| Alcest |
2005-01-09 |
14 |
4.67 |
3 |
|
|
Причем здесь чай на снегопаде?(Вторичный продукт). |
|
|
|
|
| |
Вокруг лежал снег. Седой, заблудившийся по пути на север снег. Снег долгожданный в этих краях, который не таял даже когда достигал земли. Город радовался настоящей зиме. Даже внешняя охрана РОВД пыталась хоть кивками носков тяжелых ботинок закидать друг друга снегом.
Позади была ещё одна безумная неделя, где прикладные программы смешивались с основными правилами русской орфоэпии, а номера параграфов совпадали с цифрами в заданиях по Excel…
За соседними столиками кто-то гордился быстрым ростом мобильников в городе, кто-то рассуждал о количестве урн и светофоров на улицах, а кто-то усиленно пытался придти в себя после бурной ночи, то и дело касаясь кончиком носа до уже остывшего чая.
Я сидел у окна, временами рассматривая увеличивающиеся холмики снега под окнами противоположного здания РОВД. Гамзат принес фарфоровый чайник вместимостью пять классических стаканчиков – армуди. Скучно перелистывая позавчерашнюю газету, я неторопливо оживлял призраки из прошлой жизни.
А ведь впереди ещё будет недолгое воскрешение почти той же жизни. Будут и последние прогулки по заснеженному городу с друзьями, многие из которых впоследствии перейдут в разряд «бывших». Прогулки по улицам города, где снег и ветер не такие уж и редкие гости.
Её странность и впечатлительность придут на место эмансипированости той, а любовь этой ко всему турецкому, на смену любви к Чейзу другой. Её слезы в трубку в 8.30 займут место короткого «привет» той во дворе факультета, а вместо желтой кофточки и белых платформ появятся молочный топ и белоснежные босоножки (И откуда у обеих такая тяга к светлым тонам?).
Будет и почти такая же, как на ту обида в схожей ситуации на эту, (хотя руку у этой ты почему-то не решился попросить), и почти такая же одинокая прогулка по одиноким улицам после, только уже совсем другого города.
Будут и такие же бесконечные ночи и сонные дни, хотя и с другими героями, ролями и сценариями.
Даже первые любознательные ученики завершат учёбу, и вместо них придут новые, а любимица Лулу повзрослеет ещё не на один год.
Воскреснет вновь и романтичнейший (-еший, -еший) псевдоним, а вместо «ЗАМЫЧАтельных» заметок появится целый ряд бессобытиек – размышленизмов.
Будет и смена издания, но встроенный словарь всё так же будет пыжиться, и отказываться принимать мои не к месту скобки и многоточия.
Увеличится и частота период превращения в ежика, когда мир вокруг становится сырым и туманным, а попытка дотронуться (погладить?) до тебя воспринимаешь, как вмешательство в подвалы твоей памяти, в дебри твоей жизни. Жизни, которой временами подчинялся, в которой не раз разочаровывал
ся, и в которую переставал верить. Вспыльчивость и раздражительность, как гарнир ко всему абзацу...
Но это всё будет потом, там, за очередным гребнем холодного моря. А здесь, докуривая не первую с утра сигарету, медленно допивая не последний «истакан» чая, я сидел за столиком у окна и смотрел на языческий танец заблудившихся снежинок, и, казалось, время растворяется в этом размеренном потоке снежинок, а призраки уже прошлой жизни растворяются в свою очередь в нем…
Январь, 2005 г.
|
|
| ALCEST |
2005-02-23 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
_Она возвращалась с работы, а он уже целый час ждал электричку домой. Она бывала то в несильно декольтированном черном, изящном, облегающем всё тело платье до колен, то в черных в обтяжку джинсах и в какой-нибудь кофточке. У неё был полный высокий бюст, высокий рост, темно-черные глаза, и такие же черные, густые, накрученные на концах волосы. Зачесанные назад, они открывали высокий, правильный лоб и чуть с горбинкой, но выгодно дополнявший черты её лица нос. Это потом он попросить её скидывать на лицо две пряди волос по обе стороны лица, что она к следующей же встрече сделает, хотя и не признает, что из-за его слов…
Каждое утро, после быстрого «завтрака для чемпионов» (яичница и чашка молока) его ждала сначала первая работа, а после обеда минут двадцать-двадцать пять дороги, за время которой окончательно улетучивалась желание поспать, оставив после себя лишь жуткую усталость. Доехав до места и наскоро выпив чаю, приступал ко второй своей работе.
После шести часов мерцания монитора перед глазами, одних и тех же объяснений, сменяющимся каждые полтора часа ученикам курсов она на каждый день стала для него тем первым приятным эпизодом, с которого начинался отдых после почти двенадцатичасового рабочего дня. Дальше следовал домашний ужин, прослушивание девятичасовых новостей, подготовка поурочных планов для первой работы и опять монитор, но теперь уже в тиши и для себя. Во втором или третьем часу ночи, окончательно измотанный и не в состоянии удержать цельную нить хотя бы одной мысли из вороха событий за день, он ложился спать. И так каждый день, каждой недели, отчего субботний вечер дома, чашка горячего чая или кофе начинал по-настоящему ценить.
У неё же день был менее насыщен: жаворонок по складу она просыпалась рано. После завтрака переодевшись и попрощавшись с матерью (отец уже час находился на работе, а младший брат вот уже второй урок протирал брюки), она шла минут пятнадцать пешком до работы. В перерыве между списками счетов и всевозможными бухгалтерскими данными она успевала, и пообедать, и просмотреть какой-нибудь иллюстрированный журнал. Ровно в семь вечера заканчивался очередной её, ничем особенным не выделившийся из череды таких же, рабочий день. Крайне редко она шла домой с провожатым. Освободившись немного раньше с работы, иногда папа заходил за ней.
Она приковывала взгляд не только его больных глаз, но даже целыми днями стоящих на вокзале и изнывающих от жары и скуки милиционеров.
Чаще всего он сидел с левой стороны от выхода на перрон, а она, быстрым шагом выйдя через здание вокзала, направлялась направо, дальше по перрону, через метров сто, переходила железнодорожные пути и уходила вдаль, в приморский район города... Он провожал её лишь взглядом. А бывали дни, когда он сидел на противоположной стороне перрона, на скамейке, и если с ним не было его друга, с которым она была знакома ещё с детства, и который часто провожал его домой, она, бросив на него мимолетный взгляд, проходила мимо даже не поздоровавшись. Он любил смотреть на неё, а для неё он был всего лишь одним из сотни ждущих железного тихохода....
…Сара приняла его таким, какой он есть. За исключением его пристрастия к курению, она даже не пыталась ничего в нем менять. Она понимала его отношение к этому, ею любимому городу, его ощущение «временщика» в этом городе. Но странность была в том, что она изначально чувствовала, что их отношения обречены, о чем, несмотря на его протесты, говорила и ему. Может по этому, в их взаимоотношениях постоянно присутствовала какая-то недоговоренность...
Время от времени она умудрялась растянуть свой перерыв и зайти к нему, только что приехавшему на работу. Пока он курил, она о чём-нибудь рассказывала, потом он, спустившись вместе с ней на лестничную площадку между вторым и третьим этажом, о чем-то молчал, о чем-то спрашивал или «подкалывал», потом спускался вниз и провожал до железных дверей выхода. Крайне редко ему удавалось приехать чуть раньше и хоть немного прогуляться вместе с ней по безлюдному песчаному берегу. Те редкие случаи, когда представлялась возможность провести вместе весь день, чаще всего заканчивались в лучшем случае лишь встречей на полчаса. То именно в этот день Сара простуживалась и не могла выйти или ей нужно было сходить к родственникам с мамой, то именно сегодня у него появлялись неотложные дела, и ему нужно было срочно уезжать на день в его любимый город. Иначе встречаться они не могли: у него днём никогда не хватало времени, а после работы она не выходила - не хотела, чтобы родители о чём-либо заподозрили. Боясь встречи с отцом, она была против и того, чтобы он её провожал. Даже звонить часто было нельзя.
Продолжалось всё довольно долго, но в один день всё исчезло... Исчезло со скамейки на перроне его худое тело с облаком сигаретного дыма над головой, исчезла и она, прекратились даже редкие звонки. И не было уже прикованных после семи вечера к выходу из вокзала глаз, и не носилась уже по перрону эта легкая походка...
осень,2002 г. - лето,2003 г.
|
|
| ALCEST |
2005-02-23 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
И «одиночество есть человек в квадрате»…
БРрысь, брысь отсюда! Не обращайте внимания, это я не к вам, а к любимой кошке, гуляющей по клаве…
Мне нравится сидеть в темноте.
В то время, как RJ бодро сказав банальную глупость, ставит очередные 3-4 трека, а после, уныло зевнув, продолжает свой сон, мои мысли, кислослушавшие его нелепицу, начинают свой танец. Иногда, вконец измотавшись, под утро они погибают, хотя и обещают когда-нибудь родиться снова.
Это ложь. ОНИ уже не родятся вновь.
Почти через ровные промежутки времени тишину темноты нарушает лишь одно. В течение суток я как минимум 15-20 раз говорю себе, что с этим нужно завязывать. Но каждое утро вялотекущая по жилам кровь, забыв о том, что ей и так много чего не хватает, стонет, просит, умоляет, орет, что ей нужно только ЭТО.
Маленькая красная точка с серым налетом…
Мне говорят, что у меня не хватает силы воли.
Это неправда. В моей крови привыкшей к яду не хватает никотина, вследствие чего и терпенья на целых 720 (если это апрель, июнь, сентябрь, ноябрь, а если февраль и того меньше) часов, которых якобы достаточно…
И «чтоб было потом у кого учиться, в этом цель жизни, её движение, её продолжение …»
УСпеть бы дописать до рассвета …
Я шестнадцать лет учился русскому языку, целых шестнадцать лет. Учителя попадались не ахти, из-за папы не напрягали, а у отца учить меня дома не хватало времени. У него были чужие дети, после которых он два часа отходил дома. Вначале мне жутко за это было обидно, эгоистично обидно за то, что у него не хватает времени на меня, любимого…
После школы я с грехом пополам сдал четыре зачета и был таков. С грехом пополам, потому что не хватало времени...
Это ложь, бессовестная ложь. Просто ненавидел русскую грамматику, люто ненавидел, особенно когда меня пытались заставить её выучить. А когда «приспичило», сам за какие-то пару месяцев выучил «основу», хотя до сих пор временами чувствую себя неуверенно, теперь, когда сам учу чужих детей…
За исключением Есенина (потому что его папа любил!) и Лермонтова, русской литературы для меня долгие годы не существовало. Нет, я прилежно и с изрядной частотой получал отл. по русской литературе в школе, но не более того.
Это потом на второй ступени лесенки жизни я воскликнул: «Ай да, братцы, да, кажись и здесь есть кое-что стоящее!» и начал взахлеб читать всё, что пропущено и не прочитано. Вследствие чего почти перестал обращать внимание на зарубежку, а к сложившемуся ещё в школе стереотипу «ленивый Обломов» добавился эпитет «великий». И ещё… С тех пор как понял разницу между мотыльком и прочей букашкой ненавижу фантастику. И это все, правда.
Русскую литературу не читал, потому что читал зарубежную, на которую, закинутую дальновидно в конец учебного года у учителей «катастрофически не хватало времени», да и навязывать пытались мне всяких «ярких представителей социалистического реализма», к тому же преподнося их однобока, они даже умудрялись роман «Мать»(!) по своему извратить. А фантастику не люблю, потому что её чересчур много читал старший брат, к резкому отличию с которым стремился чуть ли не с третьего класса – меня всё время с ним сравнивали.
И «я ценю лишь те мгновенья, в которые их создаю…»
КАФе, КАк же я любил сидеть в том кафе…один, и ощущать вокруг пустоту…
Всё началось с идеального по рифме и бездарного по содержанию четверостишья, про апельсин, дом и гнома лет эдак в 10.
Когда я написал свою первую «повесть» я мог рассчитывать как минимум на «Антибуккер» (почему-то на Анти, а не Буккер), после написания уже целого «цикла» аппетит разошелся, денег захотелось побольше, уже потянулся за премией Нобеля.
Это неправда. Всё началось с того, что ещё за год до школы я каждый день лепил из глины танки со своим другом, у которого было грузинское имя (не помню, что было там насчет национальности), потом отходил метров на десять и пытался посильнее память их камнем, а вечером старшая сестра на свою беду учила меня читать, иногда ей помогал папа. В детский сад, конечно же, я не ходил. Я до пятого класса путал это сочетание слов с моим любимым – «Детский мир».
***
Подождите секунду, моя кровь «стонет, просит, умоляет, орет…»
***
Так вот…, в один из прекрасных дней (после этого сочетания слов принято добавлять стандартные аксессуары: светило солнце, пели птицы, а по парку гуляли добрые предобрые люди - добавляю.) я задал себе вопрос: «Раз Дед Мороз не настоящий, а ёлка на площади не цельная, а собранная из отдельных веток, зачем всё это, всё чем я увлекаюсь, что вроде бы доставляет мне удовольствие?» И понял, что всё написанное, а уж тем более напечатанное когда-то Добрым Другом Всех Земноводных не что иное, как никому не нужная литературная попса, а результат после очередной бессонной ночи, когда извилины мозга сплетаются и бьются в судорогах экстаза, тогда как «горка в пепельнице всё увеличивается от турецких папирос», ничего иного кроме раздражения и зеленой рвоты не вызывает.
И это все, правда…просто, правда.
И «доклад – звезда средь мрака и темени. Требую продолжать без ограничения времени!»
МАЯКи в моей гавани, татататрам-тататам та (или как там было?), а у нас порта нет, хотя маяк стоит, красуется…
Видит Бог, я их любил, долгие годы я искренне их любил, верил им, шаркая всеми четырьмя конечностями, я преданно следовал за ними. Позже я ещё пытался их любить. С первого взгляда мягкие, теплые (в среднем 36.6), с округлыми и угловатыми лицами, высокие и низкие, толстые и худые, с тупыми и умными мордашками – их внешняя разница всё ещё вселяла надежду, но… Но на самом деле большинство из них оказывалось или «пресмыкающимися теплых стран» (С. Ожегов, Издание 14, стереотипное, 1983г, стр. 764) или жалкими подобиями млекопитающих (там же, стр.781, правая колонка, шестое слово снизу)…
И я начал их ненавидеть, в массе своей (особенно если собирается несколько сот сразу) люто их не-на-ви-деть! Не переношу их коллективное люлюкание и гугукание, с одинаковыми ужимками вежливости, одинаковым смехом (когда мозги озабоченны не качеством шутки, а правильностью формы губ, подъемом подбородка и звонкостью смеха), «стандартами» и «фишками».
И это ложь, самоуспокаивающая ложь. Я всё так же разрываюсь между Достоевским и Киплингом….
И «смерть прекрасной женщины является самой поэтической из всех тем»...
ПО-ПО-ПО... Подумав, мне захотелось добавить…
Мне никогда не нравилось, что в конце мульта Чудовище превращается в красно молодца, Джо Блэк в глянцевого Бреда Пита, а Трумэн остается жив и освобождается. Мне по душе кончина Бьорк, а в «Достучатся до небес» то, что, несмотря на сотни пуль, погибают лишь два героя, хотя ни одна пуля до них и не достучалась. Когда я сказал об этом своему приятелю, большому, кстати, любителю «настоящего мужского кина», он великодушно ограничился лишь парочкой нецензурных выражений и диагнозом – извращенец! Может он и прав. Просто я устал, и моя длинная кишка делает несколько морских узлов от постоянных ХЕПИЭНДОВ.
Это неправда, и то, и другое, а может и всё остальное…
ПИ/ЭС
И всё-таки нравится мне эта картина, этого самого Ван Бока, нет, нет, не Ван Гога (слышал, что живет и такой рисовальщик, где-то в голландиях, если не ошибаюсь), а именно Ван Бока, особенно смотреть на неё в темноте…
3 ч.37 мин.
Весна 2004 г. |
|
| ALCEST |
2005-03-17 |
0 |
0.00 |
0 |
|
|
Письмо или Thenx to Nabokoff. |
|
|
|
|
| |
Для начала прости, что не звоню и так редко пишу. Я помню твое нежелание пользоваться Интернетом (Помню, как впервые попытался показать ей всю бездонность сети. Это был даже не испуг, а тихий, беззвучный ужас, хотя она и не признала.), но не хочу понимать твоё боязливое отношение к мобильнику – так хоть sms’ки выручали бы. А звонить на обычный нет смысла. Я ведь никогда не умел излагать вслух свои мысли, грусть, тоску (чувства?!). Если раньше ты сме6ялась (Её смех – ледяная вода высокогорного родника) над перепадами моего голоса, то после операции, взамен на ровность и четкость, он, возможно, потерял какую-то искренность. Да что я говорю – ты ведь сама всё знаешь.
Я и не знал, что и ты, хоть редко, но всё так же иллюстрируешь в памяти всё тот же многократный перелом весеннего луча (листья, двойное окно, отполированная гладь нашего стола), рисунки и карикатуры Лены (На заре нашего знакомства, Ленка нарисовала мою карикатуру. Я жутко сердился из-за предлинного носа, а она смеялась всё тем же хрустальным смехом), вечную сонность Омара, смешную вспыльчивость Юски, муравейник на твоей остановке, нашу безумную, поперек всего (!) города и обратно (!) прогулку (Когда, понимая всю безнадежность своего положения, не мог решить – встречаться дальше или остановиться пока не потерял хоть эти отношения). Увы, последнюю…
Здесь я не люблю гулять днём. Скучно и не за что зацепиться глазу памяти. Вечерами же здесь улицы пустеют рано. Лишь иногда попадаются группы ребят, которой некуда податься, да таксисты, собравшись кучками, ругаясь и сплетничая ждущих редких клиентов.
Я как-то гулял очень рано утром. Солнце только-только коснулось первыми лучами древних стен на холме (Одно из редких моих утешений – это наследство от наших предков).
