы имеете в виду Дженифер Лопес, то да - это я». Доброжелательно и с глубоким подтекстом: ради того, чтобы ты покупал мои диски, смотрел фильмы с моим участием и ходил на мои концерты (если я когда-нибудь приеду в твою ущербную страну), я не пошлю тебя ко всем чертям. Но ты для меня значишь меньше, чем слово"Х..", выведенное на потолке лифта.
А что делать дальше? Спрашивать, как Вам наша страна? «Да, люди тут очень милые». Петь дифирамбы уму, голосу, актёрскому таланту? Интересоваться творческими планами? Произнести восторженно:
«У меня есть все Ваши записи!» и получить равнодушно-заученное: «Мне очень приятно, что моё творчество нравиться Вам»?
Нет. Таким образом, я опущу себя до уровня мельчайшей горсти земли, по которой она гордо и уверенно ступает своими семисантиметровыми каблучками. Да и какое может быть продолжение? Нет, однозначно не подходит.
Попробовать поумничать? Например, так:
«Дженифер, меня давно интересовало - к какому психологического типу можно отнести тот образ, который Вы умело создали в фильме "Клетка"? Экстравертный или интровертный? Или Вы не признаете данную классификацию и считаете верным другой признак распределения?»
Недоумённый взгляд и какой-то лепет (типа: «спросите у сценариста») в ответ. Не для того природа одарила её такой красотой, чтобы она задумывалась о подобных глупостях. Если же соригинальничать («Вы меня не узнаете? Я Клуни без грима»), то можно получить милейшую из улыбок (правда, подозрение, что тебя приняли за полного идиота усилиться) и завязать разговор о голливудской тусовке. Сравнить их, например, с бассейном, полным пираний, а её - с единственной обитающей там золотой рыбкой. Перейти на вкусы музыкальных критиков. Нет - любая оригинальность от слишком частого использования (а я более чем уверен, что многие уже пробовали общаться при помощи таких приёмов) становится нуднее самой избитой банальности.
Хорошо, а может удивить стихами. А потом, упав на грязный пол коленями, возгласить:
«Дженни, я Вас полюбил горячо и пылко с того самого момента…"
Что тут необычного? Если уж начал стихами, то надо кончать именно так - в заплёванном, обшарпанном лифте, на полу. Вот только зачем я ей такой нужен? Любовь как эмоциональная категория в её жизни не водится. Слишком большая роскошь для богатых людей. Влюблюсь по уши, буду её доставать, звонить, стеречь, забрасывать цветами. Орать о своей любви, преследовать. Потом обозлюсь от неразделённого чувства и прибью её, несмотря на всю охрану. Зачем Джей такие проблемы?
В плане карьерного роста я ей помочь ничем не смогу. Для мальчика на ночь тоже не подхожу - слишком уж эмоционально.
Эй! А что, собственно, мне от неё надо? Секса? Так за триста долларов я еще раз убедился, в неоспоримых преимуществах славянских девушек. Рассказывать друзьям и подругам, что я был с Дженифер Лопес не придется – никто не поверит. Нужно мне совсем немного: заявить о себе как о яркой индивидуальности и не потеряться в её звёздном свете. Потому я и сказал:
«Дженифер, это действительно Вы?» (лёгкий восторг с оттенком удивления – такой шанс проявить себя!)
«…………..»
«Ну и пошли Вы ..., Дженифер» (открытое презрение, сарказм, издевательство).
А ЧТОБЫ ТЫ СКАЗАЛ ДЖЕНИФЕР ЛОПЕС?
|
|
| Demesov Sergey |
2004-05-28 |
60 |
5.00 |
12 |
| |
|
| |
Посвящается моим друзьям.
ПАРАДОКС.
Моя дорога привела меня в зеленый город. Я ни чего не знал про это место, кроме того, что 157 лун назад родился здесь. У меня в городе не было ни друзей, ни врагов, но однажды я подружился с огнем, водой, землей и ветром.