Улица дышала чистотой и свежестью. Монтажники торопливо устанавливали рекламный щит с незатейливым слоганом. Деревья вдоль тротуара сонно и нерешительно пытались встряхнуть с себя птиц; уставшая проститутка из сауны в соседнем переулке, наутро забывшая походку «от бедра», безразлично разглядывая редких прохожих, ждала на остановке маршрутку; немолодой гуляка в пиджаке цвета неспелой вишни, в рубашке (правая пола которой ну никак не хотела пролезть за ремень) с темно-красным галстуком, с волосами- недоваренными макаронами(такие же мокрые и липкие), с заспанным, но счастливым лицом, готов был обнять весь мир.
Так вот. Утром этот город имеет все шансы заснуть вечером счастливым и чистым. Но вместо этого, вечером полупустой мусорный бак всё также будет уныло разглядывать недолетавшие и разлегшиеся вокруг бутылки, смятые упаковки из-под кефира, кожуру банан и мандарин; сытый и уже довольный утром гаишник, вечером будет пинать пустую бутылку, орать прокуренным голосом на безграмотных водителей, а бездельничающая шпана будет сквернословить, в лучшем случае говорить какую-нибудь poshlost вслед запоздавшим с занятий студенткам(А она недоумевала –Ну почему они такие? – и, к моему удивлению, пыталась уяснить для себя их психологию действий, в отсутствии которой я уже давно не сомневался).
Поверь, я не идеализирую улицы города по которым мы когда-то гуляли вместе, где такого «бычья», нищих и бомжей, сердитых гаишников, конечно же намного больше(Возвращаясь один далеко за полночь, каждый раз приходилось гадать- меньше последствий будет от встречи с быдлом или блестящих блюстителей закона:)).
Просто я здесь ни разу не встречал счастливую (Возможно сама того не понимающую), в юном возрасте (А мы думали, что уже такие взрослые) парочку, неторопливо шаркающую по улице и увлеченно чирикающую о чем-то своем, не замечающую сторонних взглядов, гула машин; торопливо и весело перебегающую улицу, не обратив внимание даже на цвет светофора…
Видимо, здесь нет понятия середины – обязательно крайности. Есть обе –нет середины. Может я плохо смотрю?!
Вообще, многократное сплетение нитей запада и востока здесь, порой рисует прелюбопытные (без иронии) арабески.
Однажды я сидел в старинном, с великолепных форм древней люстрой здании вокзала. Нет, я никого не ждал и сам никуда не собирался. Я сидел и разглядывал рисунки и фрески на потолке и стенах, глядел по сторонам, слушал людей. Вошли две особы. Одна лет 30-35, вторая- 16-17. Они сели через кресло от меня, прямо под окнами. Я не ошибся, предположив, что это мать и дочь.
Теперь представь.(Она не умела слушать и смотреть в глаза одновременно – лишь боковым зрением. Ныне она не сможет читать, не глядя на гелиевые завитки по белому листу. Это радует:))
Высокая, ещё привлекательная женщина с короткими до плеч, от многократного крашения и перекрашивания обретшие цвет вылитой на белую рубашку белизны и выглядящие как искусственные волосами, в суженной на бедрах юбке-макси и черной кофточке с полупрозрачными рукавами- мать.
И дочь. Такая же высокая, с четкими чертами лица, в хиджабе цвета летнего неба, с открытым лишь лицом и кистями рук( Её представить в таком виде было бы немыслимо. В конце концов, я никогда не понял бы всю прелесть от прикосновения к тяжелым, темно-черным прямым волосам, с четким пробором прямо по середине:) Даже по лексикону мать была куда «продвинутой» дочери. Чего стоит уже одно слово «ушлые»!?:) И замечательное здесь не столько их контраст, а отношение матери к выбору и, видимо, взглядам дочери.
Да, да – я вспоминаю отношение многих наших знакомых к твоему мирку. Прости, иногда и мне не хватало чуткости понять тебя. (Она просто не умела скрывать всё под общепринятой маской).
В последний, неожиданно-случайный приезд, твоя сестра, та, что приезжала из Москвы, рассказала о твоей работе, так что рассказывать о своей не буду. Ты теперь сама чувствуешь весь цинизм и наплевательское отношение нашего лУбимого правительства к людям этой профессии.
А так. Здесь пьют не меньше, а потому и больных детей тоже хватает. Только здесь поначалу родители стесняются признавать, что ребенка надо перевести на «индивидуалку». Поэтому приходится как минимум несколько лет нам самим с ними мучаться, да и их мучат.
Как бы не пытался отрицать некогда мой отец (Жаль, она так его и не увидела оба раза.) – это неизбежно. Невозможно одинаково относиться к сотне детей, хотя им, конечно же, тяжелее – с них больше спросу. Конечно же я о любимчиках, ведь мы же тоже люди:))
Вечно бунтующая троица – Мага, Гасанчик, Ильяс; Илгаме, Мадина, которую весь класс называет Маданной – это самые младшие, так что со временем список можно будет продолжить. Умница с чертами Татьяны (да, я о Лариной:)) Ираида, большой ( в прямом и переносном смысле) добрячок Борис, тихая, с прекрасным чутьем языка София, где-то витающий, с нестандартным пониманием пауз в диктантах – Анзор – да вообще весь 8а класс. Отличница, одна из самих усидчивых учениц _ Регина, похожая на тебя – Реана. У неё тоже свой «мирок», и так же часто лениться:)) Да, всех не перечесть. Чтоб я делал без них?!
Жаль, что ты уезжала и мы так и не встретились.
Нет, в ближайшем будущем не приеду, а уж тем более не перееду. Не знаю, когда вообще появлюсь. Чем чаще я говорю, что уеду отсюда (убегу от этой СИСТЕМЫ), тем сильнее я чувствую всю безнадежность этих слов.
Нет, не переживай. Милая моя, я счастлив. Счастлив от того, что у меня остался мокрый осенний забор с прилипшим к нему листком тетради по математике, скамейки вдоль самого «смешного» в городе памятника, твои сладко-коричневые губы (Казалось, что я что-то разрушу если по-настоящему поцелую их. Видит Бог, я их так и не поцеловал, может поэтому и сохранил эту сладость:) и несколько волос вдоль промокшего лица и шеи (Легкое касание моих пальцев, голова набок и её очаровательные с очередной оригинальной побрякушкой в мочке ушко на любование нежному апрельскому дождю), твои пальцы под партой, требующие от моих хруста (А я думал, что она хотела их сломать:)), весенний танец деревьев в окне нашей аудитории, и танец наш, видимо, последний…
Просто вспомни напоследок ту историю о мальчике, который мечтал о навороченном роботе с витрины магазина и о его разочаровании, когда ему, наконец, купили его.
Январь-февраль 2005 г. |
|
| ALCEST |
2005-03-21 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
…Он вышел на улицу, за ним захлопнулись зеркальные двери здания. Воздух к его удивлению был чист и прохладен. Это было раннее утро.
Вот уже много месяцев прошло с тех пор, как он в последний раз так рано выходил на улицу…
В желудке что-то забурчало, вся тяжесть за ночь уставшего тела и боль в одеревенелых ногах, и стальной холод пальцев – всё это отдалось в голове.
Он, наконец-то, начал понимать, что находиться на улице, но он не узнавал этой улицы.
Ёщё вчера ночью переходя эту улицу, здесь всё было по-другому.
В желудке опять что-то пробурчало. Он повернул направо и начал спускаться по улице вниз. Он решил немного прогуляться, в надежде упорядочит тот бар-дак, который образовался за прошедшие ночные часы. Хотя здесь было и нечто другое – он поймал себя на мысли, что порядок в голове легко восстановить, если сесть на маршрутку (первые из которых уже час развозили клиентов по городу), доехать до квартиры ребят и, так, как у него было ещё несколько часов в запасе, отказавшись от банального "Анальгина", лечь спать. Здесь было нечто другое - ему впервые после долгих месяцев захотелось просто прогуляться, ему это начинало нравиться. В желудке в очередной раз забурчало. "Надо успоко-ить "червячка", - произнёс он вслух. Вдруг ему ужасно захотелось "Хот-дога", ничего кроме "Хот-дога".
За исключением всё тех же, пока редких маршруток, и редких легковушек, машин на улице не было. Так же не было и людей, если не считать продавцов, которые то там, то здесь начинали открывать двери своих магазинчиков.
Он начал спускаться по улице вниз в поисках магазинчика, где есть "Хот-доги", но, даже пройдя изрядное расстояние он ничего не нашёл. Его начала одолевать жажда. Он немало был удивлён, так как это было похоже на утрен-ние "сушняки" после больших пьянок, которые нередко сопутствовали его прошлую жизнь.
Увидев открытый магазин на противоположной стороне с надписью на две-рях "Свежий хлеб" он перешёл дорогу и купил бутылочку чёрного "Денеба", "Хот-догов" не было. Прикурив сигарету, он осторожно открыл бутылочку – прохладная влага покатила вниз по горлу, приятно отдаваясь в легких. "Червя-чок" затих, ватные ноги, тихо шаркая, несли его вниз по улице, в голове играла какая-то музыка – легкая и медленная. Он медленно, чуть подняв, повёл голо-вой из сторону в сторону и только сейчас заметил небо. В лучах только взо-шедшего солнца оно было особенным. Он вспомнил Кейса и его небо цвета эк-рана телевизора.
У него небо было просто бездонным и чистым. Десять часов беспрерывного сетьдауна перед мерцающим монитором всё чаще и чаще давали о себе знать позвоночнику, который в ответ стоически держался прямо, и нёс его худое тело вниз по улице. Дойдя до угла Первомайской, он решил перейти на Дахадаева. Она сразу обдала его приятной, влажной прохладой – улицу обильно обливал водой вполне сносный на вид "газик". Ему было приятно бесшумно идти по этой почти безлюдной улице, видеть над дорогой легкие капли воды, ощущать медленное пробуждение города, но всё больше и больше он чувствовал пробу-ждение в себе того, кому в последние бесконечные месяцы (число которых уже давно не укладывалось в цифру 12) не разрешал о себе напоминать.
Это было странное ощущение – его одолевала усталость, в голове путались ники и города, ему было приятно от этой утренней прохлады, от сладковатого сока, но ему становилось жутко не по себе, ему становилось стыдно перед са-мим собой, за себя перед его жизнью.
Он уже несколько минут находился в относительной гуще народа – это был центр города, где люди исчезали поздно и появлялись очень рано. Первые ут-ренние часы принадлежали торговцам и маршруткам, а последующие шесть-семь студентам и всё тем же маршруткам.
Он не стал идти дальше от ЦУМа в сторону основного корпуса Университе-та. Свернув сначала направо по Толстому, а через метров 50 налево он опять окунулся в ту же размеренность, что и в первые минуты выхода на улицу. Гад-жиева была "его" улицей. Тихая и безлюдная в эти первые часы она была ближе ему. Именно с этой улицей, так или иначе, связаны были почти все его приятны и не очень воспоминания за последние несколько лет. Поравнявшись с класси-ческим советским зданием: с двориком, скамейками по сторонам, с не очень высокими колонами, и громоздкими двойными входными дверями, он чуть ос-тановился, посмотрел на медленно, словно девушки в легком ритме музыки, качающиеся деревья во дворе, пошёл дальше. Сон сделал очередную попытку одолеть его, миниатюрный смерч, пронеся по черепной коробке, всё запутывая и перемещая на своём пути. Ники смешались с именами его знакомых и друзей, мегабайты памяти с его воспоминаниями.
Дойдя до угла Акушинского, он перешёл дорогу и медленно начал подни-маться вверх. Чтобы хоть как то не дать овладеть им сну, а главное - всё тому, по его мнению, жуткому, что с каждой минутой утренней прогулки возрастало в нём он начал считать ступеньки лестницы. Один, два, три… В первой было двадцать семь. Аккуратные, по пять дербентских камней в ряд, они услужливо подставлялись под резиновые подошвы его туфлей.
Вторая, литая из железобетона была с ним не столь приветлива – он два раза отступился. В ней оказалось ровна на двадцать ступенек больше, чем в первой.
Он свернул налево, вытащил очередную сигарету. Увидев всего лишь не-сколько оставшихся сигарет в пачке, он устало произнёс вслух: "Много, черес-чур много для одной банально бессонной ночи…" Через метров тридцать он свернул направо и тут увидел то, чего боялся в последние минуты больше все-го.
Эта была гладь, бесконечная во времени и бескрайняя в его глазах. Для него море всегда было нечто особенным. Он никогда особо не любил купаться в нём, но долгие годы он, независимо от времени года, любил приходить к морю и долго смотреть в даль…
В последние месяцы он старался не думать о море, даже если смотрел, ста-рался думать всё же о своём. Здесь, с самого угла улицы Макарова, высоко над берегом горизонт казался, словно на ладони и отделявшие его сонные глаза и эту бескрайность дома и десятки, а то и сотни километров были лишь малень-кой ошибкой Великого Архитектора. Он, сам того ещё не осознавая, уже не-сколько минут стоял и смотрел вниз, наслаждаясь влажной прохладой обвола-кивающей его лицо и тело. Когда же почувствовал жгучую боль между указа-тельным и средним пальцем от уже догоравшей сигареты, он просто развел пальцы, не издав даже звука. Но этот ожог после себя вызвал всю волну боли в костях и весь хаос в голове.
"О, как же я устал то этой жизни-матрицы …" Он тихо поплел дальше – уже оставалось совсем немного.
Он знал заранее, что двоюродные братья ещё спят, а его диван с радостью примет кучу его костей, если он тихо и бесшумно зайдёт в комнату. Это потом он разбудит одного из них и скажет, чтобы тот разбудил его в одиннадцать, а когда тот разбудить в положенное время, почему-то назовет его провайдером, который бесконца болтает, и продолжит сон до часу дня.
Это потом он вновь с головой уйдёт в выдуманную им самим для себя мат-рицу-жизнь с бесконечными проблемами, с несносными админами, с горками окурков над пепельницей… Это всё потом. Сейчас у него ещё оставалось не-сколько шагов…
2003 г.
|
|
| ALCEST |
2005-04-05 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
Каждый день он старался уходить с работы почти в одно и то же время. Это было простое желание человека, у которого долгое время не было стабильного режима, графика, как части обычной размеренной жизни. Он снимал очки, переодевался, ставя по ходу дела чайник на плиту, обдумывая, чтобы приготовить для легкого ужина. Потом наливал кофе и медленно выпивал его, разбавляя аромат его мыслями о прошлом вообще и прошедшем дне в частности…
Он положил чашку на тумбочку, включил краны в ванной, проверил воду и вышел на балкон. Кольца дыма начали медленно отрываться от его открытого балкона на четвертом этажа. В окнах дома напротив складывалась стандартная мозаика жизни из пазлов чужих друг для друга семей. На балконе третьего этажа две девушки-сестры болтали о чем-то своем, не для ушей домашних. Та, что к своему удивлению неделю назад обнаружила в его квартире жильца, больше слушала, иногда смеялась. Одинокий старик напротив стоял у приоткрытого окна, тоже курил, часто кашлял и смотрел куда-то вниз и налево, словно искал чьи-то следы на бетоне двора. Девушка лет тридцати на втором с лева почти закончила готовить. Мужчина уже сидел за столом и рассматривал мобильник, иногда обмениваясь репликами с женой. Голова черноволосого малыша то и дело пыталась достать подбородком подоконник.
Внизу, на втором, в спешке забыв поплотнее задернуть шторы играли в любовь, а, возможно даже целенаправленно «делали детей».
Направо от девушек-сестер никто детей не делал. В четырех окнах подряд не было ни света, ни штор. Видимо хозяин купил квартиру на деньги, которые зарабатывал за пределами республики – обычное явление. Ещё недавно и эта квартира, на балконе которой он стоял, точно так же пустовала несколько лет всё по той же причине.
Он вошел в зал и отправился в ванную. Погрузившись в воду он сразу же закрыл глаза – пролетели лоскутки прошедшего дня: тонер для HP 1200, бракованная бумага, длинноволосая девушка с 4 курса, пустые прямоугольники стадиона… Уже стиралась грань между реальностью и сном, когда весь дом оглушил протяжный гул минутой назад оторвавшегося от земли самолета и картины сегодняшнего дня быстро сменились на внутренней стороне век зеленым весенним днем из далекого прошлого, скамейка у отключенного фонтана, её пес – породистый, на высоких ногах Граф.
***
- Привет! – Он подошел к девушке на скамейке и сел.
- Привет! Как дела? – Она посмотрела ему в глаза, а он почему-то отвел свои в сторону.
- Ничего. С ребятами договорились встретиться на площади, а их там нет. Ты то как? – Он поднял голову и посмотрел вслед за её протянутой назад рукой.
- Гра-а-а-а-ф, иди сюда. – Пес, сделав несколько шажков в сторону скамейки, быстро отбежал назад. – Да вот, выгуливаю его. –
- А он вырос за этот год… -
- Да…- Она улыбнулась и опять повернулась к псу.
Дальше разговор не клеился. Они редко виделись, по крайней мере, старались не попадаться друг другу. Тот период был далеко позади и оба старались не напоминать друг другу о нем. Он продолжал её любить, а она всё так же…
Она подняла голову и посмотрела на явно идущий на посадку самолет.
- Папа прилетел.- Она произнесла это так, как будто «папа прилетел» было обычным для неё явлением.
- В каком смысле? –
- У меня же папа летчик. –
- А я и не знал.-
А он и вправду не знал. Он вообще мало, что знал о её семье, потому что не это его интересовало.
***
- Папа прилетел… Это было, было, было…- Он произносил это слово, как припев песни.
Вода уже остыла, и он почувствовал неприятный холодок. Он оделся и вышел в зал. На мобильнике уже «висела» sms’ка:
KsyuBilayn
17/03/05
Nu kak? Osvaivae6sya? 4em zanyat?
Перевел двумя нажатиями на текст-ответ и набрал:
Da, pitayus’:-) Sobirayus’ na balkon, popit’ uje 2_uyu posle raboti 4a6ku kofe,posmotret’ na simp. Devu6ek:-)
Март 2005 г.
|
|
| ALCEST |
2005-04-21 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
Ослепительно белые стены, раздражающие лучи зимнего солнца вдобавок к ред-кому январскому снегу за окном. Две кровати друг против друга с дугообразными спинками, тумбочка со сбитой петлей по середине. Стул (Почему только один?), столик за дверью…
Молодая, высокая, в белом халате и такой же белой (Зачем столько белого?) ша-почке медсестра возится у столика с лекарствами. Явно волнуется, словно впервые в палате у пациента.
В профиль правильный нос, прядь волос из-под шапочки – вниз по щеке, нежная шея с розовой полоской водолазки по середине над воротничком халата. Он, при-слонившись к подоконнику, смотрит на её всё такие же чуть полные, прямые и длинные пальцы.
Когда накануне, поздно ночью его привезли в полусознательном состоянии, уви-дав её, он был уверен, что это галлюцинации… Утро развеяло всё, а галлюцинации материализовались.
Заключение. Множественные ссадины и царапины по всему телу. Вывих левой ключицы (уже на месте), растяжение левого запястья, ушиб левой ноги. С головой ещё предстоит разобраться, хотя шлем, кажется, в очередной раз выручил.
Она повернулась к нему лицом. Почти всё то же: большие черные глаза, две дуги брови, правильный подбородок (А он еще пугался, что у неё чересчур всё «правиль-но»), только глаза перестали искриться, даже моргают как-то устало-медленно.
- С тобой можно поговорить? –
- Говори…те. Вам вообще-то лучше лечь. А если вы боитесь, что я проболтаюсь, так не беспокойтесь, к тому же ваши уже говорили со мной… -
- И давно мы перешли на «Вы»? –
- Тебе лучше знать. –
Она положила лекарства на столик, заложила руки за спину и оперлась ими на ручку двери.
Он не знал с чего начать. Его разрывало от стыда перед ней, жалости, призна-тельности, а может от любви…
Это была странная любовь. Она просто всегда была в нем, сколько он помнил се-бя, помнил ЕЁ. Это чувство, как саморазумеющаяся появилось в нем, когда впервые осознал разницу между ним и этой, часто куда-то исчезающей девочкой ещё в глу-боком детстве. Потом она росла вместе с ним, достигала своего пика, спадала, каза-лось, растворяясь в паузах между её появлениями, но стоило ей только промельк-нуть у ворот соседнего дома – всё переворачивалось с ног на голову в его маленьком мирке.
И вот, когда наконец-то, тихим, бесснежным вечером в самом начале декабря, на маленькой остановке электрички, где-то далеко на юге, она подала ему в ответ руку, а её двоюродная сестра произнесла их имена в знак знакомства (А они её даже не расслышали –просто они их никогда и не забывали), начался один из самых счаст-ливейших периодов его жизни.
Казалось, счастье вот оно, как глина перед ним. Бери и лепи по уму своему и ра-зумению. Несколько раз многочасовой дороги на «железном тихоходе» (как он хо-тел, чтоб дорога никогда не кончалась), бесконечные прогулки, снежный январь, снежки во дворе, капли оттаявшего снега на её густых ресницах, её искрящийся смех, тени и оттенки слов, звонки – это были лишь элементы счастья.
Просто счастье было так рядом и нужно было всего лишь привыкнуть к его при-сутствию…
- Сколько лет то прошло? – Прищурившись, где-то не здесь, не в этой палате.
Она в очередной раз устало хлопнула глазами. Тихий, почти беззвучный вздох.
- Смотря с чего? –
- Ну, хотя бы с белоснежного января… -
-Ровно пять, хотя этот не столь белоснежный. - Пауза. - Странно, но с тех пор больше и не было такого снежного января…- Она смотрела сквозь него, уйдя куда-то к мыслям, к которым, видимо, не раз уже приходила, а он не мог оторваться от её застывших где-то далеко за ним глаз.
- А счастье было так рядом. – Впервые это сочетание слов, которое он не раз на-зывал банальным, слащавым, показалось ему таким близким, простым, искренним. – Эля, прости меня...–
Она механически, еле заметно кивнула, глядя все теми же стеклянными глазами.
- Я слышал о тебе…, о твоей семье… -
Грустная, выстраданная улыбка и почти шепотом.
- Я о тебе тоже… -
- Лучше б обо мне никто ничего не слышал. – Искренне и с безразличием.
- Почему? Ты же суперстар! – Легко и просто, как о чужом и незнакомом.
- Суперстар!? – Кивок в сторону правого плеча. Ядовитая, безнадежная ухмылка. Не ей, а себе.
Он почти постоянно был в курсе того, что происходило в её жизни: свадьба, ребе-нок, работа, муж, которого она никогда не любила, и который сам давно её разлю-бил. Банально и просто – чужие друг для друга, они жили почти автономными жиз-нями. Ребенок и работа – всё остальное для неё давно потеряло интерес.
А он был SUPERSTAR. Он не пел и не танцевал, и уже давно не имел никакого отношения к «кэвээнщикам», но о нем все, казалось, всё знали. Он был холост. Ци-ничен, безжалостен в делах и к себе и к окружающим, упрям до безумия. Слухи и скандалы, ночные гонки на мотоцикле по федералке с выходом лоб в лоб с грузовы-ми тяжеловесами, выпивание с кучкой таких же библиофилов шампанского на чет-вертом этаже гостиницы, бурный, но короткий роман с местной попSTAR, после разрыва с которой, дружески поделился со знакомыми журналистами о причинах, зная по опыту, что те обязательно устроят выброс сказанного за пределы их круга: «не могут люди долго быть вместе, если их объединяет только пастель, какими бы сногсшибательными они в ней не были». Невинная, в общем-то, фраза, но целомуд-ренная республика всё же, как и полагается, была шокирована.
Многие были уверены, что он был всегда, хотя только 18-20 месяцев назад он вновь вернулся в этот город.
Кое-кто, конечно, вспоминал его период ещё до отъезда, и с удивлением отмечали премилый и наивный тогда его нрав, но никак не мог заполнить брешь в его биогра-фии, равную почти трем годам жизни, ограничиваясь стандартным набором: «Уез-жал куда-то», «Работал кем-то».
Она была из тех редких, кто знал, что творилось и через что пришлось пройти ему в течение этих «неучтенных» лет. О горе, перевернувшем его беззаботную жизнь в течение считанных месяцев, о его усталости от всего, что творилось вокруг него по-сле в течение нескольких лет, о глухом непонимании окружающих и нежелании смириться со всем этим. Знала она и об, известных только близким знакомым, не сложившихся отношениях с девушкой, на которой вроде бы даже планировал же-ниться. Про него того периода знали только близкие знакомые и родственники. Больше чем он о ней, о нем знала она. Просто она никогда не скрывала мыслей, не избегала разговоров о нем ни перед собой, ни перед двоюродной сестрой (Той са-мой, которая их когда-то и познакомила).
- Я тебя видел разок…где-то через год, может больше… -
Это было лето. Последнее лето той жизни – лекции, друзья, Интернет, футбол, увлечении-развлечения. Он неторопливо шёл с другом после экзамена по любимой улице, здороваясь, улыбаясь и кивая идущим навстречу.
- Магди, посмотри. Это девушка на той стороне. Ты её знаешь? Она что-то долго смотрела на тебя. –
Это была она. Редкое явление, когда беременность так органично подходила оде-жде, росту, лицу совсем юной женщины. Платье «а-ля я скоро мама», ещё те же гла-за, высокий лоб, волосы, как обычно завязанные сзади. Она голосовала на противо-положной стороне и лишь боковым зрением смотрела в его сторону.
- Да, я её знаю… -
Наконец, маршрутка остановилась. Она села и уехала в тот самый момент, когда они уже наступили на горячий асфальт, чтобы перейти дорогу.
- Да, я её знаю. Мы когда-то общались. Я тебе рассказывал. Эля. Ещё в начале прошлого года. –После паузы,- Она давно там стояла? –
- Она шла от больницы. А она очень даже ничего. -
- Да…ничего –
- А эта…? – Друг бросил многозначительную улыбку.
- Халил, лучше помолчи, а то ляпнешь какую-нибудь пошлость.-
- Хорошо, молчу. Она замужем? –
- Ну, да. Ещё прошлым летом вышла… -
- А ты, кажись, её не забыл?! –
- Ну, да… не забыл. Ну, всё…проехали. Так, что ты говорил насчет идеи Жени сыграть во дворе тринадцатой школы? –
Конечно же, не «проехали». Ещё по дороге он вернется к этой неожиданной встрече, а потом уже на квартире Халила, в присутствии ещё одного близкого друга – Юски, попытается объяснить, почему они тогда с элей разлетелись в разные сто-роны. Это было интересно не столько его друзьям, сколько нужно ему самому.
Он всё время старался избегать мыслей, разговоров о том периоде. О том, почему он тогда так неожиданно исчез. Почему, позвонив перед последней пересдачей эк-замена, мило проговорив минут десять, уверив, что всё у него завтра получиться, так и не решился набрать тот же шестизначный номер после каникул. Он старался не вспоминать даже те каникулы – жуткая простуда, осложнение ларингита, отврати-тельно – сырая погода в той местности, где жили его родители.
Можно было найти сотню объективных причин для объяснения произошедшего, но сам он им не особо доверял.
Впоследствии, уже по прошествии нескольких лет, он придет к уверенности, что не будь тогда того безумного СТЕЧЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ и хвати у него, да и у неё немного терпения – всё, возможно, было б иначе.
Но тогда он не справился с ситуацией. Боясь ещё сильнее во всем запутаться, не желая играть в двойную игру, ничего не объяснив, даже не позвонив – он просто ис-чез из её жизни…
- Я тебя тоже. Несколько раз, когда проезжала на маршрутке. –
Он оттолкнулся от подоконника и сделал несколько шагов.
- Тебе лучше пока не ходить… -
Он подошел и встал перед ней, поднял правую руку. Длинные пальцы через туго завязанные волосы, кончики пальцев на её затылке, а тепло щеки - в ладонь, боль-шой палец у виска. Она съежилась.
- Магди, не надо. – Тихо и устало.
- Я не решился тогда даже на это… Если б ты знала… -
Она чуть прижалась к ладони.
- Ну, почему, почему ты так исчез? Если даже не мог позвонить, ведь знал, где учусь, где бываю… - И тихо, как будто про себя – А так, я не знала ненавидеть тебя или продолжать ждать… -
- Если б я мог всё объяснить… А потом… - Пауза. - эти слова, якобы сказанные тобой… -
Она медленно убрала левой рукой его ладонь, но не отпустила.
- Их изменили, и ты давно об этом знаешь. Но если даже это было правдой – тебя они задели?! А ты не думал, что я могла подумать про тебя, ведь несколько месяцев тогда прошло…-
Она отпустила руку. Магди отошел обратно к окну и в полуоборота.
- Ты права. Просто у нас не хватило чуток терпения. –
Грустная ухмылка и странная искорка в глазах.
- Чуток терпения?! Просто ты не ценил тогда то, что у тебя было. Это касалось не только меня, даже не столько меня. Почти всего, что было вокруг тебя: друзей, под-руг, возможностей. Ты вечно «летал», не замечая, как многое недооцениваешь, транжиришь из-за пустых дел…-
- Я заплатил за это жестокую плату… -
- Я знаю. Поверь, мне всегда было грустно слышать про то, что с тобой творилось в эти годы, но то что у тебя сейчас…,- пауза, - подделка, какая-то непонятная, неле-пая игра. Говорят, уже даже из старых друзей никого рядом нет…-
- Да. Я их где-то растерял…Ты меня лучше всех понимала… -
Эля опять улыбнулась, но всё с теми же несмеющимися глазами.
- Магди, прими таблетки .-
- Эля, может, - пауза, - теперь…-
- Магди, остановись. –выдох со смешком – У меня ребенок, семья, муж (как-то сочно и жирно), в конце концов. А у тебя трубка с раннего утра не умолкает. Я тебе его отправлю, а одежду твои ребята забрали. Возьми лекарство. –
Она взяла со стола две таблетки и стакан с водой и поднесла ему. Он аккуратно взял их с её ладони, а воду положил на подоконник.
В спину.
- Эля…-
она повернулась, прикусила левый угол нижней губы, очередной медленный «хлоп» век. Медленное покачивание головы, и с расстановкой.
- Не надо. Прощу. –
Она повернулась и вышла. Он раскрыл ладонь. На ней лежали две одинаково – глянцевые таблетки: красная и синяя.
Вслух.
- По-моему, он выбрал красную.-
И взяв сначала синюю проглотил её и запил двумя глотками воды.
Вздох и очень тихо.
- Нужно отсюда сваливать. И побыстрее… -.
февраль 2005 г.
|
|
| ALCEST |
2005-05-11 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
Дым сигареты. Открытый балкон. Мелкий дождь в тишине ночи, словно шипение от вы-ключившегося монитора.
После часа разговора по мобильнику, где больше звучала тишина – в голове, ушах что-то гудит. Это не радиационная бомбардировка, а обрывки её фраз.
«Работа, работа, работа, работа!» - звучавшая сутки назад, как тихое спасение от самого себя, после прошедшего дня превратилась в издевку над собственным «я».
Чехов, пьющий с тобой же кофе, превращая чтение (ноты) в беседу (пение). Прогулка по переулкам, причудливые тени на тротуаре, светло-синие тени её век. Её носик, длинные во-лосы, руки накрест на груди, холодные пальцы, прикус нижней губы – всё растворяется, пре-вращаясь в черные буквы на листке, в символы в 14 pt на мониторе.
Рельсы с моста одинаково гладкие, блестящие. Такие правильные и упрямые – в своем стремлении быть всегда рядом, но не пересекаться никогда.
1+10 в одном месяце равняется 11, 1+1 равняется 2. Странно – 11 не делиться на два без остатка.
«Маленькая, Маленькая, Маленькая». Стругацкие – математики, ты – литератор. Они пре-вратились в писателей, ты – в компьютерщика. Все, возможно, в посредственных, но 9 букв, превратившиеся вместе в полноценное имя, вытянув к небу уши от «м» - равноценно для всех.
«Любовь», «надежда», «странность» - это всего лишь когда-то кем-то придуманные слова, не имеющие точного определения. Филолог – больной. Литература-диагноз. Посредствен-ность – лишь наказание.
Читая повесть думать не о героине, а о хозяйке книги.
Думать о тебе, когда слышит твой голос, выбирая Тургенева с нижней полки, замечая то-мик Набокова в верхнем углу. Ты растворен в буквах, в радиоволнах, в мегабайтах. «В голо-ве ничего нет».
Тишина звучит. Каплями дождя, шушуканьем листьев, ночными прогулками запоздавше-го ветерка, её молчанием в трубку…
Кофе. Опять сигарета. Усталость. Обрывки сна с открытыми ещё глазами. Завтра будет утро, завтра будет жизнь. Вялая, серая, с дождиком на обед и ветерком на десерт.
Время не лечит – время лишь калечит воспоминания.
Май 2005.
|
|
| ALCEST |
2005-05-23 |
5 |
5.00 |
1 |
|
|
МИНУС В ПУСТОТЕ ГОРИЗОНТА |
|
|
|
|
| |
Проснулся утром и решил. Решил уйти из её жизни. Наконец-то, когда она перестала об этом просить – вообще перестала отвечать на смс и звонки, а при редкой встрече лишь сухо поздоровалась. Взял и удалил номера и смс из телефона. Вот так, долго не думая, простым нажатием кнопок.
…Прощай, позабудь-и не обессудь,
А письма сожги, как мост…
А запоминать сочетания сложных цифр я никогда не был способен.
Но не обольщайся. Это ничего не значит, и всё, что я говорил и написал так и останется правдой.
Правдой мокрого, пронесшегося по берегу ветерка, оставившего после себя лишь выровненный песок, сломанные ветки, соленую прелесть влажного воздуха.
You'll never know that I still love you
So though the heartaches remain
I'll do my crying in the rain…
Просто не хочу тебе мешать жить так, как ты посчитала верно. Без меня.
Я счастлив за тех, которым с тобой,
Может быть, по пути!
Безответные смс – это то же, что и чувства к тебе. Знаешь, что они доходят, но не ждешь ни строчки в ответ.
Raindrops falling from heaven
Could never take away my misery
But since we're not together
I'll wait for stormy weather
To hide these tears I hope you'll never see
Чувства, после безумной встряски, превращаются в воду. В воду, но не в лед высокогорного озера. Холодную, застывшую в покое. Хотя там, далеко внизу и играет жаркое лето, понимаешь, что в этой воде долго держать руки не стоит. Можно их просто потерять.
...У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой...
Небо на закате с пятнами от серых туч, тихий шепот маряны почему-то напоминают о тебе, а разговор внизу, у подъезда (Да, выйди на улицу, походи по двору. ***, забудь об этой теме) – раздражающие в своей правоте нотации друга.
...я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое - ль безумие бормочет,
твоя - ли музыка растет...
Цифры и имена, несмотря на их скользкость для моей памяти, всегда играли странную роль в моей жизни.
Простой игрой воображения я взял для замены реальной имени одной (чьи черты уже давно стерлись в памяти) короткое имя из 5 букв для первых своих попыток «играть в писатели», даже не подозревая какой будет реальный образ настоящей хозяйки этого имени в моей жизни почти через десять лет.
А цифры. Эти отлитые, вычищенные и отшлифованные символы судьбы, играли свою роль. Отражаясь в кубке времени, они принимали причудливые сочетания и формы, уходя и возвращаясь, накладываясь друг на друга.
Цифра четыре, с разницей ровно в десять лет сыграла со мной почти одну и ту же шутку, сделав скидку лишь на возраст и ситуацию.
...Мимо ристалищ, капищ,
Мимо храмов и баров
Мимо огромных кладбищ
И мимо больших базаров,
Счастья и горя мимо...