Огонь был хорошим другом. Он всегда мог согреть и выслушать меня ночью возле костра. Огонь был всегда задорным и веселым, он не когда не грустил и постоянно подбадривал меня. Когда огонь влюблялся, он всегда начинал очень ярко гореть. И поэтому, света от его пламени хватало не надолго. Мы любили вместе играть и смеяться. Однажды огонь обиделся на меня за то, что я приложил к его пламени снег. Тогда в ответ он обжег меня своим сильным пламенем. Но мы все равно не перестали быть друзьями. Родители огня очень любили своего сына, так же как и он их. Они не стали держать его возле себя и дали ему свободу. Родители хотели, чтобы пламя его сына было сильней, и поэтому решили испытать и закалить его. Так ему пришлось гореть в костре другого города. Когда наступил мой главный день в году, я пришел в гости к огню. Он очень обрадовался, когда увидел меня и так, что забыл про мой день и ни чего не сказал мне. Потом он объяснил мне, что теперь поступает по другим законам, в которых не обязательно что-то говорить в главный день. Я увидел, что он заметно изменился. Огонь стал сильней и свободней. Он сказал, что ему хорошо в другом костре. Я был рад за него. Земля, ветер и вода, каждый из них, по-своему любили огонь, и все всегда были рады пожару, который он устраивал в те дни, когда приходил в гости домой.
Вода была глубокой и тихой. Она всегда была прозрачной и мудрой, обожала спокойно спать, плывя по течению. Я любил воду, а она дарила мне прохладу и надежду в добро, носила меня по своей глади и нежно журчала. Свойственная ей чистота и прозрачность, заставляли ее всегда искать идеал. Поэтому вода зачастую любила не прекрасных дев пришедших на водопой, а их красивые лица, отражающиеся в ее беспечной глади. Часто вода думала, что она сильней, чем есть на самом деле и неправильно оценивала свою мощь. И когда ее кто-нибудь просил перенести на своих волнах через валуны, она билась из-за всех сил и рассекала свое тело в кровь об острые камни. Поэтому озеро и река, боялись и не хотели отпускать воду от себя, а она как капризный ребенок, иногда злилась на них. Когда приходила жара - воды становилось меньше. Она опускалась глубоко и ее нельзя было достать. Так она могла долго беречь свои силы и не появляться на глаза. Ветер, земля и огонь искали ее и думали: «Почему вода не хочет взять нашей помощи?» Мы были очень рады, когда после дождей вода снова возвращалась к нам с глубины. Становилось понятно, что она по своей природе по-другому не может. И чтобы понимать себя, очиститься и просто жить, ей необходимо падать на глубину. Даже огню не удавалось довести воду до температуры кипения, у земли не получалось окрасить ее в свой цвет, а ветер не мог расколыхать ленивые волны воды.
Ветер ни когда не хотел оставаться одним, он мог быть ощутимым и не видимым. То он коснется своим бризом поверхности воды, то поднимет клубы пыли с земли, то заставит огонь распустить свое пламя. Чтобы найти его, стоило распахнуть окно и крикнуть: «Эй, где ты ветер мой? Эй, где же ты?». И он тут же пулей прилетал, энергичный и бодрый. Для своих друзей он никогда не уставал и никогда не оставлял их одних. На своих устах он всегда приносил буквы, собранные в разных местах, где он пролетал. Из этих букв он складывал слова, и у него получались истории, в которых к утру почему-то путались буквы. Было жалко его, потому что он всегда хотел бывать везде и со всеми, а оказывался ни где и ни с кем. Пролетая, над многочисленными полями и лесами, он развеял свою прозрачную душу и хмельное сердце, так что в конечном итоге его сила стала сравнима со сквозняком.
Земля была твердая и крепкая, у нее хватало терпения вынести давление, которое на нее оказывала атмосфера. Она оказалась настолько плодородна, что на ее почве могли взрасти побеги любых семян. Ни кто не знал все тайны земли, потому что все видели только ее поверхность. Все свои горячие мысли и чувства она хранила на глубине возле ее пылающего ядра и когда она хотела выпустить их на поверхность они, увы, остывали. Если земля что-нибудь хотела получить, она всей своей мощью затягивала своими сыпучими песками и не отпускала пока не добивалась своего. Земля умела беречь свои плодородные земли и всегда правильно рассчитывала свой урожай. Она могла легко прижиться и приспособиться в любых условиях, и когда ее обильно заливало водой, и когда огонь приносил засуху, и когда ветер поднимал на ее поверхности пыль.