А друга четная...
Такого-то мабря (Легкое звучание «мая» и «ноября», как подтверждение иллюзорности всего и как отражение сразу двух любимых авторов) я, устав, убежал от проблем совершенно другого характера и вернулся сюда в поисках штиля в голове.
Ровно два месяца спустя, чуть ли не час в час ты, сама того не понимая, вернула мне чувство того, что жить ещё стоит и стоит за неё цепляться. Впервые за долгие серые дни, давно переставшие вмешаться даже в парочку лет.
Я был уверен, что так и застряну в своих «писульках» в периоде до отъезда отсюда, а ты заставила обратить внимание, что есть ещё настоящее, возможно даже будущее...
Убежать сейчас, несмотря на всю сложность ситуации, я не могу, просто, видимо, не желаю. Легче закрываться в своей «клетке», не выходить лишний раз, смотреть на твои глаза на рабочем столе (итог злоупотребления служебным положением и фотошопа), утешать себя тем, что ты где-то рядом, в этих же стенах.
А о лете не желаю даже думать. Ты знаешь, что я его не люблю, особенно днем. А что будет после него – не всё ли равно?
...Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный,
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом...
Вернувшись, я готов был скорректировать ход будущей осени в своей жизни. А теперь… А теперь это перестает иметь хоть какое-то значение.
Какая в общем разница, где быть осенью. Физическое местонахождение – это всего лишь движение материи во времени. Разница лишь в деталях вещей, в характере занятий и дел, в сложности умозаключений.
...А, значит, не будет толка
От веры в себя и в бога
И, значит, остались только
Религия да дорога...
Ты не хотела оставлять мне элементы для памяти?!
Мороженное, которое ты не любишь, одиноко стоящее напротив в кафе, в которое мы не успели сходить, тоненькие, холодные пальцы (которые почему-то превратились для неё в символ надежды), переулки, улицы, проспекты, чужие дома, три скамейки, взгляды встречных, «Чеховъ» в конце концов – ты никогда не сможешь отнять у меня даже это.
...Это все, что возьму я с собой.
Это все, что останется после меня...
Интересно, какого цвета были пестрые линии этой кофточки? Так и хочется взглянуть на то лет, отодвинув тяжелые шторы времени.
Мозги делаю чудовищную загогулину, но уступают…
Я за 40 дней раз 8 ездил домой (170 км. в одну – столько же обратно сторону), не замечая хода своей последней летней сессии, я был занят поступлением младшего. Ещё не застыла помять о потере полугодовалой давности. Позади была последняя, с удовольствием написанная курсовая, но уже несколько месяцев ни строчки не получалось «для себя». После поехал с другом в чуть ли не самый высокогорный населенный пункт Европы, чтобы «поймать новую волну» (Мы её поймали – пройдя сквозь облака, оказавшись выше них).
Бросил пить водку и коньяк – устал. Свадьбы, похороны и прочие заметки жизни впервые превратились для меня в «официальное представление рожи семьи»
Ты же тем летом без особых проблем, но с небольшим волнением сдала выпускные экзамены, зная что они не последние этим летом. Тело ещё было в школе, но мысли, поиск своего в этом потоке будущего, ощущение новых звуков, цветов – всё уже принадлежало тем стенам, где мы и столкнулись.
Ты много гуляла с подругами, никуда не ездила и ждала…
Легкомысленно относясь к формальной части, одев простенькую кофточку (цветные линии кофточки за лето выцветут, как и мои последние голубые джинсы, обретя банальный белый цвет), легкие босоножки, причесав гладко, ещё имеющие естественный цвет и чуть длинные, чем ныне волосы ты пошла в ближайшее фотоателье. Фотограф долго возился то с аппаратом, то со светом, то с твоим подбородком (Мои руки так и тянуться, пронизывая годы, чтобы помочь ему, заодно желая поправить волосы над правым глазом). Наконец щелчок…
В итоге то, что пройдя сквозь сплетения времени, сотни рук, кучу бюрократических формальностей на углу картонки дошло до меня «на пять минут». Этого мне было достаточно…
Теперь, хоть на секунду поймав эту загогулину я поворачиваю её в обратную сторону, пытаясь найти хоть что-то общее впереди, забыв о последнем нашем разговоре.. И... о чудо, получилось.
Через месяц я бы всеми правдами и неправдами уговорил бы тебя поехать на один день со своими друзьями в древний город, где ты была всего лишь раз, не понимая тогда даже, что здесь витают какие-то невидимые следы, любимые цвета и уголки того, кто с годами не способен будет тебя «возненавидеть», как бы ты этого не желала.
...В волненьях новых безмятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных...
После было бы лето. Я бы и его полюбил, а осень в разноцветном ожерелье всю подарил бы тебе сам. Даже ко дню рождения своему постарался бы отнестись более снисходительно, потому что мы бы до него (совсем рядом) тихо справили бы твоё… Жаль, несмотря на слащавость, эти завитки будущего имели право на жизнь...
Возненавидеть тебя я не могу, да и не вредная ты и никогда не сможешь изменить к себе отношение, как бы ты этого не желала, потому что я этого не хочу, потому что штамовая фраза «Зараза ты, *** (Кстати, очередная шутка судьбы с именами. Задумайся на миг перед тем как дописать суффикс – и ты её поймешь),
...в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я...
но я тебя обожаю» так и останется лишь заменой (и попыткой уйти от ещё более затертой) для всего того, на что не хватает слов, мегабайтов памяти, даже строк в word’е...
Флегматичность наступившего состояния и излишняя жеманность текста, возможно, объясняется лишь бурным ходом событий до этого утра.
...мир останется прежним,
Все останется прежним.
Ослепительно снежным
И сомнительно нежным.
Мир останется лживым,
Мир останется вечным.
Может быть, постижимым,
Но все-таки бесконечным...
Знаешь, возможно жестокая по отношению к тебе, но самоуспакаивающая ложь в виде мысли о том, что никогда твой ход мыслей больше не будет таким, как до встречи со мной, ныне превращается в незаметный, но бесконечный минус без тебя в этой пустоте горизонта…
май 2005
|
|
| ALCEST |
2005-06-16 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
Она была маленькой. Маленькой по сравнению с множеством других рек, протекавшими по другим равнинам и горам. Лишь в период половодий она достигала десяти-одиннадцати метров в ширину и двух-трёх в глубину, и то не всегда и не везде. Она была мутной почти весь год, только зимой, когда она маскировалась под прозрачные реки гор, и можно было разглядеть на дне чис-тую, идеально гладкую галку.
Мы останавливали свой мотоцикл над самой впадиной и спускались метров пятнадцать вниз. Впереди папа, сзади я. Там внизу находился наш сенокос (не-ровное поле с впадинами в самых неподходящих местах), метров на два ещё ниже протекала моя речушка.
Я впервые приехал сюда, когда мне было лет семь-восемь. Просто папа в один день решил прихватить меня с собой, чтоб я увидел наш сенокос, а я пер-вее обратил внимание на неё. Я сразу влюбился в неё, глупо и по-детски. Вроде бы ничёго в ней не было необычного: небольшая, мутная, с иловыми берегами, коих в Дагестане полно в каждом районе. Но для меня она стала особенной.
Именно рядом с ней мне больше всего нравилось говорить с отцом. Вначале о разных книжках, футболе, музыке, а со временем о войне, о политике... Именно на её берегу костёр трещал по-новому. Только вспышки трескающихся дровишек, наши с отцом голоса и никаких примесей постороннего шума. Папа был отличным рассказчиком и очень терпеливым слушателям, который мог ча-сами слушать мою болтовню о футболе, музыке, даже если его в моих рассуж-дениях мало что привлекало и радовало.
Я, кажется, уже сказал, что безумно влюбился в свою речку, только вот за-был отметить, что и она не обделила меня вниманием. Она была капризной и ужасно обидчивой. Лет в десять я впервые признался ей. Она так этому обрадо-валась, что захотела обнять меня и ближе подойти к нашему сенокосу. Кончи-лось всё тем, что она снесла большую часть участка соседа и вплотную подо-шла к нашему. На противоположном берегу образовался своеобразный полу-остров из серой массы ила. Я на неё рассердился, накричал (ведь жалко соседа) и в следующий раз папа поехал один, без меня.
Она тоже обиделась. Изменив вновь русло она чуть отошла от нашего берега, но сенокосу соседа уже нечем было помочь. Через несколько недель она мед-ленно, с опаской, но всё же вернулась в своё новообразование. Мы помирились. Мы договорились больше не ссориться и не обижаться. Но я уже не давал воли своим чувствам к ней. Я опять начал рассказывать ей о своих делах, о футболе, о том, как я учусь, обо всём на свете, даже о том, какие девочки мне нравятся. Она слушала меня часами, а иногда подслушивала наши с отцом диалоги. Я за это на неё не обижался, она была полноправным членам беседы. Так продолжа-лось года два-три, может чуть больше.
Однажды, жарким июньским днём, после того как впервые я привёз отца, а не он меня я не выдержал. Я был счастлив, ведь я ехал со скоростью 60 км/ч. Имел ли я право не поделиться своей радостью с ней?
Ещё не спустившись вниз, я просто крикнул ей, что обожаю её…
В результате сосед потерял весь свой надел, а она начала протекать рядом с нашим сенокосом, окружив его почти правильным полукругом. Она чуть было не снесла и часть нашего берега, но я во время её остановил. Объяснил, что так нельзя, что это нехорошо. Я не кричал, а просто ласково и тихо сказал ей об этом. Она меня любила, а потому всё понимала и не обижалась.
Я из-за дня в день приезжал к её берегам, перерыв делался лишь на пару зимних месяца. Разговоры с отцом становились всё серьёзнее, частенько даже приобретали характер дружеского спора. А она всё это слушала. Выслушивала всё, что я говорил о машинах, книгах, музыке, футболе… С годами разговоры и с ней становились всё откровенней - я мог поделиться с ней даже тем, о чём не рассказывал никому. Она терпеливо слушала, лишь изредка ударяясь о при-брежные камни и обрызгивая меня каплями своих тёплых вод. Когда я был обижен на кого-то или приезжал после очередного «сеанса непонимания» с ро-дителями, мне стоило только опустить руку в неё, как она, нежно погладив, отодвигала на задний план всё в моей голове.
Время шло. Я рос. После очередного зимнего перерыва я приехал к ней не-много другим. Я был влюблен в очень красивую девушку с неимение красивым именем, и это было как-то по-другому, чем раньше, чем то, что я питал к моей речонке. Я больше всех доверял моей речке и хотел ей всё рассказать, но не мог. Я боялся обидеть её. Я всё откладывал объяснение с ней.
Однажды мне было жутко грустно. Я переживал из-за того, что не мог по-дойти к той девушке, а рассказать было больше некому кроме моей речки. Я просто спустился к её берегу и молча сел. Она заметила, что со мной что-то происходит. Неожиданно она потекла быстрее, стала мутной. Она всё негодо-вала. Ударяясь о камни, она обрызгивала меня всего. Она как будто спрашива-ла: «Что с тобой? Расскажи. Я всё пойму». Я был в таком состоянии, что ничего не имело большого значения, и я просто сказал: « Знаешь, я уже давно хотел тебе сказать… Ты.. ты, только не обижайся пожалуйста, но ты знаешь… Есть одна девушка, которая мне очень нравиться, даже не просто нравиться… это не то, что было раньше… Она мне очень, очень нравиться, но я не могу к ней по-дойти… Пожалуйста не обижайся, я не хотел, просто так получилось… и я прошу – помоги мне…» Я начал ждать ответа. Я боялся, что она не так всё по-няла, но я ждал. Отец подошёл к склону и спросил, не хочу ли я домой. Я по-просил чуток подождать. Я знал - моя речонка этого так не оставит.
Я опустил руку в воду. Она стихла. Потекла медленно-медленно. Она загру-стила. Она не обрызгивала меня, но я продолжал ждать. Так прошло несколько минут. Вдруг она потекла быстрее, стала веселее. Она радовалась. Лучи захо-дящего солнца, отражаясь в ней, казались мне тогда улыбками на её бесчислен-ных малюсеньких волнах. Она ласкала мою руку, и радостно ударяясь о камни, будто говорила мне: «Я знала это. Я дано ожидала этого момента. Ты хороший мальчик, ведь не зря я люблю тебя. Наверняка нравишься ты и ей, хотя это, на-верно чуть по-другому. Верь в это. А я … а я надеюсь, мы останемся друзьями. Как никак ты вырос передо мной, мой мальчик. Я не в обиде на тебя, ведь ты человек и она, должно быть хороша, раз ты так беспокоишься о ваших отноше-ниях. Не печалься, всё будет хорошо». Мне казалось, что я слышу её журча-щий, переливающийся на дне с галки на галку голосок. После она опять стихла, опять ушла в себя. На редкий крупный камень, на берегу, к которому я любил прислонять свои ноги, упала крупная капля воды, хотя река и не обрызгивала его. Эта капля медленно сползла вниз, всё уменьшаясь и уменьшаясь. Моему мечтательному подростковому воображению она показалась слезой на щеке за-грустившей девушки. Слеза упала, за ней вторая, третья… Потом всё разом прекратилось. Она их встряхнула. Через мгновенье она вновь оживилась. По-текла весёлым, водным аллюром.
Я продолжал приезжать к ней. Иногда один, а чаще с отцом, разговоры с ко-торым на её берегах приобретали совсем иной оттенок. Мы говорили обо всём. Мы говорили вдвоём, а третьим внимательным и молчаливым собеседником была она. Ей же я рассказывал всё: что происходило между мной и моей дев-чонкой, какая она, что ей нравиться, а что нет. С ней я делил радость от очеред-ных побед на футбольной площадке, в учёбе. Ей я рассказывал о своих впечат-лениях после бурной вечеринки. А как я рассказывал ей о том, как «отрывался» с девчонкой на последнем, выпускном вечере, о том, какой у меня, почти «чис-тый» аттестат!? А как я радовался своему поступлению в ВУЗ, опять таки вме-сте с ней!? Она знала всё про меня. С ней я делился своими самыми сокровен-ными мечтами и желаниями. Она меня понимала, и только ей я доверял полностью.
Да. Давным-давно всё это было. Часто даже кажется, что в прошлой жизни. И давно это было написано. Я не раз с тех пор влюблялся, но уже не-сколько лет не приезжал к её берегам. Той девчонки уже давно для меня нет. Нет и мотоцикла. Где-то во дворе дома его останки, зараженные коррозией, доживают свой срок. Нет даже того терпеливого к моему многочасовому трёпу слушателя, моего отца…
Я долго не мог решиться приехать к ней, как некогда не решался рассказать её о той девчонке. Но всё же, наконец, я приехал. Я приехал, потому что мне опять грустно. И дело не в том, что я не могу признаться какой-то девушке (ха-ха, если бы!). Нет. Просто жизнь, просто грусть…
Мы изменились оба. Уверен, она в лучшую сторону, небось, стала мудрее. Здесь всё уже по-другому. Я опять сажусь, как тогда, давным-давно на её бе-регу, даже рядом с тем камнем, который с годами потрескался и потерял ту прежнюю стеклянную глад. Я тихо опускаю руку. Она всё такая же тёплая и нежная. Я жду. Надеюсь, она вспомнит меня и простит мне долгую разлуку. Минута, вторая, третья... Нет. Я уже не понимаю её языка, и она меня тоже не узнаёт. Вода уносит не только всю грязь из этой жизни, но и всё остальное тоже...
лето 1998 – лето 2002.
|
|
| ALCEST |
2005-06-24 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
Ты умерла. Я знал, что это, когда-нибудь произойдет в моей голове, даже удивлялся, что ты так долго ещё держишься. (Но всё же так и не желаю сказать «наконец-то»…)
Смерть – необратимый процесс памяти. Сначала память никак не желает поверить в факт твоего исчезновения, никак не привыкает к твоему отсутствию на горизонте глаз. Потом она по клочкам собирает все, что удалось оставить себе, когда ты была ещё рядом. В потоке скоротечного времени, если даже не обращать внимания на возраст, не многое можно остановить на мгновение и зафиксировать в анналах памяти. Но что-то, путем жестоких пыток удается отобрать у времени и восстановить, что-то даже приукрашая.
Наступает долгий период наслаждения тем, что удалось сохранить – сотню раз повторяешь в голове уже наизусть знакомые черты, жесты, слова, капризы… В какой-то момент даже забываешь, что это всё когда-то было и в реале.
Но как бы глаза не выворачиваются, не заглядывают в самые потайные углы и закоулки, после твоей смерти им не удается найти ничего, что могло бы исказить твой образ, оставить после себя хоть каплю горечи, кроме той, что тебя больше нет…
Я был недавно ТАМ. Там почти всё так же – свежо, тихо, вяло и все так же временами слушают всё ту же STARушку...
Твоя смерть на самом деле превратилась в процесс рассеивания, растянутый на годы. Сначала исчезли самые блеклые цвета – я начал забывать какие-то мелкие моменты, эпизоды, коротенькие фразы. После – медленно исчезли и без того твои тонкие черты лица, даже самые дорогие элементы – длина и цвет волос, их лоск и нежность…
Вчера встретил твоего брата. Мои усиленные попытки найти хоть что-то общее в линиях и изгибах ваших лиц ни к чему не привели – я так и не смог поймать даже тени тебя на его лице… Хотя вы и так никогда не отличались особой схожестью.
Я знаю, когда-нибудь, через много лет твое тело воскреснет перед моими глазами вновь, но это уже будешь не ты, а в глазах маленького чудо буду искать тебя ту… Жаль, моего в них не будет даже тени...
Просто сегодня я впервые перепутал твое имя и понял – ты умерла…
июнь 2005г.
июнь 2005г.
|
|
| ALCEST |
2005-06-29 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
Вот она, предо мной. Лошадь моя красная, мой надёжный друг и, наконец, моя бедная старушка, как любил её называть в те времена. Как давно это было!? Как давно я впервые сел на него. Тогда он был намного лучше, моложе…
Красное крыло, местами наскоро покрашенное в нечто бордовое, вся вмятинах. Какое жалкое зрелище представляло моя первая попытка покататься на нём. Скорость не больше 30 км/ч, еле достающие до земли ноги, а вместо автострады – песчаная, вязкая дорога на берегу моря. Это я потом начал кататься лишь по федеральной, делая свои любимые зигзаги. Это я потом, недоумевающему отцу пытался объяснить почему мне нравиться больше кататься по заброшенной, вся в ямах дороге, нежели по обычной. Ведь ямы на разбитой служили мне своего рода опознавательными знаками меж которыми я мог варьировать, наклоняя до максимума мотоцикл. Это всё потом… А тогда я только пытался тронут его с места. Упал, поднял, оттолкнулся от земли, поехал, опять увяз…
А сейчас вот он, стоит передо мной неподвижно. Я давно уже не катался на нём. Учёба, время…
А предшественники? Конечно же, были. Я никогда не понял бы всё удовольствие от двух колёс, если бы не мой второй, двухколёсный велосипед. О! Он у меня был, и был ужасно капризным. Всё время болел. Я его ненавидел, но в то же время обожал. Я уставал чинить его, но каждый вечер готовил его к ночной вылазке. Даже, когда я, пристрастившись к мотоциклу, мало обращал на него внимания, он был предан мне – в отличие от мотоцикла, с ним я мог выходить даже в самое позднее время. Лимит был не ограничен. И вот после очередной большой поломки я его бросил, неблагодарно бросил. Останки ещё до недавних пор лежали где-то в тёмном сарае. А брат? Дитя видео игр и нашествия Prodigy, ему он был мало интересен.
А мне теперь полностью принадлежал мотоцикл… В самые трудные моменты моего непослушного для разума периода я просто садился на него и выходил на трассу. Всё, сильнее и сильнее разгоняясь, я всё больше и больше оказывался во власти этой дороги, в центре прохладного потока и всё, что выходило за рамки этого становилось таким скучным и неинтересным.
Ветер ударяет в лицо, грудь, колени, ты чувствуешь его прикосновение к шее, как он терзает козырёк повёрнутой назад кепки. Он достаёт каждый незащищенный участок тела. Всякая живность ударяясь об очки оставляет свой след на них…
А первый обгон? Конечно, помню. О, это было нечто! Я обгонял … трактор. Да, это было низко, и, вроде бы нечем похвалиться, но тогда это был мощный выброс адреналина.
Ты зашёл слева, ты уже наравне, большая масса воздуха из под колёс трактора мешает тебе удержаться ровнее и вот секунда и ты впереди, и ты хозяин вселенной. И так каждый раз.
Бывали и стычки из-за невинных, но поздних прогулок с ним, и глупые споры о преимуществах машины перед мотоциклом, но каждый раз, как я садился на него, а кулак правой руки уже подтягивал газовую коробку, в то время как пальцы левой медленно отпускали рычаг сцепления - я обо всём за-бы-вал. И это было главное…
В последний раз, когда у меня появилось время, и я с детской радостью катался на нём, я малость переборщил. На давно мною забытой дороге появились уже новые ямы. И вот на очередную такую яму я чересчур жестко и сильно опустил переднее колесо и лишь доехав до дома, я заметил две тонкие струи масла на переднем диске. Не знаю, понимала ли моя бедная старушка, что это было в последний раз, но мне эти капельки на земле представлялись совсем иначе…
И вот она снова здесь, передо мной. Пыльное сидение, помятое крыло и бак, от струек масла остались лишь темноватые следы…
Попробовать хотя бы завести его? Почему бы и нет. Раз, два, три… Нет, она уже не отзываться на мои просьбы и даже не пытается проснуться. Она уснула и, кажется навсегда...
Осень 2000 года
|
|
| ale |
2001-12-21 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
a l e : Б 8 7
КОГДА ТЫ ВОЙДЁШЬ.
Посвящается
неопределённости ощущения,
слезам потери – Елене.
… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол, пайнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму.
ЛЕТО.
стонавший гибнет нравится кидаются музой лет скоро утешайся всегда мёрзла и денницей путём счастливые шаткий России жизнь из бегут враждебного них ночи пристают берег вижу его ступай поклоном в полном красных сожаленья книга моею лестью окружена тайные стесняется жертве в домашнем вдруг труд горько простофиля смилуйся наш сначала по-русски академиком как звон невольно терзает русский табор без близ раз добром окроплю полно вздохов уже огороды прямо прямо прямо прямо прямо прямо прямо, вдоль, мимо и не останавливаясь, закрывая глаза иногда рукой, обернуться не надо, утёр слезу, прямо прямо прямо прямо, вдоль, мимо, иду к концу или к началу, где свет раскатывается громом в пространстве небытия и жизненной сущности, заключённой в откровенной лжи и притворной, скрытной правде сердец моих, бьющихся у самого края начала, в хрупком младенческом тельце, когда я лежу в люльке родильного дома и кричу неистово. Барахтаюсь, влекомый пространством и ищущий великое беспокойство в свету. Чуждаюсь истины и дичаюсь медсестёр. О, мама! откуда тебе знать, что это я. Здесь меня много, весь дом. Мы все одинаковые вначале, как и в конце. Начинаемся в грехе, кончаемся переполненные им же, когда, пустотелым божеством влекомый, ухожу из тебя в очарование. Здравствуй, мама! наконец-то, к твоему счастью, меня к тебе принесли. Все мысли мои в своей звуковой плоти одинаковы, и одинаково прекрасны, и сладозвучны мои крики. Неистово. А-А-А-А-А-А-А-А !!!!!! говорю я тебе про бытие, жизнь, мокрые пелёнки и вопрошаю: «Зачем?» И в чём тут моя вина, когда светит солнце летним утренним воздухом, и голубое небо отражает слёзы прохожих. В зелёной траве, жизни полно, воды талой печали, что питает собой дерево, под зелёной сенью которого, они стоят, заключив в объятия бренные тела друг друга, а вместе с ними – сердце, рассудок, душу и небольшой отрывок жизни, жалко небольшой, жалко потерять то, что некогда держишь в тепле чувства своего под зелёной сенью дерева. Они стоят обнявшись, и солнце игриво скользит по золотым локонам её на плечах лежащих вниз по течению времени, а при лёгком ветре ложащихся на черты лица её прекрасного, выражает любовь и ласку в синих глазах голубого неба и чистой живой воды. А на ветру ещё колышется лист, думая о своём ничтожестве и глупом стремлении к световым лучам бутафорского солнца. В ногах у них трава мятежная беспокойным движением жизни, когда муравьи работают, а стрекозы поют. Высоко, там, где небо повержено кроной этого дерева, звуки. Птицы в листве поют не умолкая, тешась солнечными зайчиками, отражёнными каплями утренней росы. Разноцветные голоса сверкают в пространстве небытия и гармонично дополняют музыку их общего чувства, в танце которой они кружат под зелёной сенью дерева. Бархатцы на её лёгком платье прозрачно вздымаются, колышутся в движении танца. Его рука осторожно держит её за талию, а глаза утопают в ласке её очей. Я не слышу музыки, они танцуют в тишине под звуки неровного биения сердец, и в танце поднимаются над землёй, и светится ярко их единение, когда, исчезая в глубокой синеве безоблачного неба, они сливаются в поцелуе вечности и испаряются, когда я играю под зелёной сенью того дерева.
Сегодня мне пять лет, если считать от рождения. Я играю в свою радость здесь, в небольшом парке, недалеко от дома, так сказала моя мама. Я люблю её, поэтому боюсь отсюда уйти. Но мне нравится в этом парке. Тихо почти, почти можно чувствовать одиночество и безопасность. Я люблю мою маму. Здесь меня никто не обидит, и можно погрузиться в забытье игры.
Здесь у меня есть плюшевый заяц. Я частенько с ним разговариваю. Ему три года, и он любит кушать со мной мороженое. Мы с ним лучшие друзья, и, когда он лежит на батарее, после того, как мама его постирает, он благодарит меня за ванную. Заяц всегда со мной, и сейчас он лежит на траве и греется под солнышком. Он передаёт вам привет. Я люблю гулять с ним по этому парку и разговаривать с ним о том, что полковник Джек со своим спецотрядом обязательно проберётся на базу к Шерлоку, несмотря на его монстров-охранников. У них конечно длинные и сильные щупальцы, которыми они хватают жертву, и могут убить одним ударом об землю или о стену, а могут ужалить ядом, и тогда солдат сразу умрёт. Но у солдатов Джека есть новейшие пулемёты, которые пробивают даже восемнадцатирную броню, а ещё ракетницы с дистанционным управлением. «Зато монстры очень резкие и могут увернуться от супермегапулеракетоплазмамётов солдатов Джека,» - говорит заяц. «Никогда! Пули Джека летят в сто раз быстрее скорости света. Полковник Джек обязательно убьёт Шерлока, иначе тот уничтожит галактику. Правда, пластмассовому полковнику Джеку я откусил пистолет, когда играл в ванной, но ничего, это будет обрез.»
Тем временем, мы подходим к качелям - это скрипучие жёлтые качели. Я видел, как большие парни делали на ней «солнышко». Мы сядем с зайцем рядом, мама нас покачает. Я люблю качаться на качелях - это здорово, особенно тот момент, когда движение вверх закончилось, а вниз ещё не началось. В момент невесомости ощущаешь своё несуществование, как те искры трамвайных проводов на мостах холодного тумана и грязной сути человеческого поступка. Эти искры появляются в мгновение и исчезают в него же, когда трамвай уносится в туманную даль, оставляя пустое остановочное пространство. Закрывает двери, в движении моментальном обрывки старых смелых грёз проносятся в окнах с неистовым криком, впиваясь в рассудок больным светом, озаряющим тёмный вагон в движении круговом без памяти на будущее. Бежит, гонимый временем, подстукивает в ритм сердца внутрисущего его человечества, сидящего-стоящего, когда думает о том, что она ему скажет, о том, что забыла выключить утюг, о том, что Буш обязательно выиграет Гора на выборах, о высшем существе и назначении себя, о всё ещё не посаженной картошке, о большом домашнем задании, о свободолюбивой лирике Лермонтова, о вилле в Каннах, о немытой посуде, о погоде, о том, что сказать и зачем было прыгать в окно. А человечество стоит, держа в левой руке сумку, а правой держась за поручень. Трамвай вбегает на мост, и искры летят с проводов. Дождь. Продолжается через мост, стремясь догнать следующую остановку и, вобрав в себя её обитателей, сбежать от времени, раствориться в пустоте хаоса и снова пуститься неистово. Преодолевает расстояние, время, укореняется на станциях, закрывает глаза рукой, стучит по рельсам подобно часовому маятнику, стремится к абсолюту в присутствии своём на каждой станции единомоментно, догоняет свой шлейф и память о присутствии тёплого «вчера», насылает ветер на окрестные травы и беспокоит их пришествием осязания. Потом, влекомый пустотелым божеством, углубляется в пространство и во всеповергающем крике забывает наше присутствие в плоском пространстве небытийной реальности и наших чувств в гармоничном сочетании со смертью.
Райская теплота сочится на зелёную траву сегодняшнего дня сквозь дыру, названную солнцем. В воздухе лета пахнет свежестью, цветами, мечтой, и летают бабочки, а выше - птицы. Сочность зелёной травы, как когда-то в будущем, порождает усталость и, ложась в неё, мой сон поглощается чувством законченной жизни. Влевоправо простирается бесконечность зелёного луга, испещренного цветами памяти, надежды и мечты, упирается в небо, забывает о солнце и находит абсолют в единении своём с пространством неба. Убегая туда по цветам, память кричит прощанье, влечёт в несбытное, смеётся сквозь слёзы, которые утирает подолом лёгкого ситцевого платья, прозрачно мерцающего в ветру, утопает в ласке времени, оставляя лишь призрачный шлейф, уловимый лишь ощущением печали, когда соловей весело поёт песню свою. Он, обманутый лживой улыбкой небес, летает в своём счастье нараспев.
Спи, я укрою тебя ускользающей вечностью, я застелю ложе твоё цветами этого летнего луга, улыбки твоей в небесах. Спи, я согрею тебя солнцем, лучами райского тепла и твоего присутствия во мне. Спи, о, королева, неутолимой жажды и упоительной мечты! Я остановлю время, и река, что отгораживает луг от тёмной чащи леса, остановится в смиренном ожидании твоего пробуждения. Спи, всё будет хорошо.
Река вдоль течения луга стремится в никуда, где море и пустота. Перед – луг. За – лес, тёмная чаща, истошные крики, холодный пот, мурашки по коже волчьего воя. За каждым деревом таится страх неизвестности, в каждом звуке слышно приближение его, того, кто больше, страшнее, сильнее, и когда-нибудь обязательно настигнет, и тогда тяжкий воздух разразится ужасом.
С каждым шагом он всё меньше и осторожней, когда могучие древа нависают над слабостью существа человеческого, угнетают смелость, закрывают свет спасительного взора небес и поглощают мраком, в котором жизнь своя. Нет солнца, день похож на ночь, хищные взгляды покрывают совесть, душевный полёт прекращается клетью, биение сердца входит в новый такт, а лик человеческий всё также полон улыбки, позабыв о лугах за рекой. На этих лугах всё пусто, здесь нет человеческих останков, которые лежат в могилах, успокоившись в вечном желании истинного дыхания с печалью в глазах и вопросом на устах, что твердят в забытьи истину и застывают сухими в одиноком поиске пустот, которые заполнились нашей беседой о… Сюда не придёт слепящий смрад стадного единения человеческих идентичностей, когда в психопатичных конвульсиях он заполняет пространство рассудка грядущего дня в существе высшем. Здесь ветер колышет травы, шум которых есть музыка упоения сердца и успокоения боли о памяти и множестве ушедших близостей, когда солнце медленно падает в реку, стремящуюся вспять, и тускнеет небосвод в сладозвучном свечении райских арф.