Благородные качества каждого из моих друзей находили отражение в моем сердце, а их неосознанные поступки всегда ранили мне душу. Мне стало грустно когда, я понял, что мои друзья никогда не смогут быть все вместе, потому что губительны друг друга - вода тушила огонь, огонь засыпала земля, землю развеивал ветер, ветер тонул в воде. У каждого из них своя стихия и они могут существовать только порознь. Но все равно они нуждаются, друг в друге, ведь ветер разжигал огонь, огонь нагревал воду, вода орошала землю, земля успокаивала ветер. Для меня они стали частью одного целого. Вот такой блять, парадокс.
|
|
| Самокиш Макс |
2004-07-30 |
57 |
4.75 |
12 |
| |
|
| |
- В двух словах не рассказать истории.
- Почему?
- Потому, что не получиться.
- Это ты так думаешь.
- А ты можешь доказать обратное?
- Могу. Знаешь Лену Женихину?
- Нет.
- А она вчера разбилась вместе со своим мужем.
- Мне то что до этого! И вообще причем здесь какая-то Лена?
- Притом. Тем, кто не любит никого, кроме себя самого, наплевать на остальных, потрать я на это хоть десять тысяч слов. Дело не в объеме рассказанного, не в количестве слов или знаков, а в чувствах, которые они пробуждают. Но ты не переживай, таких как ты - большинство, и смерть какой-то Лены и ее мужа мало кого взволнует.
|
|
| Розанов Александр |
2004-09-26 |
56 |
4.67 |
12 |
| |
|
| |
Его звали Эл – производное то ли от Александра, то ли от Алексея, хотя, быть может, от Леонида или Лаврентия. Я видел его мельком, знал слабо, но слава этого человека шла впереди него самого.
Впервые я столкнулся с Элом ещё в школьные годы: сначала на районной олимпиаде по математике, потом по русскому языку и литературе. Примечательно, что оба раза я оставался вторым, потому что никто не мог так замечательно читать басни Крылова и уже на память отрывки из Чехова как Эл и так быстро и без помарок решать сложнейшие уравнения.
Мы жили в одном районе в соседних домах, но никогда не пересекались. Каждый день я ходил играть в футбол на стадион, к вечеру очень уставал, а Эл напротив выбирался из дома, когда солнце заканчивало свой бег. Он приходил с гитарой, садился на лавочку и начинал перебирать струны, попутно здороваясь с проходящими мимо людьми. Через какое-то время вокруг собиралась компания из взрослых и молодых – всех тех, кто восхищался вновьприобретённым талантом Эла, а я сквозь запотевшие от собственного дыхания стекло родительской комнаты смотрел на чёрные тени людей усталыми глазами и завидовал.
Мой отец на зарплату инженера не мог купить ни единой вещи из гардероба Эла, которых у него было множество. Его загар с южных морей по осени казался мне приятнее и вроде как дороже собственного, полученного в деревне под палящим солнцем рыбалок и купаний.
Мы были в разных весовых категориях, принадлежали к противоположным классам тогда, когда никаких категорий и классов не было и в помине. Его общительность, обаяние и крутость не могли стоять в одном ряду с замкнутостью и стеснительностью неуверенного в себе подростка.
Одним из прохладных августовских вечеров я дурачился на футбольном поле в полном одиночестве: просто пинал мячик. Лёгкая изморось висела в воздухе. В лучах заходящего солнца видны были мириады пляшущих капелек воды. От огромной тени трибун в мгновение отделились три тела и пошли в мою сторону. Я не испугался: на стадионе мне было всё знакомо, я чувствовал себя как дома, причём не был против неожиданных компаньонов по игре. Увидев палки в руках нежданных гостей, я понял, что настало время крикета, и мячик – я. Уйти не получилось бы – путь отрезан, и я решил продолжать своё занятие. Авось, пройдут мимо, но не прошли. Узнав, за кого я болею и что слушаю, парни решили, что этот одинокий некрепкий парень не угадал.
Эл появился как-то неожиданно и быстро. Ему хватило сказать пару слов, чтобы найти с незнакомцами общих друзей и убедить их, что хулиганить нехорошо.