ОСЕНЬ
Пыльная дорога. На ней толпа. Шумная. Солнце. Жарко. Крест. Иисус несёт свой крест к распятью. Удары хлыста. Капли крови падают в пыль дороги. Солнце. Жарко. Удары молотка о металл и дерево, дерево и металл, металл в глазах зовущих в пространство пришедшего и вечно уходящего времени, что сквозь память и чистый разум, сквозь небытие мгновения нынешнего и туман, окутавший осознание себя. Веет над пространством и суетой, движется в направлении «от», но для светлой улыбки в очах и отсутствия нервной дрожи в бренном теле в направлении «к». Но не имеет значения, ибо направление есть лишь форма его присутствия в пустоте нашего присутствия в нём, и лишь осознание сего несёт осознание сущей статичности времени. В плоскости мира бренного нами, мной, тобой и тем, кто постоянно за твоими глазами, смотрит и чувствует, ощущает меня и холод внутри есть система и бой маятника, есть движение в направлении и есть точка на листе, лицезря которую упоительно слушаешь звуки плоских движений, есть правда и неправда, есть вперёд и есть назад, есть вверх и есть вниз, есть за и против, есть правый и не. Когда моё присутствие направится в пространство на поиски хаоса, так как в хаосе есть свобода искомая, и в движении беспорядочном ощущение находит абсолют свой в каждый миг пустоты, ибо временем не измеряется, а существует за его пределом - в обители своей на мягких перьях облаков, что набегают на небо, видя распятие Иисуса и слыша удары молотка о металл и дерево. Толпа, молча и глухо внемлет зрелищу происходящего, думая о том, что она сама не знает. Слёзы падают в пыль дороги, превращая её в грязь, облегчая боль, унося в течении своём истинное ощущение и нагнетая великий потоп, когда крест нависает тенью своей над грешным присутствием. Воцаряется тишина, в которой мерцает хладный огонёк. Пространство отмеряется ударами сердец толпы, что бьются в ином такте с тем, которое затухает на кресте, и заглушают его, пение птиц, сверчка в ветхой траве, сладозвучную флейту пастуха, нависают громом над мирозданием, разражаются в криках тёмной чащи леса неистовых, и, не останавливаясь, лишь слегка сбиваясь, ведут время к его завершению. В лике своём едином предстаёт Иисус на кресте, найдя своё начало, и в пустом присутствии толпы питает мученьями тело своё, а в душе разливается теплом и светом, «ибо грешны и не ведают, что творят». Влажные лица собравшихся взирают на лик святой в скорби и неизбежности конца. Палачи закрепляют крест, собирают гвозди и молотки, слегка ухмыляются, в смятении и страхе разворачиваются, шагают уверенно и твёрдо, проходят сквозь толпу, исчезают в холодном ветре вместе с дрожью и виной, а потом ветер настигает и толпу, и та испаряется в воздухе греха, оставляя лишь пыль и грязь, смоченную слезами, а ещё память о присутствии своём в наших сердцах, бьющихся в ином такте- угасающего огня, разрывающего ветра, заполняющей ледяной воды, забывающего себя, погребённого в мёрзлой земле первородного греха и влажных встреч. А ещё они уносили с собой свет, охлаждая его, и затихали звуки его в руках слепых и талых, и уходила в вечность мечта о истинном дыхании, и закрывались глаза в безнадёжном существе иссохших губ, и испарялись ощущения, и я проснулся этим осенним утром, открыв глаза в надежде на продолжение лета, но тепло ушло, ибо не вечно всё, особенно то, что нами любимо и хранится в тепле сущности нашей, но приходит осень, опадает лист, а вместе с ним и наша грешность падает в потере летнего солнца и детской улыбки. Когда на улице грязно, и слабый дождь беспокоит речную гладь, что сквозь парк и вдоль течения мокрых тропинок, усыпанных опавшими листьями грязно-жёлтого. Встречаются и расходятся в стремлении от конца к концу, от начала к началу, от будущего к прошлому через реальность осеннего парка, в движении вдоль друг друга. Встречаются летом в желании влажной прохлады, расходятся зимой в страхе смерти и жажде уединения под белыми куполами снежных крон деревьев. А ещё зелёная трава впитывает жизнь, и по обнажённым ветвям деревьев катятся слёзы хмурых печалью небес об ушедшем тепле, о растворяющейся в воде надежде, об угасающем огне, об опавших листьях в грязи тропинок вечного парка мечт. И шум дождя заглушает плач и всхлипывания младенца, и уже не укрыться от этого дождя под зелёной сенью дерева, и не отдохнуть на скамейке в единении или уединении, и не обнять, и не согреть, и не забыть, и не забыться, и никогда никогда никогда, а лишь ступать по воде троп этого парка, в терпении и наслаждении взирать на речную гладь, что сквозь парк и вдоль течения мокрых тропинок, усыпанных опавшими листьями грязно-жёлтого. Встречаются и расходятся в стремлении от конца к концу, от начала к началу, от будущего к прошлому через реальность осеннего парка, в движении вдоль друг друга. Встречаются летом в желании влажной прохлады, расходятся зимой в страхе смерти и жажде уединения под белыми куполами снежных крон деревьев. А ещё зелёная трава впитывает жизнь, и по обнажённым ветвям деревьев катятся слёзы хмурых печалью небес об ушедшем тепле, о растворяющейся в воде надежде, об угасающем огне, об опавших листьях в грязи тропинок вечного парка мечт. И шум дождя заглушает плач и всхлипывания младенца, и уже не укрыться от этого дождя под зелёной сенью дерева, и не отдохнуть на скамейке в единении или уединении, и не обнять, и не согреть, и не забыть, и не забыться, и никогда никогда никогда, а лишь ступать по воде троп этого парка, в терпении и наслаждении взирать на речную гладь, что сквозь парк, стоя у окна этим осенним утром. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Просто осень и хмуро, и дождь, и ветер срывает отжившую листву моей жизни, что радовала меня когда-то. Была полна улыбки, счастья, надежды и уверенности в праведности пути выбранного, и пролонгирующего всю жизнь в каждый день без оглядки. Стремилась, вбирая в себя нравы истинные, свет помыслов и поступков. Закрывая глаза на сущность, она направлялась вверх, где печальным огоньком тлеет счастье, озаряя небесную высь и направляя корабли небесные по морю жизни в путь светлый и праведный, словно некий маяк указывает дорогу блудному кораблю-страннику, дорогу, освещённую надеждой и мечтой, дорогу, полную прекрасного поступка, но дорогу, ведущую туда, куда он сам не знает, но почему-то слепо верит в правду свою и всё так же тлеет печальным огоньком в призыве к счастью, которое парит над головой, как недостижимая цель, как несбытная мечта. И именно в таком представлении о счастье моя жизнь стремилась, наполняясь помыслами о великом, и истинными ценностями, а ещё, расставляя для себя рамки и барьеры, всё выше поднимала идеал в итоге несовместимый с холодным металлическим блеском сущего дня, но, не осознавая сего, поднималась в некую абстрактную атмосферу идеальных вещей и жизни, где я всегда знал ответ и был правым во всём, где я знал, как поступить, и не знал сомнений, где каждый день нёс осознание правоты своей и высоты над суетностью земных общечеловеческих стремлений, убеждений, печалей, над суетностью их стремлений, убеждений, печалей. Никогда «они» не были для меня «нами», ибо стремление, убеждение и печаль у меня была иная, и я слепо верил в красоту жизни. В красоту той жизни, что шла будто по сценарию, прекрасному сценарию сладких грёз, где не было ошибок и недоразумений, не было фальши, и каждый шаг был красив: его – элегантен, её – лёгок. Где каждый творил прекрасный поступок как должное, движимый высшим мотивом и высокоморализованным естеством своим, так как не было другого пути здесь, когда райские сады окружали некие особняки летнего отдыха, дум, речных прогулок, знойных летних дней и не менее знойных ласк и поцелуев. Это светлого, скорее белого цвета, особняк, если большой - то с колоннами, если нет - то с верандой, на которой поздними летними, чуть прохладными вечерами зреть звёзды, их падения и рождения, дышать покоем ночного воздуха, в котором слышится эхо вчерашнего дня, безвозвратно ушедшего вчерашнего дня, и эхо затихает, и остаётся лишь непокой цикад, что сквозь всю ночь создают фон для моего ожидания некоего пришествия невозможности. Жду, не осознавая сути ожидаемого, жду, внимая звуки дня и отзвуки ночи, дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи без оглядки в прошлое, как и в будущее, так и в миг грядущий. Нет, уже прошедший, отживший, сверкнувший и потухший, растаявший в зимнем дыхании его тепла и напряжённой походки, когда вдоль грязного неба, взирающего из мутной воды луж, на само себя вверх. Вдоль зелёной травы на той поляне, где радостный заботой о себе, с множеством разноцветных картинок в живом воображении маленький ребёнок играет в жизнь и свою радость. Там у него много игрушек, и птица поёт ему песню свою о покое, утолении жажды, заливных лугах сладкой мечты, льющейся песне, осыпающейся лепестками цветов, веющей светлым запахом лёгкого беспокойства. На поляне много жизни и залито светом непорочное присутствие чувственного движения, а ещё в стороне раскидистое дерево необъятного ствола, неизмеримой высоты, ибо, подняв голову, взгляд отводишь немедля, поверженный грозой во всезрячих глазах неба, и всё то же древо голых ветвей, мёрзлой коры и снежного купола, венчающего могучую наличность своим неистовым блеском, слепым холодным блеском сущего дня и сегодняшней жизни, когда вхожу в присутственное место, погружаюсь в общечеловеческую идентичность полную пародий, утраченной ценности жизни, правды, любви. Задыхаюсь в прокуренном смраде, в застывшей в конвульсивном искривлении улыбки в стеклянных глазах вечного безнадёжного пребывания в пустоте пребывания своей идентичности в пространстве роковой условности, страх перед которой есть суть, пролонгирующая всё существование человеческого существа. Тону в грязной жидкости глаз, взирающих безучастно. Тону вместе с истинной ценностью и благодетелью поступка. Затухаю, таю, испаряюсь, кричу неистово, но эхо, вторящее мне в мостовых арках, подземных переходах, узких грязных улицах, лесных чащах, мрачных углах, тонет, затухает, тает, испаряется вместе с мечтой, надеждой и огоньком, некогда озарявшим небесную высь.
В ЗИМУ
Рождается в игривых лучах старого жирного солнца, взрастает, влекомый к жизни ими же, когда заблуждается в их вечности, радуется своему пребыванию в каждом дне, несмотря на всю его смерть. Ночью спит, укрывшись забытьем и памятью о будущем, грядущем дне, что он представляет себе полным солнца, летних брызг недалёкого озера, знойного и чистого, наполненного детскими криками и их играми, лёгкими пушистыми перьями облаков, прозрачных их улыбками и влажными голосами, несущими вздор и лёгкость жизненного пространства в несбытной реальности детских грёз. Пробуждается и пролонгирует своё существование в дне, в отражении которого видит себя, наслаждается неистовыми порывами тепла медленного ветра и забывает о времени, которое постоянно ускользает в движении хаотичном, постоянно находясь там, где он стареет и иссыхает, теряя целительную влагу душевного непокоя и высоких стремлений. Когда сменяется ветер на слегка влажный, осенний, испепеляющий холодом своим всё существо с истинами и верованиями, настигает и развевает надежды, сладкий туман грёз, подхватывает в порыве своём неистовом солнце и уносит его в дальний угол квадрата окна, откуда оно печально взирает в застывшие глаза сквозь пыль и гарь стекла. И вот отчаявшимся и иссохшим настигает его зима, и падает он - тёмно-жёлтый осенний лист, неистовым криком впиваясь в пустоту безучастия, падает на снег последним, очередным, первым, единственным и умирает, как и зима умрёт спустя жизнь.
ЗИМА
Я – зимняя ночь большого города, настигаю девство пороком и купаюсь в море безликих тождеств человеческого существа, когда снег падает медленными кружевами, своей чистотой в ноги к психопатичным тиранам – вам, им, тем, кого не волнуют облака гари в серо-голубом небе, что взирает на дряхлеющее, гниющее и, наконец, умирающее существо своей туманной улыбкой грязно-прозрачных солнечных игл. Вы прыгаете, танцуете в ночи, купаетесь, ныряете в безнадёжной серости своей крови, смывая с бренных телес взгляды, слова и прах отживших друзей и врагов, углей и бриллиантов, металла и золота, которое в глазах её блестит ржавым солнцем, выцветшей бумагой и опавшими, мёртвыми листьями-лицами осеннего ветра. А потом снег, и погребает их в вечность, и больше никогда они не улыбнутся надменно и не разразятся обкуренным смехом, ибо не хуже и не лучше тебя, а просто умерли в твой день рождения, как и ты, когда войдёшь. И иней на стёклах, и лёд под ногами, и в. А ещё, в душе чёрным блеском лёд, в котором отражение солнца моей памяти, и над головой нависла синяя серость неровного неба, поверженного трубами нашей жадности и высотками нашей алчности, исполосованная проводами нашей жизни.
Мрачно.
В свете фонарей аллея наполнена криками о помощи и духами её не дождавшихся. Летают, кружат в головах дымкой прошлого, будучи на самом деле эхом будущего, и завывают северным ветром, каждый о своей печали, осознавая бессмысленность пройденного пути. Один был болен и, зная о своей судьбе, радовался каждому восходу, как последнему, дивился обыденности и смеялся над старой шуткой, провожал каждый закат сквозь обречённость безвкусных слёз, как себя самого. Другой был слепо и безудержно рад без оглядки тому, что живёт, просто дышит. Счастье для него было лишь отсутствием несчастья, когда любовь его была измерима, ненависть пафосна, а вся личность собирательна с любимых кинематографических образов. Он был свободен в тюрьме, которую выстроил для себя сам, и наслаждался отсутствием горькой правды, а умер случайно. Ему было очень жаль. А что же до того, что нынче стоит в стороне безграничного небытия без досады в иронии глаз? Да его вовсе не было. И вот они кружат позёмкой, летают, настигая прохожих пронзающим криком холода, но не знают о своём существовании. А в душе фонарного света всё так же кружатся снежинки, танцуя с полумглой, смеясь над вами, как и я, презирая ваше неровное дыхание холодом.
А ещё, набережная речных волн, застывших в своём рельефе сугробами февральского снега, безучастно взирающими на суету низких облаков гари.
Сколько.
Кованые ограждения и холодные пальцы. Тропинки поперёк реки и верёвка с красными флажками, окрик, как будто бы почти есть, но развеялся в позёмке и улетел в следующий миг, где мёрзлая земля неохотно поддаётся лопате. Веет и здесь запахом ненависти, поднимает в полёте чёрные ленты и уносит по серому небу косяками перелётных птиц, что слепо вернутся сюда по привычке. И на деревьях всё так же покоится белая кровь небесной души, которую вы пронзили остекленелым взглядом в надежде на озарение извне, когда внутри питаетесь грязью своей ничтожной сущности, не признавая своего родства.
Идёт, разговаривая с собой, некогда зачавшись в пьяной похоти, вынудив их завязать петлю для них самих из их собственных же жизненных вервей, родившись в заурядном роддоме, где позавчера главврач изменил своей старой жирной жене с медсестрой-практиканткой, когда ту бросил незатейливый студент, променяв её на картинку, переболев всеми болезнями того возраста, переломав все свои игрушки, пойдя в школу с надменной, растянутой как эспандер ещё с утра, улыбкой до ушей и с букетом цветов наперевес, научившись азбуке и матным словам из одной книги, где азбука печатными, а мат выведен каллиграфическим почерком третьеклассника Коли, подравшись за деревянный кубик, подравшись за девчонку, убив за бутылку, пережив переходный возраст с дырявыми карманами и папиными журналами в туалете, в очередной раз, навсегда бросив курить, закончив школу, став мужчиной на выпускном вечере в одном из пустых кабинетов, поступив в институт, сдав хвосты за первый семестр, найдя свою судьбу в рыжей одногрупнице, что одевалась из маминого шифоньера, женившись на ней, привязав её к себе нечаянным ребёнком, устроившись на работу, продвинувшись до инженера, купив незамысловатую провизию на свою также незамысловатую зарплату, неохотно хрустит февральским снегом к себе домой. Идёт со взглядом в ногах, часто оглядывается, боится исчезнуть, боится одиночества, боится абстрактных фраз, боится чужих детей, как впрочем, и своих. Мёрзнут руки в варежках, что она ему связала, сидя в декрете, будучи беременной третьим. И всё также колышется под дыханием жизни, подобно выгнившему берёзовому листу. Ветер, и он падает, покоится, погребённый нескончаемым потоком белой крови небесной души. Души эту сволочь, ибо отбирает покой и заставляет выползать из тёплого уюта своей тёмной комнаты, где никого не надо, в прокуренный свет цветных ламп.
Всё вокруг белое, и снег падает на снег, падает на лёд, падает на голову, падает на дорогу, на пальцы, на воду, на землю, как соль на рваные нещадными когтями жизненной истины раны. И никогда здесь не взойдёт истинного солнца, ибо испепелило бы оно лживый рассудок, и лишь вечный холод и ледяной взор в пустые серые небеса в безнадёжном ожидании озарения.
Я – свежий летний день природной гущи, вхожу в лона твоего счастья и расцветаю божественной мелодией сладких ароматов, всеми цветами радуги и заливных лугов. Сверкаю в пылинках с ближней дороги о старых телегах и гнедых лошадях. Кружусь прохладными ветрами на розе солнечных лепестков, что покрывают всё вокруг. Внимаю землёй твои слёзы, взрастаю красным маком, развеваю семена, которые прорастанием своим ознаменуют войну, что никогда сюда не придёт, развею, подобно твоим печалям и горестям, и засияешь цветением мака навстречу солнцу, когда в пространстве разлилась сладозвучная песня соловья, а чистое и бескрайнее небо глубоко и спокойно как море. Колышет волнами свежий воздух и отражает солнце улыбкой бликующей воды. Забавит детей, плещущихся на берегу. Тешится подобно малышу и, как святая чистота детского смеха, наполнено солнцем его присутствие в искрящейся незатейливой игре. И они смеются вместе, наполняя радостью свои сердца, и забываются в единственном миге упоения жизнью, когда волна вбегает на берег и щекочет малышу пятки, и тот, заливаясь звонким смехом, бежит прочь, но разворачивается и догоняет уходящую волну, и наполняет брызги своей улыбкой. А его смех несётся солнечным лучом во весь день и раздаётся эхом в морской глубине, коралловых пещерах, трюмах затонувших кораблей и расцветает мигом счастья спустя сто тысяч лет таинственной жизни. А море всё также плещется в ногах святого существа. А ещё поёт чудесную песню влюблённым, что вдыхают счастье своего единения на набережной, прогуливаясь поперёк времени. И всё также колышет воздух просоленным дыханием и встречается с небом на дороге горизонта. А на лугах зелёная трава благоухает сиянием цветов и танцует с ними под романтическую мелодию свежего ветра – посланника недалёкой реки, где рыба, камыш, ветви деревьев, низко склонившиеся над рекой, рогатые подставки для удочек, рваная леска, ржавая банка под червей, однообразие упоительного журчания, что можно слушать вечно, ветер в листве деревьев, кузнечик в траве, искры солнца на полотне воды, проплывающие в течении ветки дерева, поверженного молнией, низкий деревянный мостик в восемь досок без перил, потому что не глубоко и только для местных, и можно на другой берег, где песок, и старый тополь растёт почти горизонтально вдоль течения времени и купает локоны свои в струящейся воде, где белая лилия растёт и нежится в лучах солнца порхает бабочкой девушка Лилия в шёлковом платьице из белых лепестков улыбается своему отражению в речной глади и пускается в танец кружась в бесконечности небытия и ласковых звуков капели тонет и смеётся и тонет в своём смехе расцветая улыбкой на воде белого цветка лилии которая так красиво раскинула свои лепестки по воде и будто поёт нежную песню свою этому дню ненаглядная Лилия закрывая глаза от наслаждения и подпевают ей звонкий ручей сладкий соловей и синяя флейта звучит эхом вчерашнего или завтрашнего дня из-за линии горизонта где девушка Лилия улыбалась плакала смеялась прощалась слушала и не понимала и не понимала чего именно не понимала то ли зачем слушала то ли что и отворачивалась глотая слёзы дышала на кончики пальцев и снова медленно плыла по течению белая лилия укрывая в своих лепестках солнечных зайчиков и взирая в безоблачность неба стояла на траве и писала своё имя в небесах Лилия прекрасно танцует сегодня на этом поле под музыку солнечных лепестков среди пёстрых цветов она однотонно-белый девственный цветок лилии на узкой и извилистой тропинке реки будто павшее пёрышко облака незаметно проплывшего в прозрачной синеве и ветром унесённого в незримое будущее следующего мига где девушка Лилия в шёлковом белом платье споёт песню о летней любви солнечным голосом утренний росы и рассмеётся звонко в ответ на ваши негодующие вздохи уплывая белый цветок струящегося счастья в её волосах золотых как само солнце в глазах её сияет теплом разлитым рекой под низким деревянным мостиком где белая лилия живёт и не стареет а лишь цветёт отцветая всё более с каждым мигом но не жалея и не замечая течения а лишь медленно движется в шорохах белого шёлка по пёстрым лепесткам цветного хора в танце вечности и отзвуках далёкой суеты девушка Лилия смотрит в глаза и разговаривает с душой вслух когда та ей отвечает также. А ещё сверкает искрится в звуках моря сияет пылает струится взлетает парит настигает пушистый туман печали и разрывает его в клочья взрывает естество с криком всеповергающем в блаженство. Завывает ветром сладозвучную мелодию весенних талых вод в которой танцуют мгновения расходясь в призрачности танца соло и потом приближаясь объединяются в вечности своего множества. И снова сверкает искрится сияет поёт соловьём журчит живительной влагой весеннего янтаря парит перистым облаком ярко белого подобно нарядам лилии на лоне вечности течения и призрачности сомнений в её улыбке всегда что-то загадочное но воцаряющее надежду и веру в душе когда она убегает по закату в свете небесной пыли и своего торжества.
А в небе всё также плещется море и сияет золото, чей огонь не угаснет никогда, и лишь вера вольётся в присутствие человеческое, согревая сладкой мелодией любви безграничные просторы таинств души навсегда.
Холодно и темно. Краешком глаза замечаю проносящийся мимо миг, в котором обледенелый асфальт вдоль обледенелых путей, где мчится, завывая о потерянном направлении, и, лишь обречённо на вечное круговое движение, направляется по дороге, где ходил миллионы раз, как и те, что внутри него, слепо радуются приходу очередного, ни-чем-не-отличного от себе предыдущего, дня и с холодной улыбкой вдыхают газ в наслаждении. Не хотят узнать себя в себе, а только греют некий сладостный образ отсутствия проблем и неистовой силы, идеального в своём представлении, человека. Смотрят друг другу в лица, а видят лишь себя, и уже враг врагу сочувствуют, кивая головой. Пытаются заметить звёзды, а видят лишь битых комаров на потолке и всё наоборот – чёрное на белом, когда небо лишь ещё одна грань. И всё стремятся по рельсам как по судьбе по рельсам как по судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе проносятся в окне столбики, будто радости и трагедии, слёзы и смех, рождения и смерти, отмеряемые жизнью.
Холодно и темно. Я видел её в темноте, значит она светлее, и нет сомнения в том, что я знаю её имя. Стоит. Безрассудно взирает в пустоту чужой жизни и верит в оригинальность своей обыденности. Всё те же крашеные волосы и страх одиночества, дешёвые романы с чужой сказкой и одолженные сны, всё те же новые знакомства и короткометражная любовь, где объект её лишь непостоянное добавление к названию, и всё та же иллюзорность времени. Всё то же. Вот только не то, что было раньше, а то, что рядом, в соседней такой же точно жизни. Ведь я видел её ещё до того, как знал, и она была светлее, она должна была быть светлее. Но вы забрали в свой ледяной смех табачных облаков и заставили существовать, и отобрали мечту, и забыла она имя своё, ибо отобрали вы и нарекли своим, что едино на всё бесконечное множество ваше, и закрыла глаза, и смотрит безмолвно в пустоты рассудка, и движется в указанном направлении, и не видит … и … и … и … и … и только когда ты войдёшь … и … и …… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол, пайнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму.
Как кружил позёмкой по бескрайним просторам рассудка своего, как пронзал холодным ветром глаза слепые шли по заснеженному полю по колено в снегу и не знали, а лишь держались поводыря, что вёл их к лету и желал добра. Стремился найти для обездоленных приют и тёплую землю. Сегодня нет сугробов и луга цветут, а толпа слепцов в улыбке полной надежды топает по седым вселенским просторам, и опять ветер. Просто остановиться и задуматься. Дождаться. Слепо.
Как лежал на белой простыне белого снега серой тенью векового дерева мёрзлой коры, облетевших листьев, словно заказных писем, сорвавшихся с пера и улетевших в белоснежном конверте на юг. К кому? Не знаю или не помню, или это был я сам.
Здравствуй, дорогой Ясам.
С тех пор, как мы с тобой расстались, много воды утекло. Твоей – в море, моя же застыла, и люблю зреть её в блеске дня, когда сверкает, искрится, озаряя разум, где уже целую вечность, то есть с тех пор, как мы с тобой расстались, царит мрак, и движения лишь в том направлении, где тени нависают речной косой смерти над моей головой. А когда приходит ночь, её звёзды сказочно отражаются во льду застывшего потока. Ясам, я заметил, что звёзды на небосводе загораются одни и те же, по крайней мере, во льду я вижу всё те же письма с выведенными безупречным детским почерком сладозвучные непорочные слова, всё те же красочные рисунки округлых линий, сердечек и улыбок с незатейливыми надписями, всё те же прогулки по летнему парку, где прозрачная река и, свесив ноги в воду, бросали камушки, смеясь, а потом прыгали в воду, и я помню её смех, всё те же золотые локоны на её слабых плечах, всё те же зимние игры и смех, всё тот же снеговик вечером, когда мы никак не могли поднять последний верхний ком, и она бегала домой за морковкой, чтобы сделать ему нос. Ты помнишь? Разве ты не помнишь, как у нас сломался один шар, и мы катали его заново, и не было обидно? Разве ты не помнишь? Нет, ты должен помнить.
Ещё я знаю, что ты влюблён, и я рад. И ведь действительно, я рад, и не только за тебя, я рад тому, что ЭТО всё-таки возможно. И пускай это значит, что ВСЁ напрасно, что ВСЁ ложь и мой самообман. Не имеет значения, ведь это она забрала тебя на юг – тепло, солнце, свежий воздух, ласковый бриз и море.
Ну, вот и всё. Наверное, мой дорогой Ясам, я больше не напишу, просто не о чем - не о чем говорить и нечего сказать, как, впрочем, и сделать, кроме одного. Я просто не могу. Да и не нужен. Надо идти, уйти, ведь никто не будет скучать.
ИЗ ЗИМЫ
Ясный зимний день дышит прохладой. Яркое солнце отражается в каждой снежинке. Деревья неподвижны. На улицах полно людей, озабоченных своими проблемами. Лёгкий ветерок сдувает снег на прохожих. Редкие лёгкие облака плывут по небу, и ничто не предвещает катастрофы. Но что-то, всё же, нарушает городской покой. "Эй ты! Ты что, совсем сдурел?!" "Посмотрите, посмотрите вверх!" Покой нарушен. И дворник уже не скоблит лёд, и пацаны уже не играют в футбол, и бабки уже не треплются на лавке, и инженер уже не опаздывает на работу. Все устремились на шоу. "Кто он такой?" "Как его зовут?" "Из-за чего?" "Почему?" "Прыгнет он или нет? Делайте ставки, господа!" О, этот жестокий мир! Теперь то ты услышал меня, теперь то ты увидел меня, теперь то ты повернулся ко мне лицом. Лишь тогда, когда я развлекаю тебя.
Я на черте. "Ух, как вы сбежались! Так вот, что вас привлекает. Вы удивлены? А что вы ожидали увидеть? Меня, мирящегося с дьяволом? О, нет, мириться с дьяволом - удел дьявола. Бросаться с крыши - удел слабого. Я признаю свою слабость. Ну, что же - быть или не быть. А может быть, уснуть и видеть сны, быть может, в них увижу я тебя, быть может, в них не будет тех, кто постоянно выглядывает из ваших глаз? Прощай, жестокий мир, но не быть тебе прощённым".
Я падал молча. Их глаза смотрели, не моргая. В этих глазах блеск металла. Из моей головы вытекает кровь. Теперь успокоился, о, вечный безумец. Вы этого хотели? Непонятый, брошенный, милый и ужасный - я сейчас не так хорош, как прежде. Не та ли это дорога, по которой следовало идти? Толпа, собравшаяся вокруг, негодует. В ней изумление, страх, крики, и мы с тобой, малыш, пойдём отсюда. Взошло солнце и растопило оковы. Сверкает и искрится. Зовёт. За руку и вперед без оглядки, к самому сердцу солнца.
ВЕСНА
Угрюмо. Рассеянно, даже в некотором направлении, подавленно. Утро. Ещёуже снег, белый, пушистый, холодный, чистый. Утро. Холодное утро сорок второго, когда война, когда облака гари нависли над головой, а в них пули, птицы, крики, взгляд холодный прямо в глаза. Бесконечность предельного холода рук наших заглядывает в естество, а в глазах боль, злость, ненависть, печаль, любовь, а ещё, слеза, слеза на щеке рядового Автоматова. Рядовой Автоматов! Вызовете ко мне лейтенанта Боевого, срочно! Генерал, он мёртв, они прострелили ему голову из автомата, у них хорошие автоматы, они стреляют на ходу, на езду точнее, да, ещё точнее, точнее нас. Это мотоциклы, что с колясками, они хорошо стреляют, такие чёрные мотоциклы с коляской, как у меня в саду. Я катаюсь на нём с моим сыном, когда лето, тепло, весело, дорожная пыль и запах луга того, что справа, что шумит травами своими на ветру и цветами, разными цветами я одаривал её, когда лето, тепло, светло, чисто, а ещё река, та, что неподалёку-непоблизку, но чистая и тёплая, и брызги, и смех, и лето, и запах луга, и дорожная пыль, и дачный мотоцикл. А где он сейчас? Он, точнее это уже не он, ещё точнее, это ужепочти не он, ещё точнее они стреляют прямо в голову из коляски чёрного мотоцикла, и много крови в дорожной грязи, он лежит и не шевелится. Это холодное утро сорок второго или третьего, которое почти есть, почти утихла боль, почти здесь, почти проснулся тот, для кого нет.
Проснувшись, долго рассматривает белый потолок, белый снег за окном лёг ровной пеленой. Ещёужепочти темно, когда, проснувшись, он смотрит в потолок и думает о. Отсюда до ванны семь шагов. Он рано ходит гулять, поэтому один, поэтому холодно, поэтому зимние сапоги или ботинки коричневые с мехом, а ещё река, недалеко парк с рекой, с деревьями, елями и качели скрипучие, старая разломанная песочница с мёрзлым песком, киоск – летом мороженое, зимой горячие пирожки, весной закрыт, осенью как весной. А ещё, тополя, берёзы, полные урны с мусором вокруг, скамейка без спинки, на которой им было неудобно сидеть. Разговор не получался, они вообще редко разговаривали вполне. И темнело, и луна отражалась в реке, и снег ласково мерцал под звёздами, и казалось вечно. Летом по реке можно ходить на лодке или на катамаране, или сидеть дома читать, писать, дышать, но мы с тобой возьмём лодку и отправимся туда, где пахнет лугом и пыль дороги, а ещё цветы и травы, обеспокоенные ветром. Солнце, тепло, пахнет зноем и, вообще, лето, наше, когда на лугу от реки веет прохладой, а ты смеешься звонко, ярко, всё мерцает, и в воздухе пахнет присутствием счастья. Мы обязательно возьмём лодку, но это летом, хотя можно и сейчас, пока лёд не сковал, лёд их души ужепочти мёртвые, потому что молчат их стеклянные глаза, а слова исчезают в морозном речном бризе, когда свет гаснет в окнах всех окрестных домов, и фонари только называются, устрашающая печаль неизвестности ложится чёрной пеленой белого снега и окутывает сердца их грешные во имя успокоения нервной дрожи в устах его и мыслях таится тёмная сторона, и тот, кто постоянно выглядывает из-за его глаз, где боль, печаль, любовь, а ещё, слеза и отражение луны в тёмно-синем, почти чёрном, почти моём небе летит птица, и звёзды перемигиваются на полотне небытия, забытия, ураганного ветра, проливного дождя, просыпного снега нега в знойной траве летнего луга у реки и твоего прикосновения ласкового, слегка влажного и почти существующего, но ещё нет и ужепочти здесь, когда я люблю тебя.
Восемь часов. Утро. Морозное утро неважно какого года, месяца не было, как и дня, так и реальности. Проснувшись, долго смотрит в белый потолок и думает о чёрном мотоцикле, пахучем луге с шумными травами возле реки, о пустынном парке с неудобными скамейками, о кораблях дальнего плавания и о лодках напрокат, что по реке и в неизвестность, бесконечность, и время забудет нас, когда я люблю тебя.
Огромная зала залита светом прекраснейших люстр хрусталя, вытянута на юг, а вдоль стен ровным рядом выстроились мраморные колонны, удерживающие недостижимый потолок, словно небесный свод, сияет и благословляет на вечное сияние. Играет оркестр какую-то живую мелодию, и седой дирижёр самозабвенно управляет этим миром чарующих звуков и гармоничной красоты. И под сие дыхание оркестра скользят в танце пары по паркету, сверкающему словно лёд на реке в тот самый солнечный день, когда мы с тобой были на набережной, стоя у витиеватых ограждений, с упоением смотрели в бездонное небо очей друг друга, а снег всё падал вокруг и на нас, таял, ибо неугасимый огонь в нашем единении.
А в зале свет разлился теплом людного присутствия. Шумно. Много людей, подходят, улыбаются, приветствуют, ненавязчиво заговаривают о приятном и истинном, улыбаются, и веет теплом, когда я не чувствую одиночества. Не закрываю глаз в отвращении, а чувствую родство и в общем порыве свежего ветра встречаю новый миг с улыбкой и верой в следующий, где мы с тобой, малыш, в этом парке зелёных трав и благоухания цветов. Наконец-то, сюда опять пришло лето, и река освободилась от ледяных оков, и потекла в направлении, не важно куда, ибо главное - стремится неистово через пороги, прорывая плотины и в неизвестность. А на деревьях уже зеленеет листва и шелестит в тёплых ветрах. За руку и по извилистым одиноким тропинкам мимо сверкающей цветами поляны, мимо раскидистого дуба, мимо песочного берега журчащей реки, и вот они - жёлтые скрипучие качели. Садись, любимая, это почти летать, особенно когда движение вверх уже закончилось, а вниз ещё не началось, и в момент невесомости я поцелую тебя.
А в зале оркестр играет в свете хрустальных люстр, и мы в красном скользим по сверкающему паркету в танце вечной любви и наслаждения единственным мигом. Твои глаза сияют счастьем, которое отражается в моей душе теплом и верой в то, что жизнь человеческая вечна, и истинное дыхание есть осознание собственного счастья в каждый миг, и мир не умрёт никогда.
Если я буду солнцем,
я буду светить только ей.
Если я захочу плакать,
я прогоню тебя.
Если в мире не станет зла,
мы заменим его собой.
Если я стану нужен тебе,
ты будешь говорить со мной чаще.
Если она меня полюбит,
мне станет теплее.
Если жизнь станет проста,
мы встретимся в конце и узнаем друг друга.
Если смерть настигнет меня внезапно,
то всё будет, как будто её не было рядом всю мою продолжительность.
Если утро придёт с рассветом,
значит лето придёт с уходом холода и талой воды.
Если в этой жизни есть смысл,
то нет смысла жить.
Если дверь закроется с той стороны,
можно будет расслабиться в холодном одиночестве тёмного угла до смерти.
Если долго вглядываться в черноту своих закрытых глаз,
можно увидеть цветные круги.
Если я умру,
ты будешь плакать обо мне.
Если ты умрёшь,
некому будет плакать обо мне.
Если время движется,
то неужели это то направление, в котором следовало.
Если я буду деревом,
я укрою тебя под своей сенью.
Если я буду снегом,
я растаю.
Если я буду птицей,
я улечу к морю.
Если я буду бумагой,
я сохраню эти строки.
Если я буду облаком,
я рассеюсь.
Если я буду тучей,
я окроплю присутствие твоё водой.
Если я буду самолётом,
я упаду.
Если я буду тормозами,
я откажу.
Если я буду цветком,
я подарюсь тебе.
Если я буду бритвой,
я перережу вены.
Если я буду временем,
я развернусь.
Если я буду зайцем,
я убегу.
Если я буду рыбой,
я заговорю.
Если я буду крылом,
то твоим.
Если я буду книгой,
я откроюсь.
Если я буду ветром,
я приду с юга.
Если я буду рекой,
я остановлюсь.
Если я буду озером,
я высохну.
Если я буду звуком,
это будет твой голос.
Если я буду запахом,
это будут твои цветы.
Если я буду цветом,
это будут твои глаза.
Если я буду эхом,
я принесу себя во все уши.
Если я буду злой,
я закрою дверь.
Если я буду рад,
я открою окна и впущу в объятия тебя.
Если я буду окном,
я запотею.
Если я буду сиреной,
я сломаюсь.
Если я буду ночью,
то буду и днём.
Если я буду улыбкой,
то только тебе.
Если я буду тестом,
то только с одним вариантом ответа.
Если я буду судьбой,
то трагичной.
Если я буду мечтой,
то несбытной.
Если я буду горем,
то это будет смерть.
Если я забуду своё имя,
это буду уже не я.
Если много думать,
можно заключить абсурдность своих дум.
Если не задумываться вовсе,
абсурдным станет существование.
Если взлететь высоко,
можно увидеть себя.
Если наступил день,
значит придёт и ночь.
Если пришла ночь,
значит наступит и день.
Если есть я,
значит есть и ты.
Если есть свет,
значит где-то рядом есть тень.
Если звёзды падают,
то ты одна из них.
Если слишком быстро падать,
то можно этого не заметить.
Если уснуть,
можно уйти в сон и там проснуться.
Если любить,
то ни за что.
Если бежать,
то к.
Если закрыть,
то снаружи.
Если ты уйдёшь,
мне будет некуда идти.
Если ты улыбнёшься,
станет теплее.
Если закрыть глаза,
мир умрёт.
Если упасть,
то замертво.
Если он говорит - это чёрный, а она говорит - это белый,
то на самом деле - это красный.
Если остановить время,
не к чему будет стремиться.
Если остановить время,
нечего будет бояться.
Если остановить время,
не от чего будет бежать.
Если остановить время,
умрёт надежда.
Если долго ждать,
само ожидание заменит цель ожидания
и станет ожиданием ожидания во имя ожидания.
Если умереть сегодня,
то завтра нельзя будет умереть снова.
Если развернуть угол,
изменится лишь его градусная мера.
Если не дышать,
можно обязательно умереть.
Если продолжать дышать,
и в этом случае можно умереть.
Если в темноте нет проблесков,
сложно найти в ней темноту.
Если упадёт потолок,
это будет уже пол.
Если лечь на рельсы,
можно слышать шаги смерти.
Если сон не понравился,
это реальность.
Если, открыв глаза, сон не прекратился,
значит, его не было.
Если на Марсе нет жизни,
там есть что-то другое.
Если шар катится,
значит поверхность неровная.
Если родиться в день своей смерти,
обидно будет умереть в свой день рождения.