Зачем он спас меня от синяков и шишек, я не знаю, но мы разговорились и вроде как подружились. Оказалось, что учимся в соседних школах. Эл в здании вновьпоявившейся элитной школы, а я в старой со скрипучими полами и протекающей крышей. Выяснилось, что мы читаем одни и те же книги, что я играю на гитаре, а он любит футбол и умеет играть. Я отказался ездить в школу на его машине с водителем, а он решил купить собственные бутсы вместо того, чтобы примерить лишнюю пару моих, уже разношенных и удобных.
Узнавая с каждым днём немногочисленные подробности из жизни Эла, я всё больше убеждался, что он идеален, что ближе к совершенству не стоит никто из ныне живущих. Он мыслил рационально, постоянно аргументировал позицию и имёл твёрдую точку зрения на все вопросы.
В жизни любого человека, и у меня тоже, случается любовь. Девочка, приглянувшаяся мне, казалась волшебной принцессой из самой светлой сказки. Её рыжие волосы бронзового отлива опускались на плечи, глаза показались мне жёлтыми, но на проверку оказались зеленовато-серыми, узкие губы то и дело расплывались в очаровательной улыбке. Тонкие руки с нежными пальцами то и дело залезали в мою растрёпанную голову, приводя причёску в порядок. Она просто могла взять мою руку и бессчетное количество времени неподвижно просидеть в своих мыслях, потом встрепенуться и поцеловать мою линию жизни. Не знаю и не догадываюсь до сих пор, что такая красавица нашла во мне. Да и к чёрту. Всё равно. Теперь уже точно.
Я не хотел и не должен был знакомить её с Элом, но он сам нас встретил гуляющими по городу. Тут уж отвертеться было невозможно. В общем, всем понятно, что приключилось дальше. В моей жизни ещё были девушки и женщины, но подобных этой маленькой девочке никогда не будет. Невозможно повторить столь чистых, кротких и настоящих отношений. Никогда.
Школа закончилась. Эл оказался в престижнейшем вузе страны на самой-самой специальности с гигантским конкурсом. Я же остался в родном городе. Сначала было скучно, но я привык.
Хмурым осенним вечером одного понедельника, вырванного из бесчисленной кутерьмы таких же понедельников, я медленно шёл из института домой, слушая в плеере какую-то новомодную группу. Настроение было ни к чёрту. Я не смотрел за движением машин и людей, просто дышал отвратительной смесью выхлопов и свежего, почти морозного, осеннего воздуха. В такие дни очень хочется жить, но нет никаких претензий к тому, кто убьёт тебя. Я вспоминал дорогих моему сердцу людей, которых набралось предостаточно. Я улыбнулся. Стал перебирать в голове возможные планы на вечер и решил остаться дома, если не встречу никого по дороге с заманчивым предложением.
Постояв на мостике через городскую речку и дослушав очередную песню, двинулся дальше через синий дым неба – домой. Лицом к лицу я столкнулся с тем, с кем желал встречи и кого боялся увидеть вновь.
Эл повзрослел за это время, оброс кашемировым пальто и барсеткой, но не той вульгарщиной полубандитского бычья, а легковесной маленькой сумочкой для ключей и документов. Он был элегантен в своей простоте, очень дорог. Туфли блестели моим отражением, будто их нагуталинил чистильщик обуви начала прошлого века. В тон было подобрано всё: рубашка, костюм, галстук, носки.
Разговор ни о чём продолжался около получаса. В очередной раз я поразился выверенности каждого слова собеседника. Будто он не говорил, а вышивал крестиком или на пяльцах. Я предложил выпить, Эл согласился. Заходя в любимое кафе, мы пригнули голову, чтобы уберечься от низкого потолка. Я хотел перенести наше противостояние на домашнее поле, не подумав, что у моего противника весь город – дом. Я хотел уравнять шансы на победу алкоголем, но оппонент много не пил. Я хотел сказать всё, что накопилось за годы, но Эл умело перехватил инициативу и совершил единственно правильный ход: извинился. Попросил прощения за всё, даже за то, к чему не имел никакого отношения. В эти минуты я хотел убить его, хотел уничтожить что-то идеальное.
Выйдя на свежий воздух, мы попрощались будто навсегда и разошлись в разные стороны.
|
|
|
) произведения по: [названию][автору][дате][оценкам]