Если тебе темно,
включи свет.
Если тебе темно,
дождись дня.
Если тебе темно,
открой окно.
Если тебе по-прежнему темно,
просто открой глаза.
Если я буду солнцем,
я буду светить только ей.
ИЗ
… и несмотря на это, всё также шёл по слякоти, хлюпая ботинками, потому что осень, и растаяла вечная мерзлота того сугроба за окном, что закрывал свет. И разговаривал с собой, задавая вопрос или тему, размышления над которой давали неожиданные плоды, дивился которым, а потом задавал вопрос, не зная ответа, и искал, искал, искал, и находил в кучах чистых листов старые часы остановились и показывают некое время. Вспоминает.
А между тем …
И был вечер, когда мы с тобой гуляли по городу и на набережной смотрели на речную гладь в свете фонарного душа. Были отзвуки ушедшей зимы прохладным ветром, но уже зеленела листва и цвели лилии. И затухал шум широких улиц, и наступала ночь. И была ночь полная темноты и загадочной тишины, и луна не светила, а лишь звёзды, как осколки её, смотрели в окна холодно. И только ветер проносился в листве, а потом в узкую улицу и стремился неистово, поднимая пыль с тротуара. И гасли последние окна. И был покой.
Но не было утра, и новое солнце не родилось на востоке, и не открылись глаза, ибо негде и некому, и мир умер, погиб, исчез, испарился, растворился и прахом был развеян в пустоте. И не поднялась волна огромная, и не изверглась земля пламенем, и не упала комета страшная, что разорвала мир в пыль, а просто закрыл глаза: и темнота, и пустота, и только улыбка нашего с тобой единения, малыш, и негодование. И всё-таки, не напрасно, и был прав, когда чернел. Но нужно было знать двоим. Знать двоим. И никто не увидит солнца, и никто не раскроет глаз, а только пустота пустота пустота пус то та то та то та то та то та то та то та то эта то эта то эта то эта то эта то эта то эта пусто та пусто та пусто та пусто эта пусто эта пусто эта пу сто та пу сто та пу сто та пу двести та пу триста та пу четыреста та пу пятьсот та пу шестьсот та пу семьсот та пуст от а пуст от б от в от г от д от е от ё от а до б-в-г-д-е-ё-ж-з-и-й-к-л-м-н-о-п-р-с-т-у-ф-х-ц-ч-ш-щ-ъ-ы-ь-э-ю-я.
|
|
| ale |
2001-12-22 |
10 |
5.00 |
2 |
| |
|
| |
«Опять. Опять дождь. Не торопись. Снова дождь но он далеко не новый а именно такой же как и вчера и позавчера и позапозавчера и позапозапозавчера а ещё наверное правильнее тот же самый. Несомненно. Именно тот потому что я не спал все эти пять суток и он не уходил. Тревожно. Он не собирается уходить и сейчас а лишь разговаривает со мной так навязчиво и шумно. именно вопиюще задаёт вопросы на которые я знаю ответ и он знает ДА именно и он знает что я не смогу ответить и не могу. Смеётся. Вопрос. Отворачиваюсь как будто не слышу смотрю в небо подпеваю птицам. Вопрос. Незатейливо и живо завожу разговор на отвлечённую тему в роде: погода дорога плоха и неприступна и непристойна и вообще стройна. Вопрос вновь. Корчу рожу вроде: «нееет не надо не хочу не вижу не понимаю о чём вы говорите» и снова отворачиваюсь. Вновь вопрос. Укоризненно себе смотрю в ноги и решительно не хочу понимать но увы понимаю ДА я прекрасно понимаю что слаб и нищ и судьба моя уже немного не для меня. ВНИМАНИЕ! и тут надо оговориться и несомненно исправиться: судьба сия для меня непосредственно и даже иногда решительно НО не моя вполне в том смысле что эта самая судьба уже не полностью моя вся А точнее не «уже» а была таковою вечно но… О обман! О само-! Но дождь не слышит. Смеётся неистово. Ужас. О ужас!.. Зачем он здесь? Дождь идёт уже пятые сутки и не кончается. По началу всё шло неплохо эдак первые полтора дня но он не иссякал и решительно не хотел умирать. Я волнуюсь и мне страшно. Мне кажется что начался Великий потоп и скоро мы все умрём и вы и она и я и ОНИ тож. Льёт. Льёт и льёт. И льёт не переставая и не останавливаясь ни на мгновение а лишь стучит в крышу в окна в двери открываю входит садится за не протертый стол. Лампочка в светильнике своего рода светильник с лампочкой у меня на кухне висит прямо над столом и низко так… ну так вот: лампочка в светильнике мигает – гроза понимаете ли. Лошади его волнуются при каждом вкрадчивом слове грома. Что? «Почему его?» - вы спросите а я вам: так ведь нет у меня своих лошадей и даже более того нет у меня своей лошади даже коня нет ибо нищ я потому нещаден. А так бы сел прямо так на коня то или лошадь а то и в коляску какую и помчался по просторам Руси догонять ветер и Ветер. Но лошадей не было. Их не было совсем. в принципе. И мы сидели с Дождём за моим столом на кухне впившись глазами друг в друга. Но впрочем опять оговорка: стол тот стоял не совсем на кухне точнее это был не совсем кухонный стол а стоял то он именно совсем и даже вовсе на кухне непосредственно ДА именно так непосредственно ни от чего и уж тем более кого стоял себе. Просто я за ним проводил большую ( по части ударения руководств не оставляю ибо как не крути а времени я проводил за ним очень много) часть своего времени и далеко не по делам кухонным – пишем-с видите ли. Ещё здесь я читал и спал частенько. И вот сидим мы с ним и… сидим и… и он говорит:
- Изволите закурить?
- Нет я не курю но благодарствуйте.
- Я знаю что вы достопочтейнеший сударь не курите но из элементарного знака приличия и для того чтобы скрыть свою ненависть и призрение по части вашей пренизшей особы я не мог пропустить этот вопрос.
- Допустим. Но ныне сейчас стало быть если вам угодно вы можете перейти к сути цели вашего столь неожиданного визита.
- Вы прекрасно знаете мою цель но изволите малодушничать и щурить мозг дабы не допустить истины в него. Я же уверяю вас сударь что столь безрассудное поведение может привести к весьма принеприятнейшему конфузу.
- Моё поведение достойно моего существования что как вы прекрасно знаете есть наихудшая вещица. И я склонен винить в сложимся и необратимом ходе вещей именно ВАШУ породу. Именно породу Истин Правд и Непогод что по вашему воззрению закаляют душу. Я призываю вас изведать своей особой лично ту правду что вы проповедуете.
- Это совершенно не обязательно ибо истина сия ясна как божий день и не нуждается в доказательствах. Жить необходимо по совести и правде творя добро и не возжелая благ себе излишних. А ваша корысть сударь вызывает во мне лишь жалость к вам.
- Нет! Вы просто ничего не понимаете. Я говорю лишь о том что жизнь моя не так бесконечна чтобы раздаривать её понапрасну. Я не отрекаюсь не от добра не от деяний не от добродеяний я лишь хочу зреть результат и пусть даже не чувствовать а лишь зреть. Я не хочу существовать бесполезным бременем.
- Никто не бесполезен. А что по поводу результата то я вам скажу что ничто не уходит в никуда и добродеяния ваши найдут своё отражение в жизни и воздастся вам. Верте в добро верте в свет и истину лишь верте и живите с этой верой и будет вам счастье. Верте.
- Слепо?
Он нахмурился подумал и молвил: «Я всё сказал.» И после этого шумно встал и удалился в закрытую дверь а я всё сидел за своим не протертым столом и даже не думал над его речами потому что мне было уже всё ясно.» – так говорил Я точнее ОН а ещё точнее ТЫ. Стоял в луже под дождём и весь промок. Но ведь это ничего. да и не имеет никакого значения. Стоял и Всё.
|
|
| ale |
2001-12-22 |
10 |
5.00 |
2 |
| |
|
| |
м о р е
светтьманикогданикогданикогданикогданикогданикогданикогдабольшесветитьмамирунебудетконцаязаканчиваюсьтамгдетыскажешьчтовосходитсолнцекогдасветлотьмакогдасветлоонивыходятнаохотуиищутнасоникапаютсямордойвгрязиичистятботинкиваксоймамазачемжетынеупала?!сзакатомпридётсмертьсрассветомонавернётсяатыподойдипоближеяпокажутебекаклетаюткамнибольше боль ше бо льше б оль ше бо льш е больш е б ол ьше никогда ни ког да н ико гда н иког да н ик огд а никог да н ик огд а яневернусьсюдарассветсветсветсветсветсветсветсветвкоторомможноразглядетьтвоюулыбкумнеэтонравитсясбегайзалучикомсолнцатыкрасивобегаешьнесмотринаточтовмоейголовеслишкоммногопроволокиякажетсянемногоспятилразветыневидишькакпоётсоловей?когдатьманаходитсветонисливаютсявсладкойбесконечностииначинаетсяконецвсехистинныхначалчтомывсевместезачализатмениедлитсянедолгокакисчастьеостальноепространствоявпустотахобитаетистинныйбогонзаполняеттвоимыслитамгдетыдолженбылпризнатьсяонпослалменячтобыпогубитьсебяивскореяегоубьюкогдасветлотвоиглазаполныулыбкияготовумеретьчтобытызасмеяласьтывошласосветомиянехочуегорастворятьсветитьмарозовыйоттеноксерогоаводаназемлеэтовоздухчтотечётутебяизголовыдышидышиводойдышивоздухомвдыхайжизньизаглянимневглазаяхочучтобытыпрошласьпозвёзднойбесконечностимоегоитогаизрубименянамелкиекусочкичтобыянаконецсмогстобойзаговоритьможешьнеискатьменявпустойреальностиведьэтослепоймириктознаеткогдаяумрупростоповерьискажимнеправдускажичтовсёплохокогдатыэтогонескажешьяуйдувморе море море непознанное мной море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море море мореморемореморемореморемореморемореморемореморемореморееее.
|
|
| ale |
2002-03-11 |
10 |
5.00 |
2 |
|
|
Самый нерождённый из всех зачатых |
|
|
|
|
| |
Смысловое уродство. Децентрализованные декорации, сделанные экспрессивным импрессионистом. Депрессивные чаянья и эксцентричные вожделения. Аморальное словотворчество и ненормативные чувства. Загадочная простота и очевидная непонятность, абсурдность его идей и, не менее, речей его абсурдность. Злаковые культуры и экзотические яды. Его мысли были мне непонятны, его помыслы меня пугали. Смотрел на мир пылающим взором, но решительно не глаз он. Пленил заманчивостью и отвергал отверженностью. Само-. Никогда не знакомился с незнакомыми так же, как и никогда не здоровался со здоровыми. Был нелюдим. Был невыносим. Был непонятен. Был очевиден. Был не понят. Был. Был ярким солнцем. Был живительной влагой. Был животворным воздухом. Был загадочной луной. Был пылающей пустотой. Был. И, главное, был одновременно всем вышеперечисленным и чем-то иным нижеумолченным. Был для всех и просто так. Был. Был как бывает гроза, роза и роса на ней. Был невесомым грузом на плечах абсурдного существования человечества. Был. Был самым высотным из всех разрушенных. Был самым необъятным из всх объятий. Был.
Вечна память Homo novus... |
|
| ale |
2002-04-23 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол, пайнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму. |
|
| ale |
2002-04-24 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
Не знаю. Вру. Просто уже надоело притворяться И тебе тоже. Вон. Теперь. Узнать бы как на самом деле светит солнце. Жаль. И действительно когда же можно будет упасть? Так. Или тик. Просто нервный тик парализовал душу или просто устала Да и зачем КРИЧАТЬ!!! ? Нет теперь я знаю ваши повадки и вопиюще готов ко всяким недомолвкам. Теперь. Хватит. Устал завершать круг. И как можно? Я уже доказал всё чего не было и просто вы не поняли ведь всё очень просто – я доказал а вы не доказались и это как впрочем и ЭТО ваша беда ибо истина в моих глазах и именно я видел обратную сторону солнца и никогда я не скажу вам что это - луна а ЭТО - серебро. Я не хочу больше лезть в ваши глотки доставая из них чужую грязь и как же всё таки надоела мне ваша радость по поводу. Жаль. Да наверное жаль. Какая досада понимать что среди вас нет меня или хотя бы части моих звёзд Я вёз истину вам – на самый край существования в ваш край ущербности и белизны. Нет ты не говори мне «До свидания» я не хочу твоих свиданий и можешь их оставить себе или подарить очередному мне но только для тебя. Свидания твои мне не для меня и наверное уже. Нет я их больше не хочу и не могу Я не могу тебя больше обманывать и заманивать и выманивать и приманивать пленительными мечтами (ударение на «Е» по причине замечательности) о скором прибытии скорого на перрон золотого солнца нашего пребывания в реальности запльёванной платформы. Нет ты не видишь меня сквозь туман своих глаз. Розовый такой туман навис над твоим осознанием как само- так и миро-. Надрывисто. Я устал от твоих глаз. О обман! О само-! Раньше это был океан сладострастных мечт и мачт парусников о белоснежных парусах и океанов твоих глаз блестящих заветной мечтой о лугах солнечных улыбок и цветов ветров и рвов давным давно заросших маком. Океан безмолвного утопания. блаженного пропадания и вопиющего проницания. Это была бездна без дна на котором покоились тревоги и смерти и слёзы но не радости а лишь исключительно печали горя и горя потерь и горы утерянных близостей. Безмолвное молчание молчания затаив тайну в дыхании своего розового зрения на мир где решительно лишь мир. В Риме мир. Океан что над синевой неба и над прозрачными лоскутами печали и над дан лишь свет свет свет. Неразборчиво. Океан – вера. Ныне я увидел и узрел что впрочем одновременно и одно и то же И ныне я понял и поднял свою голову с твоих ладоней и глаза твои впрочем усеяны дымом И я воззрел ибо осознал что я не мог увидеть дна и какого то ни было намёка на материю в твоих глазах Я не видел ответа поэтому верил но теперь уже я светел и вижу что они попросту пусты… пусты… ПуСтЫ… и пусть ты солнце и красива и любовь и звучна но глаза… О обман! О само-! Пусты и Всё. |
|
| ale |
2002-06-03 |
10 |
5.00 |
2 |
| |
|
| |
Ночь. Звёзды кучами лежат на плоских крышах каменных домов, серых, изогнутых в томе, острых и высотных. Небо синее и омерзительно чистое: ни облака ни дыма ни птиц. Не за что зацепиться нечему радоваться и пожирая кислород лошади бегают по улицам в предвестном ржании. Что несут они – чёрные и красные? С кем спят и чем любуются? Кого хоронят они?
Из подворотен доносятся крики – протяжные, тёмно-синие. Несутся в угарном изгибе сквозь дыры рассудка, перемахивая заборы будто не впервой, рикошетят от серых стен и солёных глаз от слоёных нравов и потерянных мер. Теряются в рокоте моторов и синего пламени первой любви.
Для неё всё обернулось как нельзя… моросил дождь на её светлые волосы капли с которых стекали на обнаженные плечи и вниз – порукам и с кончиков пальцев и в ноги. Она плачет сегодня всеми дождями вселенной и топит серые дома в своей бирюзовой соли глаз своих спрятанных в шаль. Почему? Я не знаю.
|
|
| ale |
2002-07-18 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
Чарующее спокойствие и зыбкая пустота в перистых облаках и забвенных свечениях солнц, миллионов солнц в каждой паре преданных глаз. колыхания сфер и дуновения благовоний открывают неземные врата. Розовый цвет цветения роз распахивает душевные просторы в колебаниях несуществующих телес. Чинное спокойствие и смертельное благородство. Метания арф и взрывы струн открывания врат и вдруг лишь только свист наполняющий ужасающий крик низвержения в неосознанности вины. Невесомость души и обретение бремени. Свист во всей голове опустошённой и выветренной ураганным штормом. Обретение четностей рассудка и непереносимый удар о вечерний асфальт.
Вот так, низвержение ангела и его моментальная смерть в безлюдном городе. Смело. Пусто. Вечер. Вот.
В этом городе нет ничего кроме вечеров длинных и многих и детского дома. Нет школ и тюрем, фонтанов и парков. Нет.
Вот только выйдет Див из детского дома когда его усыновят вымершие люди иль когда ему они вовсе станут не нужны и пойдёт мимо парка с влажным фонтаном к телефонной будке. Нет ему будет некому звонить да и вообще звонить ему будет не надо, надо не будет, просто такая одинокая дождливая вечерняя телефонная будка с разбитым стеклом в дверце. Торчащие осколки – лучшая рамка для его не вполне трезвого но совсем не пьяного, милого и пугающего, отверженного и отвергнутого лица. Взяв её за руку возвзойдёт в эту их скромную обитель и прижав её к груди так чтоб щемило и болело сердце воссияет и озариться. Воссияет и будка своей жёлто-красной полу облупившейся краской и завертится до дыму телефонный диск и затрезвонят аппараты на все голоса на все полюса во все концы и во все сердца. А Нелли лишь поднимет свои кроткие невиданные Богом глаза на него и тихо улыбнётся. «Неужели ж всё это?» – спросит любимая Нелли. «Неужели ж это всё?» – спросит подруга Нелли. «Неужели ж это и есть то всё?» – спросит стерва Нелли. И ответит ей Христос: «Да, самая милая из всех оттаявших, да, самая тленная из всех сожженных, да, самая щедрая из всех одарённых, да, самая поднебесная из всех павших, да это именно то где мы должны с тобой пребыть». И скажет тогда Нелли: « Te amo Див!» И нажимая на телефонный рычаг Див шепнёт небесам: «Mea culpa…»
Но в этом городе нет ни одной телефонной будки и ни одной пожарной машины. Но в этом городе не бывает ничего кроме вечеров и нет ничего кроме детского дома стоящего как раз по середине самого большого города во вселенной.
|
|
|
) произведения по: [названию][автору][дате][оценкам]
